Легенда о бесславном герое

В «Гретели» не просто прокурено и душно, здесь — блядское удушливое пекло. Мари задыхалась так лишь однажды и то годы назад: ее сковывало волнение, возникшее из-за дурного предчувствия. То ли нервы в топку, то ли прорезался дар предвидения будущего.  — Будьте добры, стакан того шнапса, — последний посетитель кивнул в сторону названного напитка. Жест этот был сдержанным, сухим, в нем чувствовалось воспитание и дрессировка, несвойственные местным завсегдатаям, да и вообще почти поголовно всем людям, ошивающимся поблизости. Мари удивилась бы этому, скептично вскинув бровь, если бы не узнала голос, а потом, повернувшись на него, увидела, что последним посетителем был Эрвин. Она опрокинула шнапс в бокал (жидкость, в которую попал свет, цветом напоминала осколок янтаря) и подвинула ее по стойке ближе к Эрвину. Тот взамен, словно специально так, чтобы их действия были зеркальными друг относительно друга, подвинул по стойке в сторону девушки деньги. Когда его рука достигла края, Мари резко положила на нее сверху свою — так, чтобы это можно было бы воспринять и как желание касаться, и как самое обыкновенное случайное соприкосновение между едва знакомыми людьми.  — Друзья не платят, — контакт их рук оказывал привычное успокаивающее воздействие, и к конечностям начала возвращаться чувствительность. Будто это было единственной реальной, действительно реальной вещью за весь день, если не за все время вообще. Уголок губ девушки приподнялся рывком: Мари была глупо, омерзительно глупо рада. Эрвин убрал руки, но деньги забирать не стал. Монеты так и остались лежать на засаленной, несмотря на все старания работниц, стойке, матово поблескивая.  — Ты писал, что приехал из-за чего-то важного, — в окончании утомительного рабочего дня у Мари не было желания и возможности говорить на серьезные темы и решать важные вопросы, но сейчас она обнаружила в себе невесть откуда взявшиеся силы для этого и даже более — стремление. Хотя она чувствовала, что оно не приведет ни к чему хорошему: сам факт того, что Эрвин написал о том, что обсудить все придется при встрече, был настораживающим, ведь ему было свойственно ставить вопросы сразу, без отлагательств и излишних церемоний.  — Верно, — кивнул он в знак согласия. Мари, неожиданно для себя, вытянулась, настраиваясь на нечто сверхважное и потому поднимающее панический страх. Это было странно: весомых причин волноваться не было. — Я пришел к тебе в последний раз: служба, — изящно и деликатно (Мари бы даже не обратила внимания, что фактически ее шлют нахер), наконец-то со своим излюбленным прямым подходом к решению проблемы, стараясь оставаться нейтральным, сказал он. Для полноты картины ему оставалось лишь пожать плечами, мол, и добавить-то тут нечего. Как же удачно совпало, что Эрвин был последним посетителем: можно было потерять лицо, не скрывать то, как же, блять, сильно ее зацепили эти слова. Мари, расправив плечи, откинулась, запрокинула голову, пытаясь вдохнуть глубоко, но вместо холодного воздуха ее легкие наполнил спертый воздух, не приносящий с собой ни капли облегчения. Хотелось рассмеяться безумно и отчего-то легко, но смех застрял где-то в глотке и наружу так и не вырвался. Она знала с самого начала, с самого, мать его, начала, что слова эти прозвучат и под ними будут весомые обоснования, жесткие аргументы, к каким нельзя подкопаться при всем желании: слишком разные у Эрвина с Мари были жизни для того, чтобы продолжать поддерживать связи. Не пристало легионеру возиться с какой-то там подавальщицей: ему предстояло рвать пасти титанов, пускай и голыми руками, во имя идеи и человечества, и со стороны девушки держать такого человека рядом с собой, не позволяя ему служить людям, было бы верхом