* * *
Суббота выдалась меланхоличная. Слякотная и дождливая, а еще ветреная. Не самый благоприятный вариант для путешествия по лабиринтам многочисленных забитых людьми улиц, преодоления хитрой горы на пути к храму. — Итачи-сан, может, сегодня дома помолитесь? Воздадите за упокой врагов наших, а то погода что-то не молебная, — оценивает Кисаме после того, как они с Учихой освободились из палаты собрания местных феодалов. — По-моему, отличная погода, люблю такую. Она помогает мне сосредоточиться и набраться сил. Прогуляемся, не рассыплемся. А ближе к вечеру отужинаем в лавке папаши Дейдары. Я хочу большую крестьянскую пельмешку с капустой и индейкой, — Учиха поправляет плащ и накидывает капюшон, ступая на широкую тропку главной улицы, вымощенную грубым покатым камнем. В дождливую погоду только она и годится для прогулок, по остальным только грязь на сапоги мотать. — Не пойду я в лавку к Тсукури, — бурчит недовольно Хошигаки, споткнувшись на пустом месте. — Подозреваю, что вам они подают вкусную и свежую еду, а в мою подсыпают пургена. Я не враг своим кишкам. Лучше морепродукты и хлеб в заведении напротив. — Нет, туда мы не пойдем. Они невкусно готовят. И ты собираешься снова затащить меня в ту шарагу только потому, что военных в ней кормят бесплатно? Кисаме, помни, жадность не доводит до добра. Следовательно, в состязании за востребованный ужин победный приз достается пельмешке с индейкой, — Учиха с удовлетворенной физиономией прячет сцепленные руки под длинными рукавами, а то зябко на улице. Ветер промозглый. «Простудится еще», — невпопад подумалось Кисаме. Иммунитет у предтечных омег никакой, а дальше и того хуже. — Это не жадность, а здравая экономия личных средств, — возвращается к теме мечник. — Не экономь на спичках, Кисаме. — Ой, да ладно! Пф… вспомните-ка лучше, уважаемый, того кренделя, ну, он с вашей стороны откуда-то. В отставке сейчас. Кузу, Каказу… хуй его знает. Не помню. Короче, суть в том, что он саморучно упер с могил своих бабки с дедом памятники из редкого камня и сдал их в каменоломню за солидное количество кусков. Вот где жадность и алчность в крови плещется, а вы меня под этот грех подписываете. Надо же, на стеклянном аристократичном учиховском лице мелькает едва заметная улыбка. Значит недолго погода порченной продлится. Сменится зноем в скором времени. Ну, точно, Хошигаки как жопой чувствовал, на обратном пути из храма уже блеклое солнце выстилает им тропинку своими лучами. Время ужина на подходе, двое военных таки сошлись в споре на лавке Тсукури. Итачи с аппетитом, но угрюмой миной ковыряет вилкой пельмешку, Кисаме не ест почти, пьет какое-то годное темное пойло, наблюдая с интересом за товарищем. Учиха старается вести себя непринужденно, но бывалый альфа еще вчера заметил подвох в его настроении. — Может, поделишься? — Чем? — сурово сведя брови, не понимает омега. — Вчера утром тебя местный феодал на личную аудиенцию приглашал. Я знаю про это, можешь даже не отпираться. А когда в гости зашел, на тебе лица от траура не было. Колись, капитан. Знаешь же, не сдам тебя никогда и ни с чем, помогу, чем смогу. Бинго! Взгляд омеги помрачнел, будто черный дьявольский омут, аккуратной формы губы сжались в печальной усмешке. Значит, напарник-альфа явно в верном русле мыслит. — Не капитан я больше… Походу… — почти шепчет Учиха отложив в сторону вилку и маленький ножичек, поглядывая на Кисаме сквозь завесу выбившихся волос, связанных в простой хвост сзади. — Отставку мне прописали. Время мирное, экстренно я ни в одном батальоне не нужен. Альфа не скрывает, прихерел от новости такой: — Я не понял, когда ты накосячить успел, что тебя с должности скинули? Всегда же в почете у верхов был. Наверное, впервые в жизни, Учиха иронично посмеивается: — Вчера феодал встретил меня добродушной улыбкой до ушей, всучил мне свиток с печатью и красноречиво высказал о том, как он мне благодарен за службу