you are always

Так волна накрывает берег — мягко и бережно, приносит с собой все эти мелкие камни и ракушки. Просто в один момент они с Хинатой обедают вместе, а в другой — Кагеяма осознаёт довольно неприятную вещь. Хината, откровенно говоря, — не самое лучшее, что с ним случалось. Они сидят на траве возле школы, солнце печёт в голову так, что её и не поднимешь толком — забей и таращись себе в колени. Кагеяма жуёт сочное сладкое яблоко, хмурится, когда сок попадает на подбородок, и вытирает его тыльной стороной ладони. От жары становится откровенно нехорошо, футболка липнет к спине, только изредка всколыхнётся прохладный воздух, коснётся взмокшего горячего затылка, и тогда, да, классно. Хината вертит в руках апельсин, поднимает его вверх так, чтобы заслонить солнце, и он выделяется на безоблачном небе насыщенным оранжевым пятном с желтоватой расплывчатой кромкой. Хината выглядит счастливым и безмятежным, и, может быть, Кагеяма ему даже завидует. Просто это тревожное ощущение — будто он что-то не схватывает, не догоняет — упрямо не отпускает его уже больше недели. Хината неторопливо и сосредоточенно чистит апельсин, дерёт толстую шкуру ногтями, хотя она с трудом поддаётся. Он едва язык от усердия не высовывает, увлечённый, притихший, дурацкий. Так волна накрывает берег — с тихим шелестом, лёгким плавным движением. Просто в один момент их колени сталкиваются, и Хината поворачивается к Кагеяме. А потом толкает его коленом ещё раз — и улыбается ещё так. Сволочь. Кагеяма всерьёз опасается, что у него остановится сердце. Кровь приливает к лицу, и, чёрт, надо признать, что это не от жары. Хината так близко, у него желтоватые после апельсина ногти и пальцы, и край шорт задрался — ещё бы чуть-чуть и Кагеяма смог бы увидеть его трусы. Какое интересное и в крайней степени неприятное открытие. — Будешь? — Хината даже ответа не дожидается — пихает Кагеяме под нос апельсиновую дольку. Хочется сказать что-то типа "иди ты" — и уйти самому. Потому что у Хинаты тут такое упрямое выражение лица, и ещё эти решительно нахмуренные брови, что, кажется, откажись Кагеяма, в него этот дурацкий апельсин силой запихают. Хочется сказать что-то в духе "на хрен мне не сдался твой апельсин", а потом добавить "ты мне нравишься". Кагеяма только пожимает плечами. Хината довольно улыбается. Язык обжигает кислым, и Кагеяма морщится, но ест. У него липкие губы и руки, а ещё он думает о Хинате какие-то безнадёжно больные вещи. Что тот сейчас пахнет цитрусом, сильно и ярко, и целоваться с ним, наверное, тоже будет кисло. Хината — со всеми этими странными загонами и стопятидесятипроцентной громкостью — почему-то нравится ему так, что даже стыдно. — Я могу приносить тебе апельсины в школу, — говорит Кагеяма, и Хината радостно ухает, а потом кивает, а потом и вовсе прислоняется виском к его плечу, и это так тепло, и приятно, и здорово, что Кагеяма только и может таращиться как придурок на его лицо, чуть блестящие губы и покрасневший на солнце кончик носа. Чьи-то голоса, долетающие до них со стадиона, смазываются и становятся похожими на шум волн; Хината выдыхает Кагеяме куда-то то ли в подмышку, то ли в грудь. Безнадёжно.