эгоизма, ведь имена таких людей остаются в веках и в умах статистов, имя коим — легион. Мари из числа тех самых статистов, герой дешевой пародии на трагедию (трагедии, как известно, могут случиться лишь с великими людьми — как же иначе?), которым нет конца и края, а потому вынужденный остаться без нетленного в бесконечном течении времени имени и славы. Она — ебаная декорация, на фоне которой блистают настоящие герои, она не имеет права этих самых блестящих героев держать возле себя: люди эти элементарно разных масштабов. В принципе, справедливо. Но как (как, сука?) объяснить это себе и, что важнее, понять и принять?!  — Ты прав, — ровным, а потому разительным, почти ледяным тоном проговорила Мари, так и не опустив голову: вперившись взглядом в шов между стеной и потолком, проще было говорить на болезненные темы. Выглядела она заебавшейся и отчаявшейся — хотя правильно будет сказать в большей степени, чем обычно, будто из нее вытряхнули все чувства, эмоции, воспоминания и вообще все то, что делает человека личностью, и, жестоко избив и унизив, вышвырнули подыхать на улицу. Внутренняя сторона ее ладоней мерзко вспотела — такого не было давно, едва ли не со службы, со времени, полного страхов, неопределенности и длящейся полосы ярости, истерии, бешенства. Еще немного, и Мари бы определенно слетела с катушек — как же Эрвину удается сохранять рассудок?  — Ты скверно выглядишь, — констатировал он факт. Мари в который раз порадовалась, что не смотрела ему в глаза в тот миг. — Я так и знал, что говорить нужно было…  — Нет, — оборвала она резко, подкрепив сказанное стремительным взмахом кисти. Все нормально. Все отлично. Просто прекрасно. Как ему вообще могла в голову прийти мысль, что что-то не так? Нужно всего лишь (ха-ха, подумаешь!) отпустить Эрвина в добрый дальний, сохранив в памяти его образ и светлые воспоминания, но похоронив надежды на светлое, пускай отчасти, будущее. Мари готова была отпустить — правда готова, с чистым сердцем: она понимала, что это единственный истинный путь и с этим ничего нельзя поделать (что особенно, кстати, злит). Но сделать это без истерии не могла: она отчего-то все еще надеялась, что может быть счастлива — ну или хотя бы не счастлива даже, а просто-напросто рада. Терять эту надежду было тяжело, но другого выхода-то и не было. Мари осознавала прекрасно, что шаг этот необходим, он важен для Эрвина и правилен, что продолжения чувства не могли иметь с самого начала и что жизнь не остановится, когда он уйдет, но даже с пониманием она не могла отречься спокойно, без желания порвать волосы на себе от эмоций или пронзительно закричать. Прогнила ли насквозь? Или чувства оказались не такими светлыми? Но как она только позволяла себе все эти эгоистичные мысли — мозгов ли не хватало, совести, здравомыслия? Да как она, отвратительная эгоистка, жалкая тварь, безыскусная пародия на бескорыстно любящего человека, может чего-то хотеть, верить в лучшее? К тому же ей всю ее злоебаную жизнь твердили: счастье — не ее удел. Счастье с ближним — тем более. Неужели всего, что было, оказалось недостаточно, чтобы это усвоить?  — Не извиняйся за прямолинейность. Я сама об этом думала, но мне не хватило смелости озвучить, — отчеканила она жестко, принимая, наконец, нормальное положение и поднимая глаза на Эрвина; этот подъем оказался самым тяжелым и длинным за всю ее жизнь. Юноша был напряжен, как перед боем, и взгляд его казался прожигающим, направленным и на, и сквозь. Хороший ли это знак? — Я полностью поддерживаю твой выбор, — слова срывались с ее губ легко и просто — верный признак того, что Мари была честна. «Пускай сделан он не в мою пользу». То был тот самый случай, когда слова обретают силу клинков или еще больше — Мари ими не резала