Водовороты слов

      Родителей Сергиуша зовут Вацлав и Генрика. Больше всего на свете они бы хотели стать замечательными родителями, хотели бы, чтобы у их сына всё было хорошо. Больше всего они боятся, конечно, того, что у них ничего не выйдет.       - Я боюсь, что он отдаляется! – в голосе Генрики звучат истерические нотки, а на кухне остро пахнет корвалолом. Муж обнимает тоненькую остролицую жену за плечи и неловко поглаживает, пытаясь успокоить:       - Но он перестал всё время сидеть в одиночестве, правда? Это хорошо, ты же сама знаешь. У него теперь больше друзей. Он не уверен, что ещё не говорил этих слов сегодня, потому что каждый новый разговор – всего лишь повторение старого, хоть записывай на диктофон, да включай жене свои ответы в нужных местах, в любом порядке.       - Всё будет хорошо, - повторяет отец Серги. – У него есть друзья. Всё уже не так плохо, как было раньше. И дальше будут становиться только лучше.       Слёзы текут по щекам Генрики солёными потоками горечи и долговременного отчаяния. Вацлав обнимает её крепче и с тоской думает о том, сколько же у неё ещё этой невыплаканной боли.       - Его друзья не должны быть такими!.. – жалобно шепчет женщина, голос у неё сорванный и тонкий. – Ты же сам знаешь! Ты видишь, что у нашего мальчика должны быть не такие друзья! Ты же тоже это понимаешь!       Вацлав встряхивает жену за плечи:       - Это не нам решать. Ты же помнишь, что мы не должны указывать ему, что делать? Хотя бы пока это не опасно для него. Серги уже не ребёнок.       Красивая, всё такая же тоненькая, как в молодости, Генрика только закрывает лицо руками и как-то судорожно кивает, не столько отвечая мужу, сколько напоминая о сказанном им самой себе. Да. Сергиуш больше не маленький мальчик, в застенчивости прятавшийся за родителей, он волен теперь сам решать, сам выбирать себе жизнь.       Генрика комкает в руках край юбки и кусает губы. Ей не нравятся ни грубоватая, вечно скептически ко всему относящаяся Дженнис, ни нахальный, эгоистичный Вильхельм, который уж точно плохо влияет на Серги, какой ужас, нужно скорее это всё прекратить! И с чего это её мальчик, её хороший, добрый, умный мальчик, который всегда так хорошо учился, никогда не отказывался помогать ей по дому, подружился вдруг с ними? Ни к чему хорошему это не приведёт, но Генрика знает, что не должна, не должна, не должна, не должна указывать сыну! Должна дать ему повзрослеть, всё понять самому, и, может быть…       - Мне кажется, между нами стена, - смаргивая слёзы, произносит она. – Высокая стена, о которую я бьюсь, но ничего не меняется. И, может быть, он тоже бьётся, тоже хочет быть с нами, но не может! Я не знаю, что делать!       - Только не таскать его по психологам, - мягко напоминает Вацлав. – Мы его только измотаем. Давай попробуем поговорить с ним сами, хорошо?       Женщина устало кивает. Про себя она уже который день мечтает поговорить с Серги, но рядом с сыном почти постоянно находятся друзья, которых она не в силах запретить ему приводить домой, и Генрика сидит на кухне, до боли закусывая губы, и молчит.       За стеной, не очень толстой, но совершенно не пробиваемой бетонной стеной, Сергиуш занят важным делом. Уже несколько дней они пытаются нарисовать полную версию карты. Точнее, рисуют Дженнис, Вильхельм и Эмиль, теперь их очередь. Сергиуш пишет на готовых рисунках отрывки заклинаний и раскладывает листы по полу. Константин аккуратно склеивает их скотчем по краю.       - Очень жаль, что родители вас не увидят, - внезапно говорит Серги, поднимая голову. Вильхельм устало трёт глаза и приподнимает бровь:       - Это ты про Эмиля и Константина? А чего это? Вон, мы-то видим.       