добросовестную. А такая служба заслуживает дорогого подарка. Говорит, ты же ведь дома с десяток лет не был. Возвращайся уже к своим. Пусть посмотрят на тебя, гордятся тобой. Еще аргумент его — мне уже двадцать пять, а я метками на шее не свечу по баракам. Детей давно наплодить должен от самца толкового. Время же на месте не стоит. Такое добро, якобы, пропадать не должно… А я не хочу, Кисаме, понимаешь! И не хочу домой. Родина мне давно чужда, с ее сыплющими песком обычаями и пристрастиями. Меня там не примут, я отступник, а я не приму ее со своим патриархатом. — Погоди, Итачи, а как же брат твой? Разве ты не хотел его увидеть все эти годы? — Ты что, Кисаме?! Представляешь, какие гонения на моего братишку начнутся, если он приютит в своем доме отступника? — Не пугай ты телят раньше времени, Итачи. Столько лет прошло! Думаешь, нихера там у вас не изменилось? Перестройка, друг мой, всех коснулась несколько годков назад. Так что, покинул государство со строгим железным занавесом под фанфары дани, а вернуться можешь в красочный бордель на его пепелище. С радугой и белыми затасканными пони. Старина Хошигаке тебе ереси в голову не зачешет, — подмигивает альфа, подливая себе еще стакашку бурды. Омега вновь неврастенично принимается за еду. Аппетит на фоне гормонов звучно играет в организме. — И да, замужество, Итачи, тебе не повредит. Разве ты глупый? Неужели сам не знаешь, максимум еще года три твоего могучего воздержания, и тебе кукушку скрутит так, что любой уебищный мудозвон с половыми признаками альфы тебя закадрит и завалит. Зачистит святое чистилище инстинктивного неповиновения. Разбудит спящего демона секса внутри тебя. У тебя же на лбу написано, ты из той породы, которую не каждый самец потянет. Я не первый год на земле живу, кое-что понимаю в этих делах. Ты, Учиха, омега, с которой неделю можно не слазить, и все равно будет мало. Любого альфача измотаешь до раскрошенных тазовых костей. Увы, такая привилегия твоего организма. Потом еще попомнишь мои слова. Тебе нужен под стать самец. Такой же породистый и желательно голодающий по томным двухчасовым сцепкам раза по три в день. Навскидку. И чтобы вы нарожали потомство отборное. Родишь двух альф. Нет, двух альф и одного или одну омегу. А то с ума сойдешь с этими альфами. А если мозгами в тебя пойдут, ты присмотрись главное, не жалей себя, роди еще двоих. — Кисаме! — не выдерживает Учиха, ударив кулаком по столу далеко не так, как предтечная омега, а именно в военно-капитанском стиле. — Не буду я никого рожать! И никаких самцов мне рядом не надо. Не мое это, понимаешь? Просто не мое, — голос утомленный, низкий, глубокий. Омеге вовсе не соответствует. — Не тянет меня на все эти сцепки, сношения и прочие прелести омежьего существования. С шестнадцати лет терплю течку со всеми ее хитростями. То, как сносит крышу от желания отдрочить себе и прочее… Дальше тоже стерплю. Уж поверь. Хошигаки больше не в состоянии вежливо слушать, и пренебрежительный ржач на треп омеги берет свое: — Это в юношестве тебе было несложно переламывать потребности своей натуры, потому что воевали, словно шакалы. Погрязли в крови и сражениях, не глядя ни на свою боль, ни на гоны с течками, а потом у тебя все умеренно стабилизировалось. Диагноз типичного омеги-одиночки. А вот найдись такой, с которым у тебя хоть какая-то жирная линия совместимости и симпатии возникнет, и чтобы стабильно рядом с тобой бывал, пиши пропал, Итачи-сан. — Да иди ты на хер! — фыркает Учиха с суровым видом, — Знаток херов. Чего сам-то до сих пор один при таком раскладе? — А нет у меня желания с тебе подобными связываться. На кой-оно? В большой и чистой любви я не нуждаюсь. Не создан для нее. Потрахаться — шлюхи есть. Инстинкт оберегать и покровительствовать на тебе до дыр изъезжен. В остальном, не такой я душевный человек, чтобы от моральной гармонии переться. Поэтому, хоть застрелись, Учиха, но прими мой вердикт. Минут