Умереть, чтобы выжить

Темнота. Но не страшная, а спокойная, не таящая в себе ничего, кроме безмятежности, мирное темное безмолвие, дающее облегчение усталой душе. Бесценный дар тишины – покой. Как хорошо ничего не видеть и не слышать. Если это и есть смерть, то она прекрасна. Еще бы убрать боль в теле... Болит, значит, жив? Похоже, я, сука, бессмертный. И все равно было хорошо. Думал, что уже никогда не смогу так сказать, но сейчас я тихо лежал в темной комнате и просто радовался каждому вдоху. Спиной я чувствовал ровное надежное тепло, оберегающее, защищающее меня от холода, а в черноте скрывались не призраки и ужасные монстры, а волшебство новогодней ночи. Лежать бы так вечно. Дыхание. Каждый вдох как глоток чистой воды. Живой воды. В абсолютной тишине ночи даже вздох имел эхо, нет, это не эхо, это я дышал с кем-то в унисон. У нас одно дыхание на двоих с тем, кто обнимал меня сзади, с тем, кто пришел меня спасти, кто защитит меня от всего, кто будет рядом всегда. Макс. Максим. Мой альфа. Мой личный праздник. Как же мне его не хватало. На периферии сознания билось что-то ненужное, мерзкое и злое, что-то мешающее мне полностью поверить и принять, но я не стал копаться в себе, а просто развернулся лицом и прижался к груди самого нужного человека в мире. Он здесь, он со мной. Больше я ничего не хотел знать, больше мне ничего и не надо. Сильные руки обняли меня за плечи, а ухо опалил горячий шепот: – Тим, маленький мой, прости меня. За что? Но, не успев задать вопрос, вспомнил. И тишина ночи раскололась от вскрика. Моего вскрика, который тут же загасил поцелуй. Нет, я не отстранился от своего альфы, лишь слезы слабости и жалости к себе наполнили глаза, но так и не скатились по щекам. Слезы слабости, потому что не хватило сил удержать, запереть на задворках подсознания то темное, что скрывалось в глубине, оно выскочило, обнажая испачканные свежей кровью клыки. Сколько времени понадобится, чтобы вновь посадить эту тварь на цепь? Хотя бы на цепь, разве возможно прогнать ее безвозвратно? Слезы жалости от только что потерянного спокойствия, от пропавшего ощущения праздника. Как его вернуть? Зачем Макс разрушил тишину? – Милый мой, хороший, не надо, я рядом и никогда тебя не оставлю. Я люблю тебя. Слова, просто слова. Угу, знаем, слышали. И видели. Слова альф, что прошлогодний снег. Хотелось верить, но... – Ты… говорил это другому. Я видел, мне Олег показал. Олег! Как прекрасно было не помнить про него! Как я мог про него забыть? Это же его глаза у того зверя, что вылез из памяти, довольно облизываясь красным языком. Генерал умер. И я рад этому. Никакой жалости не испытывал, только удовлетворение и облегчение от того, что больше никогда не посмотрю... в его глаза цвета хаки, в которых за маскировочной расцветкой скрывалась злость и жестокость. Да вот же они, совсем рядом, стоит опустить веки. Зачем я только вспомнил? Почему не потерял память, как бывает в слезливых сериалах для омег-домохозяек. Еще недавно было так хорошо, я застонал от бессилия, но Максим, наверное, решил, что от боли и обиды на него, и слегка ослабил руки, чтобы не сжимать сильно и дать мне выбор, если захочу отодвинуться. Но я не хотел. Потерять его тепло – замерзнуть насмерть. – Тогда думал, что говорю это тебе, я был пьян, – глубокий голос, полный раскаяния, отвлек от мрачных мыслей. – Знаю, что меня это не оправдывает. Знаю, маленький. Но я никого не любил, кроме тебя. Выслушай меня, ладно? Наверное, никогда не смогу себя простить, но я хочу хотя бы надеяться, что это сможешь сделать ты. Я открыл глаза и стал всматриваться в родное лицо. Кто, как не он, способен прогнать всё плохое? Самый любимый и близкий, в слова которого так стремился верить. Если смогу когда-нибудь поверить альфе. Не желал возвращаться к прошлому, но оно не отпускало. Зачем перебирать головешки на пепелище, словно в сгоревшем доме могло остаться что-то стоящее? Надо строить новый. Пусть и на старом обугленном фундаменте. Если бы это было так просто, как сказать. Я молча слушал признание, понимая, что Максу сейчас тоже трудно. Очень тяжело и горько. Если бы могли взять и стереть друг у друга все плохое из памяти, как губкой по школьной доске провести и написать новое. Правильное, без ошибок. Возможно ли это? – Ты разочарован во мне, разочарован в жизни, в любви. Я знаю. Разочарование – гадкое, противное чувство. Худшее, что может случиться в отношениях двоих. Разочарование в родном человеке ужасно, и я его испытал, поверь. В том, кто был с детства почти идолом, примером для подражания, идеалом. Кажется, все, что