даже, а убивала. Они пускай и не пролили ни одной капли крови на заплеванный дощатый пол, но возымели эффект: Эрвин упал перед ней на колени, склонив голову, взял ее руки в свои и сжал крепко-крепко, но не до боли, касаясь их губами, лаская едва теплым дыханием. Интересно, отчего же так? Что же заставило его, юношу, подававшего большие надежды, с большими амбициями, которому предстояло совершать подвиги и вершить великие дела, упасть на колени перед… какой-то там уродливой девочкой из бара, во всех смыслах потрепанной так сильно, что казалась потаскушкой? Разве так бывает? Это розыгрыш? «Ну и как, как, блять, теперь-то отпускать его?»  — Что ты делаешь? Кому ты в ноги падаешь? — усмехнулась она с горечью, что должна была обернуться ядом. Эти ощущения были ей непривычны: она словно получила слишком дорогой подарок, который не заслужила, но не принять его не имела права.  — Перед прекрасным сердцем, которого человечеству будет не хватать, — поцеловав грубую кожу на костяшках пальцев, не обращая на нее взгляда, сказал он и лишь затем медленно поднялся. И что она могла ему поставить против, как поспорить? Наплевав на правила, ранее положенного Мари закрыла бар. Она проводила Эрвина по унылой Хлорбе до ворот: миг расставания хотелось растянуть. Чтобы он был минимально болезненным, нужно было окончить все быстро и четко, на раз-два, но Мари, не в силах прервать все сама, пустила все на самотек. Слабачка ли? Каждый шаг ее приходился на мысленную ее пощечину самой себе за бесполезные метания: Эрвин уходил за стены, а она не будет знать, вернется ли он, будет ли цел, не впадет ли в помешательство (память услужливо подкинула покрытые пылью воспоминания — гигант широко разевает удлиненные челюсти, меж его зубов — ошметки одежды, в руках — окровавленная половина человеческого тела, позвоночник торчит, как шест, внутренности вываливаются, как из мешка). Следить можно было бы и по газетам, но шаг этот (окончательное отречение) был значителен сам по себе, скорее потому что он служит своеобразным символом того, что дальше Эрвин пойдет отдельной, своей дорогой, сам, участь же Мари — совершенно другая. Теперь он будет продолжать воевать, а она не ждать его за стенами, считая секунды, а работать, желательно не думая ни о чем серьезном, — но последнее уже никто гарантировать не мог. И надо было смиренно-героически терпеть до конца, но Мари не герой. Проход, открытый внутренними воротами города, зиял, как огромная черная пасть. За ним ничего не было видно, кроме начала пути, мощенного камнем: тот блестел в расплывчатом белом-белом свете уличных фонарей, из-за чего и был заметен. Но вел он в никуда: за ним ничего не было видно, кроме кричащей сумеречной темноты — хотя Мари прекрасно знала, что ничего угрожающего там не было. Эрвин встал перед ней, лицом к лицу, глаза в глаза (разница в росте стала незаметной совершенно). Он был уверен и прям, но то, что это все не более чем попытки казаться сильным, твердым и смелым, бросалось в глаза: когда он взял руки Мари и прижал их к груди, девушка почувствовала мелкую дрожь в его движениях и неравномерное распределение сил: он то слишком сильно цеплялся за ее пальцы, то заметно ослаблял хватку, но не отпускал окончательно.  — Прощай, — Эрвин опустил ее руки. Мари почувствовала себя брошенной — во всех смыслах. Она уже готова была по инерции подхватить и выпалить «возвращайся», но вовремя спохватилась: если он и вернется, то вряд ли она об этом узнает, ведь возвращаться он будет не к ней, а просто возвращаться. Надо было ограничиться хотя бы брошенным через прикушенную губу взаимное «береги себя», но все слова прощания, а вместе с ними и наставления, советы, просьбы и мольбы тоже пришлось проглотить: они прозвучали бы глупо, да и пользы от них не было. Вместо этого Мари вернула себе руки (движения ее были резкими, грубыми, но сама того она не хотела): продлевать прикосновение было выше ее сил. Засунула руки в глубокие карманы пальто. Теплее не стало. «Этоправильнотакидолжнобытьажеланиелезтьнастеныможнопережить». Потом она, как по команде, ушла. Уже на раз-два — развернулась на каблуках в противоположную сторону, как при построении. Мари слишком хорошо понимала, что еще одна лишняя секунда, и она сорвется. То был дерьмовый поступок с ее стороны, и совесть, и разум, и чувства — все-все тотчас устремилось напомнить ей об этом, но она лишь ускорила свой стремительный неритмичный шаг. Уж лучше так, чем совсем никак. Строить из себя святую, готовую отречься от своих чувств, оказалось непосильной для нее задачей. Тяжелый стук ее каблуков, будто шла вовсе не девушка, а крепкий-крепкий мужчина, отражался от гладких стен домов едва ли не эхом, задушенном при самой попытке появиться и дать о себе знать. Мари пыталась их считать, чтобы хоть чем-то наполнить мысли, помимо навязчивого «намотай сопли на кулак, тряпка, это жизнь», что скандировали, как лозунг, тысячи жестких голосов, но получалось не просто из рук вон плохо — крайне, блять, херово, ведь эти слова неизвестным образом в упущенный Мари момент изменились до готовности сказать вслух о своей любви, что не имела права существовать изначально (как долго она протянет?). Хотя нет, не сказать даже — крикнуть всему мудацкому миру, чтобы все-все слышали, все и каждый — Эрвин, что гораздо важнее, в том числе. «Я люблю тебя. Я. Люблю. Тебя. Люблю». Чтобы, где бы он ни находился, через сколько бы лет ее не вспоминал, добрым ли или не очень словом, не забыл и про это. И помнить Эрвин Мари будет лучше: это, кажется, был первый раз, когда ему признавались в любви открытым текстом, во взаимной уж точно. Она-то тем более его не забудет, ведь он как минимум был одним из тех немногих, кто смотрел на нее как на равную, без презрения и жажды самоутверждаться, в то время как во взглядах других (что важнее, и ее самой на себя же) читалась жалость, смешанная со стыдом. И потом, Эрвин — легионер, уже на следующей вылазке (Мари не знала, когда она будет, можно ли это считать уже начавшимся стремительным процессом отдаления?) он и умереть может, а потому знать, что кому-то было не плевать на его существование, не просто важно — оно необходимо. А если ему повезет, то Мари вряд ли о том узнает.  — Я… — воодушевленно начала она на обороте через плечо. И замолчала: слова, как ком снега, застыли в ее горле, и озвучены они уже не были. На Мари пялилась зияющая бездна и край дороги, выложенный камнем. И ничего более. И никого более. Совсем. Никого. На самом деле, ожидаемо. Нет, правда ожидаемо. Эрвин же ведь легионер звучит как приговор и притом весь из себя такой правильный, образцовый и непогрешимый — не придерешься при всем желании. Уйдя (хотя правильнее было бы сказать возвращаясь) в Легион, к гигантам и мечте, что может не осуществиться, оставив ее, Мари, здесь, он поступил логично и правильно. Эрвин — легионер. Этим все и объяснялось. То, что на Мари сейчас смотрела бездна, в том числе: легионерам же ведь не положены сантименты, это непозволительная для них роскошь. Они, солдаты, особенно все из себя такие правильные, образцовые и непогрешимые, знают, что уходить нужно без промедления, окриков и (не)нужных-фраз-напоследок: в бою они только мешают. Возможно, провожание взглядом в том числе. Но как же хотелось верить в обратное… Эрвин — легионер, Мари — давно уже нет, а потому между ними расстояния, что длинны и трудны, как путь, поросший терновником, через крутые горы, полные диких лесов. Пусть так. Хорошо. Но как отречься от надежды его преодолеть?