Легенда о бесславном герое

Вылазки, похоже, придумали не только для исследования внешнего мира, но и для того, чтобы человечеству жизнь медом не казалась: неудачи чересчур преданно следовали по пятам за разведкой, все не оставляющей надежды на перемены. Те не прекращали попытки что-то изменить: в течение недели после очередной грандиозной неудачи они находили свое успокоение на дне бутылки и в пафосно-бесполезных речах командора Шадиса о том, что «каждый шаг, пускай и неудачный, полезен для всего человечества, и за чередой проигрышей непременно последует желанная победа, и бесчисленные жертвы не напрасны...» И чем дальше, тем комичнее. Эрвин добросовестно пытался сначала слушать, но потом понял, что воспринимать очевиднейшую чепуху с серьезным видом даже у него не хватит сил. В конце концов, если он не умрет на следующей экспедиции и, если очень-очень повезет, в нескольких последующих вылазках за стены тоже, эти слова или их вариации он услышит и не раз: служба — его жизнь. И права менять ее на что-то другое у него уже не было: совесть начинала услужливо напоминать, что шанс жить нормально, по-человечески, мирно, у Эрвина был, но тот им не воспользовался. И он был уверен (во всяком случае, сейчас уж точно), что сделал все правильно: та же совесть его бы совсем загнала в угол, на этот раз угнетая уже тем, что он должен не только себе, но и своему умершему отцу - понять и принять истину о происхождении стен, которую отчего-то так тщательно стремились скрыть. Народа собралось слишком много для столовой, которая вдруг оказалась маленькой для них всех, речи Шадиса, который, наверное, устал уже от самого себя, становились все более монотонными; было душно. Эрвин боролся с желанием толкнуть окно, находящееся совсем рядом с ним и почему-то увитое каким-то чудным растением, пока еще не распустившимся, и впустить в помещение воздух, несущий с собой запахи талого льда и свежести. *** Мари закрыла единственное открытое окно бара; рукой она случайно задела вьюн, что оброс его. Сейчас, ранней-ранней весной, он, похожий на удрученно свисающие плети, представлял из себя зрелище довольно плачевное, навевающее депрессивные настроения. Но однажды он должен был расцвести, закрывая резными листьями да изящными цветами убогость облезлых стен с частично облупившейся краской. И это вселяло если не надежду, то необоснованную, но все же веру — не в нечто конкретное. Просто веру. Что дальше все будет хорошо — а если не хорошо, то просто будет, и это уже многое. Мари с трудом повернула застревающий в замочной скважине ключ и обернулась лицом к улице. Чернильно-черная Хлорба горела оранжевыми огоньками, как всплесками воды, в коих отражается яркое закатное солнце, слепящее глаза: приближался праздник. Это значило, что скоро вечерние улицы будут полны наряженных людей, они будут шумны и веселы (возможно, без алкоголя), и Мари будет в их числе: завтра у нее был выходной и, что значительнее, впервые за долгое время, если не за всю жизнь в целом, она почувствовала, что хотела участвовать в этом. Хотела, не думая ни о чем серьезном в течение целого (это много!) вечера, хохотать над глупыми шутками, гулять по улицам тесного города, который знает почти наизусть, кивать редким знакомым лицам в толпе. Она может себе это позволить. И, что самое важное, это случится уже совсем скоро: право отдохнуть хотя бы ненадолго ото всех и от самой себя в том числе она добросовестно заслужила. Мари окончательно стала (не)обыкновенной гражданской из Хлорбы. Она закинула руки за голову, тем самым помогая себе вдохнуть максимально глубоко, с шумом, и мороз заполнил ее легкие до отказа. Захотелось и раскашляться тяжело, и рассмеяться облегченно одновременно. Девушка отбежала на середину улицы, двигаясь удивительно легко для хромой, и повернулась ко входу в бар лицом:  — Я рада, что увижу тебя еще очень нескоро, — сказала она с наигранными намеками на надменность, будто обращаясь к живому человеку. Здание ответило ей гордым молчанием. Впрочем, Мари и не собиралась выслушивать его ответ: развернувшись, она пошла к своему дому. За ее спиной оставалась изгородь встречного мимоходом дома, увитая начавшим распускаться терновником.