Сон и кошмар обмениваются ужасно странными и чуть тревожными взглядами, будто есть у них что-то, о чём не подозревают все остальные.       - Может, и увидят, - осторожно говорит сон.       Сергиуш так яростно трясёт головой, что из его волос высыпаются запутавшиеся там живые буковки магических слов. Константин поспешно хватает веник и тихонько сметает слова в особую банку. Пускай буквы хранятся там до поры, до срока.       - Не увидят! – Сергиуш закусывает губу совершенно так же, как его мать, может, даже, одновременно с ней. – Они не смогут. Хотя не думаю, что они были бы против… Я подумаю, что с этим можно сделать.       Он как-то странно и долго смотрит на стену, затем чуть хмурится и заправляет прядь волос за ухо медленным машинальным движением.       - Всё в порядке? – вопросительно смотрит Дженнис. Она рисует свой обходной путь, и он, наверное, сложнее всех остальных, потому что должен проходить через все дороги насквозь, но не пересекаться ни с одной.       - Да, - машет рукой Серги. – Только я подумал, что карту мы повесим не здесь. Есть у меня идея получше.       - Может, не стоит вообще её вешать? – подаёт голос Эмиль. Мысленно он всё ещё блуждает среди зелёных зарослей, из которых, казалось бы, давно выбрался навстречу сиреневым облакам и кружащимся среди них солнечным лучам. – Положим на пол. Для чего ещё нужна карта, если не для того, чтобы ходить по ней?       - Ходят не по картам, - бурчит Вильхельм, от усердия разве что язык не высовывает. – Мы и так пойдём по этим дорогам.       - Мы повесим её над столом! – машет рукой Сергиуш. – Положим рядом компас, циркуль… Всё будет, как положено!       - И отправимся в путешествие? – усмехается Вильхельм.       - Мы уже идём, - Серги обнимает его за плечи. – Мы уже в пути! Как же можно нарисовать карту, если ты ещё никуда не вышел?       Если бы у Генрики хватило совести подслушивать у сына под дверью, она бы, наверное, испугалась ещё больше, решив, что он разговаривает с самим собой. К счастью, Генрика слишком хочет стать хорошей матерью.       «Что же я сделала не так?..»       - Между нами – стена, - тихо рассказывает Сергиуш друзьям. – Дверь есть, только через неё не пройти. Я, наверное… немного устал от этого. Это пока единственное, с чем у меня не выходит ничего сделать. Но я же не могу сдаться так просто!       Дженнис, как и обычно, молчит, просто слушает и задумчиво кивает. Вильхельм хмурится и отводит взгляд – вот уж у кого отношения с матерью не лучшие. Эмиль опускает голову и тоже молчит. А Серги замечает, как глаза Константина подёргиваются вдруг странной пеленой, но ничего не говорит.       Дженнис пора уходить, Вильхе сегодня тоже не может остаться на ночь. Сергиуш смотрит, как сияющая золотая нить тянется им вслед сквозь все снежные вихри и незримые стены, чтобы довести до дома, а потом притянуть назад, через страницы книги, между тонкими изгибами букв. От судьбы не убежишь. Особенно, если со всех ног спешишь ей навстречу.       Эмиль, Сергиуш и Константин остаются в комнате одни.       Генрика робко просовывает острый носик в приоткрытую дверь и находит взглядом сына, сидящего на кровати.       - Я уже ложусь спать, мама, - улыбается он. – Ты что-то хотела?       - Просто посидеть с тобой, - о, каких же усилий стоит ей не разрыдаться! Она проходит в комнату и садится рядом с Сергиушем на самый краешек. Они примерно одного роста, но Генрике страшно смотреть ему в глаза.       Как родной человек может быть так далеко?..       - Мама? – Серги обнимает её, почти так же, как недавно делал Вацлав. – Ты чего?       - Я боюсь, - выдавливает женщина, стыдясь собственной слабости. Она не удерживается и разглядывает комнату сына, в которую пытается заходить, как можно реже. Повсюду лежат тетради – Боже, неужели он до сих пор столько пишет? Она-то думала, что хотя бы друзья смогут отвлечь его ото всех этих сказок. Или он слишком привык? Или боится, что друзья бросят его, а персонажи останутся с ним навсегда?       Генрика не знает, что для её сына «друзья» и «персонажи» - одно и тоже. Счастливый человек, кого придумал, с тем и дружишь, всем бы так.       - Не бойся. Я что-нибудь придумаю. Ты же знаешь, как здорово я придумываю, - Серги молчит пару минут, а потом вдруг нерешительно спрашивает: - Мама… Если бы ты могла выдумать себе сына – каким бы он был?       Генрика хлопает растерянно глазами и с ужасом смотрит на то, как сын хмурится и опускает голову низко-низко. Она не видит буковок, запутавшихся в его волосах, да оно, наверное, и к лучшему.       - Я… - она запинается и замолкает: - Я не знаю, Серги. Я просто… просто хотела ребёнка. Я люблю тебя. Всегда буду любить.       - Конечно. Да, конечно. Я знаю, - бормочет Сергиуш. – Мама… Если бы я мог придумать себе родителей – я бы придумал вас.       Генрика выходит из комнаты, поцеловав сына в лоб, и только тогда позволяет себе разрыдаться почти в голос.       Эмиль зажигает красивый фонарь и довольно улыбается, пуская по стене россыпями тени и быстро шевеля пальцами. В пятне света разбегаются в разные стороны кролики, собаки, лебеди, кошки, белки… Константин смотрит заворожено, будто ничто другое его не волнует, но Сергиуш всё ещё помнит тревожные огоньки в его глазах.       Лучики солнца выпутываются из волос кошмара и пляшут по стене среди теней, пока маленькая тёмная белочка не соскальзывает на кровать и не взбирается Константину на плечо. Кошмар ныряет в собственные волосы и мелко-мелко дрожит. Эмиль теряется, заметив это, тени мешаются и замирают.       В комнате становится тихо и холодно. Белочка сворачивается клубком на плече у кошмара, а Эмиль беспомощно замирает и опускает руки, понятия не имея, что делать. Сергиуш молчит, опустив голову.       - Да что вами со всеми такое?! – возмущается Эмиль. – Сидим тут, как на кладбище! – он отдирает белочку-тень от плеча Константина и сердито смотрит ей в мордочку. Серги медленно поднимает голову и смотрит устало, темнота будто бы сгущается вокруг, собирается, затекает внутрь через широко открытые глаза… Он вертит головой, прогоняя наваждение.       - Эмиль, ты помнишь своих родителей? – сон растерянно чешет затылок и хмурится. Разумеется, у снов есть родители, уж это Серги знает точно. И братья с сёстрами, разумеется. У них обязательно должны быть большие семьи.       - Разумеется, помню, - дёргает плечом Эмиль. – Родители, как родители. Я вообще часто сбегал из дома, подумаешь. У меня штук девять братьев было, вряд ли они вообще замечали, что одного не хватает.       Он сердито сопит и отворачивается.       - Тоже мне, велика важность – родители! Нашли, из-за чего расстраиваться!       Белочка внимательно смотрит угольками глаз, забирается Эмилю на голову и путается в золотистых прядях, перебирает их крошечными лапками. Эмиль невесело улыбается.       Сергиушу кажется, что перед ним закрылась какая-то дверь. Он сидит, будто в клетке, и не может выбраться наружу. Все замки заперты, а ключи потерялись, и в глазах вообще-то двоится, так что чёрта с два теперь подберёшь ключ к нужной скважине, даже если найдёшь их в темноте – и когда только стало так темно в комнате? – никакая карта тебе в поисках не поможет.       А потом Эмиль снова зажигает фонарь.       - Мне нужно сделать дверь, - взволнованно говорит Сергиуш. – Прямо сейчас начну, пока ещё знаю как.       - А нам что делать? – разводит руками сон. Белочка-тень, воспользовавшись моментом, соскальзывает с его головы и прячется в чаще длинных волос Константина. Кошмар робко выныривает из своей темноты и тоже вопросительно смотрит на Сергиуша. Автор машет рукой, такой привычный жест, один он уже успокаивает:       - Творите магию. Делайте, что угодно. Будьте здесь и не теряйтесь.       Как можно потеряться в одной комнате? – сердито думает Эмиль, глупость какая. Но темнота, намного более страшная, чем чернота кошмаров, подкрадывается к ним из-за окна, будто желая погасить золотистую воронку.       Константин нетвёрдо поднимается ноги, и Эмиль чуть ли не впервые обращает внимание на то, какой кошмар тощий, если забыть о широком свитере. И по коже у него бегут морозные, прозрачные побеги узоров, разбегаются от ресниц, и весь он теперь похож на фарфоровую куклу, даже движения не по-человечески ломанные и неровные…       Сны тянутся к теплу, это всем известно. Сны согревают в своих объятиях, сны и сами не прочь свернуться клубочками у тёплого очага. Вся жизнь сна – непрерывный поток тепла, света, золотистого солнца или рыжего пламени.       Константин замерзает, сколько помнит себя. Бывает такое, конечно, когда сны мёрзнут, они становятся кошмарами, ничего с этим не поделать, и никто не виноват. Почему тот или иной сон вообще рождается с судьбой – стать когда-нибудь кошмаром? Говорят, в сердце у них – маленький осколок льда, со временем охватывающий всю их сущность, физически реальную только время от времени. Мать Константина всегда боялась выходить на улицу зимой, будто таким образом льдинка могла попасть к её не рождённым ещё детям.       Не помогло.       Константин не так уж сильно отличается от своих братьев и сестёр внешне. Может быть, лицо у него чуть уже, а кожа бледнее. К счастью, морозные узоры на светлой радужке его глаз почти и не видны, если не присматриваться. Да ещё он иногда не может вспомнить своё имя. Кошмарам не положено иметь имён и воспоминаний.       Не положено кем?!.       - Меня зовут Константином, - шёпотом напоминает он себе, когда вся семья собирается за столом за ужином. Наверное, он больше всех других любит тонкие шёлковые платки, на которых мама вышивает их имена.       Ему жарко сидеть у горящего камина, рядом с которым греются по вечерам все его родственники. Он чувствует себя здесь чужим и всё крепче обхватывает себя тонкими руками, боясь замёрзнуть окончательно. Нет, ну пожалуйста, нет, можно же что-нибудь с этим сделать… Снаружи бушует вьюга, зовёт, манит за собой… Мать – и как же её зовут?.. – плотнее закрывает окно и едва заметно ёжится. Будто бы она знает, что такое холод. Волосы у неё тоже чёрные, вот только от них веет теплом непогасших угольков в костре. Свои тёмные локоны Константин заплетает в косу и сворачивает в узел, закалывая на затылке, чтобы меньше чувствовался запах ледяной космической тьмы.       Как же все они ещё не догадались, что он – кошмар? Константин не может понять, но они будто и не видят ничего, не замечают отличий. Или просто не хотят видеть, что он всё сильнее отдаляется от них, замыкается в собственном холоде?       Константин смотрит долгим взглядом из-под угольно-чёрных ресниц. Холод зовёт к себе и обещает забвение. Он почти уже слышит в вое вьюги голос и не может поверить – неужели этой буре нужен он, именно он, хотя бы на этот раз – его зовут, его, а не кого-то другого! Ему кажется, что мама всё чаще забывает позвать его. Интересно, что будет, если он вдруг пропадёт? Она заметит хоть что-нибудь? Ему хочется выйти в эту бурю и затеряться в ней, скрыться, потерять самого себя, разлететься на тысячи кусочков и тут же собраться заново – может быть, тогда осколок тоже вылетит, наконец, из сердца? Константин стоит, прильнув к стеклу, пока его не окликают, и в стекле отражается узор его глаз.       