двадцать абсолютного затишья вносит ясность, мир и первозданную дружбу. — Так что, домой-то станешь путешествие вершить? — пьющий и не пьянеющий Хошигаки разочарованно поглядывает на пустую бутыль из темного стекла, будто влитую в собственную мощную мозолистую ладонь. Учиха с деловитым видом, жует последний кусочек своего ужина: — А знаешь что, Кисаме, пошли они все на хуй. Может быть, я и еретик по их меркам, но на чужое добро и чины правительственные не претендую. А увидеться с родным братом черта с два мне кто-то способен запретить. Тем более, он меня ждет. — Отлично. Узнаю непоколебимого капитана Учиху из четвертого княжеского полка. Кстати, раз уж ты теперь свободный, и с тобой щедро рассчитались, не просиживай ты штаны. Побалдей на курортах, подлечи старые раны. Поживи полной жизнью, ты же молод, могуч и горяч! Учиха возвращает симпатичному лицу утраченную мгновенно холодность, задумчиво скребет пальцами по ткани узкого плаща: — На самом деле, затрахался я уже бесконечно тенью черного ворона по здешним казармам парить. Хоть одним глазком на внешний мир взгляну. А там, куда кривая выведет. — Эй, красавица, — зовет альфа молоденькую бету в ярком желтом платье, что стоит на выдаче, — Принеси-ка честным господам еще вашего пойла. И второй стакан прихвати. Вечер обещает быть долгим, как и ливень, снова погрузивший улицы в лужи. Пусть Учиха пустится отведать новой жизни. А Кисаме будет поминать его добрым словом. Может, судьба их когда-нибудь снова сведет для веселой встречи.I - Капитанская отставка
18 декабря 2014 г. в 18:39
«Мой дорогой брат, прости, что не смог написать ранее, как ты того просил в своем письме год назад…
У нас все хорошо. Поместье процветает, страна не бедствует. Хотя, случались крестьянские бунты, правда, подавили их весьма поспешно. Святой отец Хидан напророчил пришествие великой чумы, в качестве показательной казни двум соседним деревням за неповиновение хокаге. А через несколько дней воду в их колодцах отравили. И теперь все неверные кормят червей под землей, точно так, как и обещал отец Хидан в своей воскресной проповеди. Разумеется, инцидент смонтирован властями, а несчастные люди ведутся на россказни церковника. Иногда меня тошнит от внешней политики нашего государства и кажется, что я не совсем принадлежу этому миру. Часто задумываюсь о том, как хочется мне вырваться из его стойла и ступить выше обычаев и инстинктов. Подняться в небо, далеко от строгой клановой принадлежности, от военной аристократии и ее гербов, которые вынужден горделиво носить, вышитыми на спине, вкрапленными в золотые перстни и медальоны, вмонтированными луковой краской даже на семейники…
Итачи, когда отец, по законам государственной дани чужеземцам, отдал тебя на военное воспитание в их гарнизон, мое сердце утратило покой. Я очень боялся, что моего старшего братика там убьют или сделают рабом… Четыре вялотекущих года во сне я видел кошмары, в которых тебя истязают и унижают. Эти годы нещадно потрошили мой мозг и внушали ненависть к современным устоям. Когда узнал о войне, в которую втянулось ваша западная сторона, переживал вдвойне. Ведь за все это время не было ни одной весточки от тебя в семью. А потом местный гонец доставил запечатанный свиток, обернутый в черную шелковую ленту.
Братец, ты не представляешь, как рыдал наш отец, непоколебимый, казалось бы альфа, при виде черной ленты на свитке. Он так не рыдал, даже когда матушка испустила дух, являя миру меня, судя по дедушкиным рассказам. Откуда же нам было знать, что по законам вашей страны она символизирует не траур, а гордое извещение о том, что ребенок семьи дослужился до высокопоставленного уважаемого чина капитана личного княжеского полка. Брат, у нас сердце от гордости за тебя по швам трещало! Признаюсь, я тебе даже позавидовал. Хотя гордился в разы больше. Тебе тогда едва восемнадцать исполнилось, а ты уже несколько элитных ордеров получил.
