Водовороты слов

      - Конечно, так сразу это не сработает, такую магию я творить не умею… - Сергиуш смущённо улыбается. – То есть, я вообще не умею творить магию. Я просто умею творить, а моя магия – это вы.       Константин с Эмилем задумчиво переглядываются и крепче сжимают руки, переплетая пальцы. Все они видят нарисованную на стене дверь так ясно, будто рисовали её яркой акриловой краской, а вовсе не водой. Если долго смотреть, даже начинает казаться, что дверцы приоткрываются. Сергиуш улыбается уголками губ и ждёт. Он хорошо умеет ждать.       - Все книги в этом мире написаны о любви, - говорит он Вильхельму. – И все песни. О чём бы они ни были, они все на самом деле о любви.       - А это не то же самое было, когда мы в классе на литературе во всех стихотворениях искали революционный подтекст? – хмыкает Вильхе. – Везде, конечно, можно найти и романтический.       Сергиуш так яростно мотает головой, что парень замолкает:       - Я не о романтике тебе говорю! Вернее, не только о ней. Ты никогда не интересовался древнегреческой философией? Там вообще много чего интересного было, но, раз уж мы говорим о любви… Греки выделяли семь её видов. Четыре основных и три дополнительных, которые от этого не становятся менее важными. Хочешь послушать?       И Вильхельм кивает, совершенно ошеломлённый, потому что никогда раньше ничем подобным не интересовался, да и вообще, разговоры о люби – ужасная девчоночья глупость, избави его кто угодно от такого. Но Серги можно, Серги пускай говорит о чём угодно – только бы говорил.       - Тогда сейчас расскажу. Вот, смотри. Первый вид любви – эрос, то, что мы зовём романтической любовью чаще всего, хотя я не считаю, что это правильно. Любовь страстная, как желание обладать другим человеком, и довольно часто – именно в физическом плане. Второй вид – людус, любовь, как игра или состязание. Она почти всегда полигамна и очень поверхностна. Здесь, по сути, количество стоит превыше качества. Третий вид – сторгэ, любовь-нежность, когда партнёры одновременно и влюблённые, и друзья. Такие чувства чаще всего возникают у тех, кто находится рядом уже очень долго, но вообще это не является обязательным условием. И ещё один, последний из основных видов, - филия. Греки считали её высшим видом из всех! Знаешь, я думаю, это очень правильно, что самая высшая любовь, не является, по сути своей, романтической, точнее, является не только такой. Её можно испытывать к кому угодно: к друзьям, к родителям, к кому угодно, - он молчит некоторое время, задумчиво глядя на Вильхельма и ожидая реакции, но тот, зачарованный, только медленно кивает. – Так вот. Дальше идут ещё три вида: агапэ, прагма и мания. Агапэ – сочетание эрос и сторгэ, любовь-жертвенность, полное отречение от эгоизма с обеих сторон. Прагма – сочетание людус и сторгэ, решение любить. Чувства в таком случае идут в первую очередь от разума, но и это может приносить счастье. И мания – сочетание людус и эрос, любовь-одержимость, доводящая иногда до безумия, такая любовь часто мучает людей. Что ты думаешь обо всём этом?       Вильхельм смотрит на своего Гише и думает о том, что не надо давать его чувству никаких обозначений и названий. Сергиуш не дожидается ответа, только улыбается слегка и спрашивает снова:       - Ты когда-нибудь думал о том, что всё вокруг – линии? Ты смотришь на линии, ты любишь, ненавидишь всего лишь множество линий, всё пространство наполнено ими.       - Я люблю тебя не за то, как ты выглядишь, - хмурится Вильхельм. Серги задумчиво кивает и сжимает его руку. Мысли не отпускают его.       