Константин уходит из дома особенно тёмной и морозной ночью, оставив мягкие тёплые сапоги в углу у двери. Холода он в последнее время совсем уже не чувствует, а тепло обжигает всё сильнее, так что у камина сидеть совсем невозможно, и на этот раз он сбегает и прячется за дверью, глядя долго на свою семью, стараясь не забыть хотя бы их. Буря торжествует, воет, и он замирает на пороге, колеблясь. Может быть, зима специально пыталась выманить его наружу, чтобы он больше никогда не смог стать обычным хорошим сном?.. Может быть, если не совершить ошибку сейчас, дальше всё будет хорошо?.. Он оборачивается назад, и…       Как же его зовут? Вроде бы имя кончалось на «ин» и звенело, как льдинка или колокольчик, когда его произносила… кто? Нет, стоп, лучше начать с простого, с имени. Если вспомнить его, вернётся и всё остальное. Валентин? Или Северин?.. Нет, не так, не подходит! Надо собраться с мыслями, тогда он точно сможет вспомнить! Но в доме такая жара, что никак не выходит, в голове сплошной туман. Может, если выйти из дома ненадолго, а потом сразу же вернуться, память придёт? Да и его ли это дом вообще? Может, подхватило метелью и унесло, а он и не заметил? Столько домов вокруг… Нет, вот же его сапоги у двери. И как всё путается…       Он идёт, проваливаясь босыми ногами в снег, но память всё никак не возвращается, и слёзы замерзают инеем прямо на ресницах. Нет больше пути назад. Он уже заблудился, а имени своего так и не вспомнил. Ему кажется, что он идёт домой, но буря становится всё сильнее, и он вдруг задумывается: «А, может, мой дом и правда там, среди снега? Может, мне действительно нужно туда?»       Он бежит вперёд, и снежные псы с лаем несутся рядом, трутся о руки и лижут лицо холодными колючими языками. И он совсем не удивляется, когда, оттолкнувшись ногами от земли, повисает вдруг в воздухе. А ведь раньше не умел… Все остальные парили по дому, а он смотрел снизу вверх, и воздух казался густым и вязким, и не взлететь, потому что обволакивает, придавливает к земле всей своей тяжестью.       А теперь он свободен, и бежит, летит прямо сквозь буран, который не опрокидывает, а только удерживает в воздухе, и ломает, конечно, да только оно и к лучшему. Тело пронизывают сразу тысячи маленьких острых иголочек, делая его лёгким и звенящим. И он, безымянный, с трудом помнящий ещё, что он – это он, замерзает, застывает в объятиях шторма, а ветер качает его, будто в колыбели.       Лента, стягивающая волосы, тонкой блестящей змейкой выскальзывает и теряется в снегу. И ветер не треплет длинные чёрные пряди, а только помогает им струиться. И ещё клочок тонкой ткани с алыми буквами по краю взлетает и тут же теряется в урагане.       Он танцует на замёрзшей поверхности озера, и псы, и белые птицы с перьями острыми, как грани льдинок, кружатся рядом. И иней на ресницах больше не тает, а слёзы не текут, замерзая ещё в глубине.       Когда буря успокаивается, он повисает в воздухе, лёжа на животе, и чёрные гладкие волосы непроглядной мглой сползают почти до земли. Надо найти дом и вспомнить. Что же он хотел вспомнить, что искал в этом буране?.. Почему-то становится легче. Пронизывающий ветер разбил его на части, а потом снова собрал в целое.       Маленький осколок льда встал, наконец, на своё место. Больше вспоминать ничего не нужно.       