Не представляешь, как хотелось и хочется мне увидеть тебя в строгом мундире воеводы и кучу холопов, стоящих за твоей могучей спиной в подчинении. Прости, что сомневался в тебе и зря измотал свои нервы в томных переживаниях. Я действительно глупый младший брат.
Теперь, вынужден перейти к более черной части своего послания тебе:
Итачи, отец разорвал то письмо и сжег. Строго-настрого запретил мне в дальнейшем вступать в переписку с тобой на веки вечные, как только прочел о том, что ты не желаешь, после отмены законов на живую дань, возвращаться на Родину и, как полагается гордости клана Учиха, вступить в ряды полка нашей страны, поскольку за ее пределами тебе лучше и свободнее, ты обрел там себя, даже принял чужеземное вероисповедание и соблюдаешь их обычаи. Теперь на тебя клевещут злые рты, якобы ты предатель семьи, и она отреклась от тебя во избежание бесчестья и страшного позора. Тебя короновали ярлыком черного еретика. Отец говорит, ты для него умер.
Дорогой брат, возможно, тебе больно это читать, я выложил все на духу, потому что ненавижу изворачиваться во лжи. Еще, я хочу, чтобы ты знал: мне откровенно плевать на то, что мы с тобой теперь держим свои красные знамена чести, стоя по разным сторонам, и идем к одному общему богу разными исповедями. Я все равно очень скучаю по тебе и люблю тебя! В маминой шкатулке храню наши обветшалые, почти выцветшие, фотографии. Стараюсь не забывать твое лицо. И мне, на самом деле, сложно представить, какой же ты стал сейчас? Надеюсь, однажды, мы все-таки увидимся. Раньше я считал отца слабаком за то, что он по накатанной сдал тебя в чужеземную армию, как преданный господарю пес, а теперь все отчетливее видится, что тем самым он подарил тебе свободу, которой никогда не будет у меня.
Недавно мне исполнилось пятнадцать. Уже два года изучаю то же военное дело. Я весьма успешен, поэтому готовлюсь, как и ты, в будущем получить достойное звание. Время сейчас мирное, потому настоящей боевой практики мне не видать. Но, наверное, это к лучшему.
…Я люблю тебя, дорогой брат. И дедушка Мадара тоже тебя любит (да, этот старый альфа-маразматик, считающий, что нас всех поглотил инопланетный гипноз, и живем мы в иллюзии, все еще жив). Говорит, ты утер нос высерам, которые дальше клановых рамок не желают развиваться и самосовершенствоваться, рассыпая труху из зажиревших задниц.
Ничего не пиши мне в ответ, не трать время впустую. Все равно твое письмо до меня не дойдет в целостном виде».
С любовью, твой младший братишка.
— Итачи-сан, вы шестой год перечитываете это письмо, а потом плачете. Это вы Сасори можете с невозмутимым штампом ледяной выдержки рассказать о том, что соринка в глаз попала, но я-то вас не первый день знаю и чувствую, будто на ладони препарированного, — высокий широкоплечий альфа расслабленно усаживается на огромную софу и попивает тыквенную настойку со жмыхом. Полезная, зараза, но на вкус — хуета. — Вы скучаете по своей стране, скучаете по родне. Я ведь прав, не? — альфа хитро скалится, подливает себе еще отвратной настойки, вытянувшись к железной подставке.
В полумраке многочисленных свечей внутри просторных покоев Учихи, покрытое шрамами лицо главы основного отряда мечников выглядит еще более устрашающе. Черты грубые, глаза напоминают ледяные… А еще его знатная отличительная черта — зубы, заточенные на манеру хищной рыбы, чтобы в бою драть глотки противнику зубами, вместо лезвия.