Лукаш не стучится к ним в дверь, не залетает в окно и даже не попадается в ловушку, как можно было бы предположить. Он просто оказывается вдруг на диване с чашкой чая, смущённо теребит деревянные дужки очков с цветными стёклышками, и колокольчики, вплетённые в короткую, зато толстую, с руку толщиной, косу, загадочно звенят.       Лукаш тут оказывается точно на своём месте, иначе и быть не могло, как это его тут раньше не было, что это вы говорите?       Лукаш не отбрасывает тени, не отражается в зеркалах, и покрывало, на котором он сидит, всё такое же идеально гладкое. Пахнет от Лукаша сказками и теплом, а питается он, кажется, исключительно чаем. Во всяком случае, никто не видел, чтобы он брал в рот что-нибудь ещё.       - Я пока не умею творить свою магию, - голос у него тихий, как шелест прошлогодней опавшей листвы во сне. - Только использовать чужую.       - Ничего, с этого все начинают! - уверенно говорит Серги. Тут он, конечно, снова прав.       Магию Лукаш берёт из книг, и это почти самое прекрасное, что видел Вильхе за всю свою жизнь. Не считая, конечно же, Сергиуша.       Лукаш читает, и слова будто бы втекают в его зелёные, прозрачно-водяные глаза. Слова застывают на дне, где больше ничего нет, хотя чёрт его знает, какие сокровища могут таиться незамеченными под толщей прозрачной, пронизанной солнцем, воды. Слова превращаются в чистый свет и загораются огоньками свечей на кончиках пальцев Лукаша. Он колдует очень редко.       - Ты чародей? - напрямую спрашивает Эмиль, иначе он не умеет.       - Наверное, нет, - отвечает Лукаш чуточку слишком поспешно. - Мне кажется, всё-таки нет. Я не знаю точно. Не понимаю, кто я.       Сергиуш и Дженнис бегут по крепостной стене, по скрипящим доскам перехода, поставленного рядом со стройкой для видимости безопасности. Они останавливаются и смотрят в темноту парка через дорогу.       - Там живут чудовища, - мечтательно протягивает Дженнис. - А это - крепость, чтобы защищаться от них. И фонари для этого же, чтобы чудовищ было лучше видно.       - Не-е-ет, - качает головой Серги. - Это раньше чудовища были наивнее, как и люди. А теперь они поумнели, и больше не прячутся в темноте, потому что от них только того и ждут. Там остались только так, мелкие монстрики, чушь лесная. Настоящие чудовища прячутся вот там! - он разворачивается и показывает не на стройку, кажется, а на весь город, развернувшийся за ней.       - Так откуда ты взялся? – продолжает допрашивать Лукаша неугомонный Эмиль. Константин, как обычно, моет на кухне посуду.       - Пришёл через дверь, - робко говорит тот, и черты лица его плавятся и текут, а в руках он мнёт плед, но тот почему-то всё никак не сминается.       - Через какую? – не отстаёт прекрасный сон, устраиваясь поудобнее на своём обычном месте. – У нас тут тьма-тьмущая дверей!       Удивительно, и когда это квартира Сергиуша в странном, слишком быстром, слишком противоречивом, слишком… человеческом мире успела стать тем, что «у нас», домом, потому что такими словами только о своём доме и говорят.       - Вот через эту, - Лукаш смущённо указывает на невидимую дверь, нарисованную на стене, и Эмиль втягивает носом воздух, почти чувствуя запах свежего морского бриза, откуда же ещё мог прийти такой, как Лукаш, если не с морского берега, где кричат чайки, а галька перекатывается под ногами пёстрым ковром, приятно-твёрдым, чтобы только помнить о том, что этот мир реален. Или всё-таки нереален?..       - Она же ведёт в соседнюю комнату, - удивляется прекрасный сон. Лукаш как бы становится ещё меньше и еле слышно вздыхает:       - У этой двери целых восемь направлений. Четыре наружу, четыре внутрь. По два с каждой стороны. Отсюда можно пройти либо в соседнюю комнату, либо вглубь. И с той – либо сюда, либо вглубь. И из глубины тоже можно в любую сторону.       