И он выныривает наружу.       - Эй? Эй! Ты здесь вообще? – Эмиль с тревогой заглядывает в глаза кошмара и с интересом изучает узор на светлой радужке. Надо же, красиво как… - Константин?       Кошмар вздрагивает и окончательно приходит в себя.       - П-пожалуйста… - запинаясь, просит он Эмиля. – Не люби меня слишком сильно, хорошо? Сон ошарашено смотрит на него и медленно кивает. И то понятно, та любовь, на которую способны они, слишком сильна для этой реальности, здесь ей места нет. В другом мире их любовь станет совсем невозможной. Константина трясёт, будто в лихорадке, и он вспоминает сказку о Снежной Королеве, которую недавно читала им Дженнис. Если бы у него получилось заплакать, то, может быть…       - Не нужно тебе себя ломать, - ворчливо успокаивает его Эмиль. На гранях льда играет солнце, на каждой по-разному, и сколько же их всего? – И не нужно растапливать в себе лёд. Моего тепла вполне хватит на нас двоих.       Прозрачная пустота в глазах Константина сменяется сверкающей утренней лазурью, и у Эмиля отлегает от сердца. Он запускает пальцы в густые волны тёмных волос кошмара и прижимает его к себе.       Константин льнёт к нему и думает о том, как же может его льдинка не таять в этом тепле. Став кошмаром, он потерял имя, память, семью, даже внешность, зато нашёл себя. Теперь всё возвращается обратно. Потихоньку, по осколкам, по узкой цепочке следов в снегу. Кошмар чувствует себя мозаикой, к которой добавили, наконец, недостающую деталь.       За окном бушует шторм, точно такой же как тот, в котором когда-то и где-то потерялся Константин. Может быть, сейчас как раз можно было бы вернуться, отмотать время назад? Кошмар отворачивается и больше не смотрит в окно.       «Я найду тебя, если ты потеряешься. Я тебя обязательно найду, я же обещал. Только не отпускай меня», - думает Серги и улыбается чуть печально. Метель срывает с неба звёзды и кружит их в танце. Наверное, посмотришь на небо, когда всё закончится – и не узнаешь его. И не поймёшь, если вдруг вихрь перенёс тебя в другую реальность, потому что и там, и здесь над головой отныне будут светить незнакомые звёзды.       Сергиуш сидит на полу и рисует дверь. Кисточку он окунает в стакан с талой водой – на подоконнике хватает снега.       - Не бойся, мама, я всё исправлю, - шепчет он. Магии в комнате достаточно, крылья-плавники впитывают её, начиная пульсировать сильнее, расправляются, слабо светясь.       Если стену не сломать и не перелезть, можно проделать в ней дверь.       Сергиуш рисует её на стене очень старательно. Дверца низкая, в такую и пройти можно, только согнувшись чуть ли не пополам, но хватит и такой. Вещи не обязательно такие, какими кажутся.       «Нельзя быть созданным, и одновременно самому создать своего же мастера, - думает Серги. – Я не могу написать своих же родителей. Нет, не так. Я могу, но не должен. От этого никому не станет лучше».       Белочка-тень устраивается тёплым клубочком темноты на коленях у Эмиля. Её горячее, может быть, даже несуществующее сердце звездой бьётся в тщедушной груди.       Золотистый водоворот вращается быстрее, буквы вытекают тонкими ниточками чернил из волос Сергиуша и втягиваются в общий поток.       И волна бьётся в нарисованную бесцветными мазками дверцу, открывая её одним ударом.       Эмиль с Константином освобождают кровать и устраиваются одной уютной кучей-малой в кресле, а Гише падает на подушки. Всё тело звенит и ноет от проносящегося через него волшебства.       - Теперь всё будет хорошо, - засыпая, бормочет Серги.       - Будет хорошо, - эхом отзывается Константин.       Генрика спит и улыбается во сне.