— Нет, Кисаме, ты не прав. Тосковать и привязываться я отучил себя уже очень давно. Привязанность и формирует тоску, а потом эти два чувства тянут нас на дно, высасывая соки здравомыслия и желание идти дальше. Навязывают страхи за будущее. Не внушения властны над нами, а мы должны быть властны над ними. Ты так не считаешь?
Выслушав ответ, альфа-мечник давно покойного клана Хошигаки не чувствует колебаний ауры собеседника-омеги; нет в ней ни шаткой уязвимости, ни частицы волнения, ни примеси скорби. Стабильность, и едва ли не четкий алгоритм построения молекулярных магнитов, склеенных феромонами, помноженных суровой воеводской породой. Кисаме уверен, капитан самой завидной гвардии страны не брешет. Как и всегда. Человек правды и чести. И вообще, Итачи Учиха — самый возмутительно странный омега, которого когда-либо знал Хошигаки. Природа круто шутканула, зато от души.
Омеги не подвергаются дискриминации в армии, ибо в военном деле оный товар дороже отряда из пятерки альф-пехотинцев, например. Пользуются хорошим спросом в отрядах, но неоднозначной репутацией. Зачастую, забирают на себя львиную долю чужого внимания. Многие омеги выходят замуж и создают семьи с теми альфами, с которыми бок о бок провели либо в учебке, либо в отряде. Такие союзы в почёте, и военные омеги, позже, горделиво демонстрируют багровые метки своих самцов на бледных шеях, вынашивают здоровенькое потомство в отставке… Однако, омеги — есть омеги. В них бушует природная слащавость внешнего облика, грациозность в каждом, даже самом небрежном, движении, приправленная, зачастую, своеобразной легкостью. Безукоризненное чутье и безграничная энергия, которой позавидует любой альфа. В этом плане Учиха — не исключение. Плотно укутанный в атласный халат багрового цвета, полеживает себе на взбитой перине, сверкая чернильным взглядом больших раскосых глаз в полумраке.
Сейчас кожа Итачи заметно отдает фарфоровой белизной… В целом, редкая черта для здешнего контингента людей. На ее фоне длинные, чуть растрепанные волосы, добавляют образу омеги особый шарм, черными прядями лоснятся по переливающейся атласной ткани. Из-под их завесы почти не видно лица, но Кисаме наизусть знает его черты. Учиха, что не на есть, красивый. В кого такой — мечник не знал, ему это мало интересно. Просто, иногда незамысловатое любование иноземным омежкой, от которого нет никаких секретов, приносило некое эстетическое удовольствие.
Опять же, Хошигаки не единожды внимательно наблюдал за деталями жестов и движений Итачи в боях, наотмашь режущих плоть противника. Большинство из них напоминало отточенный и сложный танец тела и оружия: и красивый, и смертоносный. Омеги отражают свойственное им изящество даже когда выпускают потроха недругу. Рубиновые брызги крови врага иногда норовили оставить на доспехах Учихи свой бурый след, словно клеймо очередного греха, взятого на душу. Все-таки, земли, по которым оба ходят, забрали у каждого слишком многое, но, в то же время, одарили чем-то ценным взамен.
Раньше Хошигаки Кисаме сторонился омежьего общества. Боялся стать податливым, ведомым на чужую мягкость и выносящий мозги запах феромонов, на которые хуй реагирует в разы быстрее, чем мозг. А после знакомства с Учихой убеждения мечника сильно пошатнулись. Гений гарнизона Учиха не только в себе воспитал эталон ледяной неприступности, он и других заставил уважать эту свою черту. Демон целомудрия, черт бы его побрал. Красноречив чрезмерно временами. Начитанный шибко. Базаром загрузит, глазом моргнуть не успеешь.
Большинство здешних самцов на Итачи виды имели, возможно, даже передергивали затвор в ночных грезах, представляя его королевский течный зад. Да только ни один не рискует и не рискнет подойти к нему ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Чувствуют самцы, что омежка знатных кровей им точно не по зубам. Не прокусишь, скорее зубы раскрошатся. А какой омеге нужен альфа, морально, а порой и физически уступающей ей? .. Во всем свете на Учиху самца не сыщешь. Он любого загрызет, как самка богомола своего уже бывшего суженого. Правда, отсутствие к своим двадцати пяти годам не то, что сцепок, но и партнеров, попахивало патологией. Или у омеги просто яйца стальные. Течет ведь, как сука. Не принимает никакой дряни в качестве антагониста предательской физиологии. Правильно, не хочет цирроз с отмиранием омежьих придатков зарабатывать. Мужественно терпит проделки насмешницы-природы над собой, без комплексов воспринимает свою половую принадлежность.