Константина, неслышно заглянувшего в комнату, бьёт дрожь, и он тоже уходит внутрь – внутрь себя, спрятавшись от мира за завесой волос. Эмиль смотрит возмущённо и, изловчившись, вылавливает кошмар в реальность, на грани которой живёт Лукаш, говоря еле слышно, глядя через бесконечно тонкие стёкла очков и звеня колокольчиками в косе, и как только они туда вплетены…       - Не отпускай меня, пожалуйста, - просит Серги. – Ни за что и никогда. Особенно зимой, зимой я замёрзну. Обещаешь?       - Куда ж я без тебя? – искренне возмущается Вильхе. – Отпустить? Ещё чего придумал! Всё, мой, поздно, никуда не денешься!       Серги смущённо улыбается, смаргивая снежинки, но сердце, горячее, больное, слишком живое сердце, пускается вскачь ещё быстрее, так что щёки пылают, а руки дрожат от возбуждения, и не выходит сосредоточиться ни на чём в этой бешеной пляске мыслей.       И Сергиуша трясёт, ему мучительно хочется перестать быть собой, но как же можно, больше ведь некому быть им, больше никто с такими замечательными обязанностями не справится. Поэтому придётся остаться на земле, так уж и быть, отбой, небесные сферы. Без такого восхитительного сумасшедшего гения ни один мир обойтись не может, так что нельзя его бросать просто так.       Не отпускай меня, слышишь? Никогда и ни при каких условиях не отпускай, твоя рука – самое лучшее доказательство того, что я ещё всё-таки существую в этом первозданном хаосе, который мы почему-то зовём своей древней вселенной.       Не отпущу, дурак ты эдакий, тоже ещё, выдумал! Всегда таким умницей был, сочинил такие хорошие жизни, а тут вдруг… Нет, не отпущу, даже и не надейся.       - Между прочим, я знаю, кто такой Лукаш, - говорит Сергиуш на кухне, где они сидят все вместе и завтракают. Их милый книжный чародей ещё спит, свернувшись клубком на пушистом ковре, а Константин как раз заваривает ему утренний чай.       - Кто?! – аж подскакивает на своём месте неугомонный Эмиль. Дженнис, которую в выходной день отпустили к другу с самого утра, Вильхельм и Константин склоняются над столом. Даже белочка-тень еле слышно цокает, чувствуя всеобщее возбуждение.       - Он – чудовище, - безмятежно улыбается Серги. – То, из леса, помнишь, Дженнис?       - Ты говорил, там остались только наивные и глупые, - припоминает подруга. – А ещё от него пахнет морем, а за лесом никакого моря нет.       Но Сергиуш только отмахивается:       - Лукаш, разумеется, исключение! Он не глупый и не наивный, он просто верит в старые сказки и древние легенды. И следует традициям. Ради этого иногда приходится чем-нибудь жертвовать. А что моря за лесом нет – так это глупости, где-то там оно точно есть. И мало ли кто что от него приносит…       Лукаш читает новую книгу, и глаза его горят, манят за собой блуждающими болотными огнями сквозь цветные стёклышки.       - Лесной дух, - тихо говорит кошмар. – Он – лесной дух.       И будто впервые становятся заметны крошечные рожки в волосах чародея и мягкий пушистый пух на его ушках. Лицо у него вытянутое, похожее на звериную мордочку. И Серги согласно кивает:       - Веришь или нет, но у нас именно таких духов обычно называют чудовищами.       Вильхельм недоверчиво приподнимает бровь, но потом усмехается и чуть прикусывает нижнюю губу. Потому что у его Гише самые прекрасные на всём свете кошмары и самые восхитительные во всей тьме чудовища.       Константин задумывается и вместо сахара размешивает в чашках белёсую темноту летней ночи, схоронившуюся за шкафом, но выбравшуюся полюбоваться кошмаром. Летние ночи знают мало кошмаров, потому что кто же будет спать в такое время? Чай, конечно, тут же делят на всех, и делают по глотку шумно-тихого, нежного, изначально-бесконечного и такого долгожданного.       - Никогда не думай, что всё кончено, пока ты можешь думать вообще, - говорит Сергиуш, и Дженнис хочется расцеловать его за такие слова, хоть в тетрадку их записывай. – Наш мир настолько по-дурацки чудесно устроен, что даже мука есть наслаждение, поскольку подтверждает твоё в этом мире существование!       И Вильхе крепче держит Гише за руку, потому что такое доказательство в сто раз лучше, чем мука.       Лукаш снимает очки, сидит у окна и смотрит зелёными огоньками глаз на улицу. Лукаш втягивает чувствительным, как у зверька, носом чужие уличные запахи.       - Возвращайся ко мне, - шепчет он весёлому и звонкому восточному ветру, которого зимой в этом городе не дождёшься. – Где бы ты ни летал, с кем бы ты ни был – это всё не важно, если ты вернёшься ко мне! Я готов ждать, сколько угодно, если только буду уверен, что всё это не напрасно.       Ветер дотягивает и треплет его призрачной ладонью по волосам, как младшего братишку, и приносит с собой запах солнца, водорослей и моря, окунает в него лесного духа с головой. Ну что ты, малыш, обязательно вернусь! Теперь-то ты, неприкаянная моя лесная душа, сидишь на одном месте, в самом центре золотого водоворота, в который меня всегда тянуло, теперь-то я сразу тебя найду!       - Не хочу ни в кого влюбляться, - категорично заявляет Дженнис. – Моё сердце уже целиком занято вами, драгоценные вы мои психи!       Вильхельм, Сергиуш и Эмиль вешают в комнате ёлку кверху ногами, как это делают в Австрии, хотя было бы логично предположить, что в Австралии, и смеются звонко, хоть и не слишком громко, потому что такие признания от Дженнис – это что-то новенькое!       - Почему то, что ты пишешь, сбывается? – спрашивает Лукаш у Серги, который выбирает самую удачную комбинацию ёлочных шариков, чтобы висеть в самом верху, то есть, низу, у самой с трудом закреплённой звезды на макушке.       - Потому что я пишу правду, - пожимает тот плечами. – Как бы мне ни хотелось иногда написать что-нибудь, я не могу, если не чувствую, что это правда, и что так всё и было. Вот мироздание со мной и не спорит, я же ему не противоречу. Так зачем, если это совсем не мешает его личным дальнейшим планам? А иногда наши планы ещё и совпадают, так что оно мне ещё и доверяет – чувствует родственную душу, наверное.       - Но про смерть-то ты писать не станешь? – уточняет самое лучшее в мире чудовище.       - Про смерть, к сожалению, мироздание и само помнит слишком хорошо, - вздыхает Серги. – Я не буду спорить с ним, но и напоминать лишний раз не стану. Просто промолчу.       Восточный ветер прилетает ночью, и Эмиль с Константином благоразумно делают вид, что не замечают ничего, пока Лукаш бежит к окну.       Глаза у него похожи даже не на воду, а на прозрачное время, смешанной с болотной тиной, и от того зеленоватое.       Ветер смотрится в его глаза, вспоминая себя, окружая духа облаком чарующих ароматов. Ветер уже почти отвык быть собой, потому что когда весь ты состоишь из шумящих весёлых потоков воздуха, тяжело помнить, что умеешь быть не только ими.       - Здравствуй, малыш. Я соскучился. А ты вырос. Мы давно не виделись, - восточный ветер заново учится разговаривать, он ведь так давно этого не делал. Лукаш только жмурится от удовольствия и медленно поднимает очки с цветными стёклышками, чтобы ветер отразился в них и запомнился настолько, что памяти хватит до весны. Иногда нужен всего лишь маленький толчок, чтобы жить дальше. Ветер подталкивает Лукаша уже много лет.       - Родители сказали, сегодня нужно сходить в поликлинику, - говорит Серги. – Вильхельм, ты меня не проводишь? Очень скучно идти одному.       - В поликлинику? – удивляется Вильхе, но Серги выглядит таким безмятежным, что за него и не поволнуешься нормально.       - Что-то вроде планового осмотра. Идём?       Они вдвоём выходят в холод и хрустящий под ногами снег, а остальные толпятся у окна. Каким-то чудом здесь оказывается и Дженнис. Наверное, потому, что Новый год принято отмечать вместе с семьёй, а кто знает, есть ли у неё другая семья. Дженнис смотрит им вслед и задумчиво цокает языком. Она-то уже ходила с Сергиушем в поликлинику.       Вильхельм долго смотрит на дверь с табличкой «психолог» и про себя удивляется, что тут написан не просто номер кабинета. Будто бы специально, чтобы он знал, к кому они идут, чтобы заметил и обратил внимание.       То ли лампочка над дверью не работает, то ли так записано было у Серги в тетради – этим, пожалуй, можно объяснить все неурядицы на свете, - но врач открывает дверь сам, посмотреть, не пришли ли к нему. И замирает в дверях.       - Здравствуйте, - улыбается Серги чуть напряжённо. – Это Вильхельм. Он пришёл проводить меня. Впрочем, вы и так знаете, как его зовут.       И заходит в кабинет, закрывая за собой дверь прежде, чем врач или Вильхе соберутся что-нибудь сказать. Впрочем, зачем Вильхельму что-то говорить? Тут и так всё понятно. Он просто садится на стул, скрещивает руки на груди, про себя обзывает Гише мелким пронырой и готовится ждать.       Серги стоит и, молча, долго смотрит на врача. Уже понятно, что сегодняшняя встреча будет недолгой. Почти так же было, когда он привёл Дженнис.       - Можете не спрашивать. Это тот Вильхельм, которого я придумал. Вы его узнали. Я бы с радостью познакомил вас с кем-нибудь ещё, но, боюсь, пока что вы их не увидите.       Мужчина молчит и будто бы сереет понемногу. Увидев Дженнис, он счёл это простым совпадением, но теперь… Разумеется, у него есть список всех персонажей Сергиуша.       - Я приду через месяц, - мальчишка снова нарушает молчание. – Один. А пока что… не теряйтесь, ладно? Уж вы-то существуете, я уверен. Не можете не существовать. Если понадобится, я вас даже напишу.       - Не стоит, - наконец, хрипло выдыхает врач и садится за стол, глядя прямо перед собой. – Пожалуй, ты прав. Сейчас действительно ничего не выйдет. Мне нужно… обдумать.       Странный светлоглазый пациент, раньше казавшийся самым обычным фантазёром, понимающе кивает и идёт к двери. Всё происходящее до странного нереально, так не бывает на самом деле, врачи так не делают, а семнадцатилетние подростки так не говорят.       - Доктор, - Сергиуш оборачивается на пороге и смотрит вниз, барабаня пальцами по двери, – как вы думаете… А не мог ли я придумать и самого себя?       Вильхельм удивлённо смотрит на Гише, которого ещё никогда не видел таким подавленным.       - Пойдём, - грустно улыбается тот. – Всё в порядке. Пора домой. Мы уже поговорили, на сегодня этого хватит. Идём, Вильхе.       Только тут парень вдруг понимает, как редко Серги называл его по имени. Сердце пропускает удар и стучит с новой силой.       Лукаш, Дженнис, Константин и Эмиль встречают их на пороге. Вид у всех четверых встревоженный, а восточный ветер танцует вокруг, доказывая, что и он тоже рядом, успокойся, мальчик. У тебя отличная фантазия, и, если ты сам её порождение, это только подтверждает данный факт, потому что не каждому дано придумать себя самого так здорово. Ты такой, какой ты есть, а всё остальное и значения не имеет.       - Прочитаешь то, что я напишу, хорошо? – спрашивает у Лукаша Серги. – Я не мастер писать стихи, но… - Лесной дух кивает и бережно берёт в руки протянутый ему лист бумаги.       И, конечно же, читает.