У типичного альфа-самца давно бы хуй в штанах растрескался от сумасшедшего напряжения, мозги отказали, складывая свои полномочия и ответственность на яйца. А Хошигаки добрых одиннадцать лет с Учихой ошивается. Самые близкие товарищи они с ним, хотя в понятии многих общих знакомых сношаются наравне с бестолковыми кроликами, меры не зная. Странно это, вроде альфа и омега, а никогда и намеков друг другу не давали на спасительное соитие двух бушующих организмов. Однако, от чего-то Учиху адски раздражало, когда от Хошигаки откровенно смердело какой-нибудь омежкой, готовой раздвинуть ноги перед каждым, за двадцатку местной валютой.
Правильно, негоже добросовестным знатным воякам шлюх ебать, точнее, такой распорядок, навязчиво засел исключительно в Учиховской голове. По его мнению — лучше жениться. Красиво и честно сношать законную супругу или супруга, свободных от яркого душистого венерического букета. Заучил цитату полкового хирурга, повитухи, педиатра и того же венеролога в одном лице, всея мед.отряда, Сасори Акасуны. Последний наверняка табличку резную закажет с подобным лозунгом и повесит на свой шатер в преддверии поля брани, если еще хоть один к нему с кондиломатозом заявится.
Сидя на разных концах просторной комнаты в корпусе, где проживает Учиха, и альфа, и омега помалкивают. Выстраивают бессловесную нить общения. В воздухе витает приятный запах пачули и лаванды, испаряются ароматические масла, в составе догорающих свечей. Тихо, и от чего-то по-настоящему тоскливо. Кисаме наблюдает за тем, как Учиха сжигает свиток с посланием от своего младшего брата в серебристой чаше. Что бы он ни говорил, а сердце его все равно болит по родному человеку, кажется, уже единственному, кто остался жив.
Письмо Итачи, очевидно, хранил столько времени исключительно для души, ведь последующее за этим письмо от брата сжег уже давным-давно. Письмена семнадцатилетнего юноши старшему брату в тот раз оповестили о смерти отца. Покойный оставил старшего сына-еретика без гроша. Теперь братишка Итачи знатный дворянин в почете, с нехилым приданым в закромах из земель, крестьян и поместья, уже года три, или даже четыре… Старшему достались лишь какие-то законные крохи, приписанные давно умершей матерью да дедом-маразматиком. На Родине единственное, что ему светит, бегать пуделем на посылках у младшенького. Хотя, парнишка в конце своих писем настойчиво упоминает одно и то же одно и тоже: «Люблю, скучаю, хочу увидеть тебя. И мой дом всегда будет твоим…». По логике, пудель отменяется.
Завтра суббота. Временно отставные военные из Учихи и Хошигаки наведаются в храм, зачитают молитву про себя. Хошигаки пофигу на всю эту религиозную лабуду. Он ходит туда исключительно за компанию с немеченым и девственным капитаном-омегой. Которого, как не выкрути, а тяготит бремя убийцы в законе. А сегодня, они еще помолчат минут сорок, да разбредутся каждый в свой тихий затворнический угол. Ночью Кисаме снова будет с умилением и одновременными насмешками вспоминать, как в обыденно холодном и суровом Учихе вместе с периодической течкой просыпается порой до смешного лабильная натура. Такая, которая спокойно не пройдет мимо бездомного или раненого животного, украдкой всплакнет, вспомнив про милого и доброго младшего братика, с которым одиннадцать лет они не виделись, разомлеет в тягучей приятной неге от массажа плеч или спины, расписанных шрамами… Кисаме его любит, на самом деле, но не как омегу, скорее, как ребенка или слабый пол. Хотя, последнее вряд ли про Итачи.