я делал до встречи с тобой, было лишь для того, чтобы заслужить его одобрение, похвалу, вызвать гордость в его глазах. Я учился на отлично, я стремился быть лучше всех во всем – в жизни, в спорте, в поступках. Сам поступил в университет, конечно, он помогал и оплачивал учебу, но за одни деньги там не продержишься и семестра. Мне нужно было доказать себе, но, главное, ему, что я хороший сын, что достоин его. Так увлекся этой гонкой за совершенством, что не замечал очевидного, не видел его недостатков: резкости, эгоизма, пренебрежения к другим. Верил до последнего. Это звучит как оправдание, да? – Нет, говори, мне нужно знать, говори, пожалуйста, – не закрывая глаз из опасения вновь увидеть горящие злобой звериные зрачки, я уткнулся носом в пахнущие хвоей ключицы, прижимаясь губами к гладкой коже. Слова Макса и его запах, словно волшебное лекарство лечило глубокие раны в моей душе, затягивали дыры, выжженные беспощадными болотно-карими глазами. Или мне так только казалось? – Я старательно строил не только свою жизнь, но и создавал иллюзию лучшего отца в мире из надуманных черт и качеств. А когда понял, когда прозрел…когда всё дерьмо вывалилось наружу… Хотелось сдохнуть от невыносимого отчаяния, боли и стыда. И только мысли о тебе помогли, знание, что я тебе нужен. О, это я понимал. Еще как! Несколько часов, или дней, или сколько там времени назад я мечтал о смерти, но все равно оказался к ней не готов. Может, потому что мне все-таки было ради чего и ради кого жить? Как и Максу? В отличие от Олега? Или потому что так и не получил возможность распоряжаться самому своей жизнью, своим телом? Вновь выбор за меня сделали альфы. Живой и мертвый. А теперь они оба мертвы. – Так стыдно за него, за себя. Вот за себя в особенности. Он-то... Но каким тупым долбоебом надо было быть, чтобы не замечать очевидного? Ну ладно ребенком, а потом-то? Грубость и холодность – не означает проявление силы характера. Завышенные требования и жесткость – не попытка воспитать. Мой... Он был чудовищем. Извергом. Тем, кто не гнушался ломать жизни, рвать чужое горло зубами ради своих целей. Не останавливающийся ни перед чем. Я жил со зверем. Доверял. Позволил ему… В глубине груди, к которой я прижимался, родился странный глухой звук – не то рычание, не то стон отчаяния. – Не смог уберечь тебя. Так поздно понял… Слепой идиот! Я же альфа, я должен был… Со зверем. Что он знает о том, каково это жить со зверем? Всматриваться в бездну? Я, я, я... Все альфы думают в первую очередь о себе. Ну ты что, Тим? Это же Макс! Мой Макс! Просит прощения за то, что сделал не он! Откуда вдруг взялось раздражение? Словно глухое недовольное ворчание... Это не моё, не от меня. – Не надо, не вини себя. И ты – человек в первую очередь, зачем это разделение на альф и омег? Это… он делил, считал, что омеги не достойны… – продолжать стало невозможно, комок в горле перехватил дыхание, а в глазах закололо, будто туда набились острые льдинки. Всё считаешь себя Каем, которого похитил ледяной альфа, да, Тимон? Всё еще в его плену? – Я никогда его не прощу. Не знаю и знать не хочу, что у него было раньше, что он делал на войне. Тебя я ему не прощу. И себе не прощу. – Максим дернул шеей, запрокидывая голову, он не продолжил, но я знал, чувствовал, о чем он думал. Ни разу не назвав Олега ни отцом, ни по имени, мой альфа все равно не мог выбросить из головы, что было. Как и я. Тень его отца всегда будет рядом. Мы оба не сможем забыть. Но вдвоем мы сможем жить дальше, не оглядываясь назад. Да? Конечно, сможем, вся жизнь впереди. – Мы – пара. Мы созданы друг для друга, – моя рука сама легла на напряженную скулу, пальцы ощущали, как ходят желваки под кожей, если надо напомнить, чтобы отвлечь себя и его от бесплодных, разрушительных самотерзаний, готов повторить это миллион раз. Я люблю Макса, а он любит меня. Что бы там ни пытался доказать Олег. Истинность – это навсегда для обоих. Это поможет, не может не помочь. Максим станет моим смыслом жизни, а я его. И прощать его не за что. Мой истинный не предавал, вся его вина в доверчивости и благородстве, в том, что хотел быть сильнее, мужественнее, что честный и открытый. Альфы – внешне мощные и крепкие, но насколько же они нестабильны внутри, как сильно им надо самоутверждаться, подтверждать свою самость каждым поступком, им нужен стержень, цель для того, чтобы жить. Постоянно доказывать себе и окружающим силу и право на принятие решений. Да, эгоцентризм, но что же, это не самое плохое, если он направлен на созидание. А если альфа не может найти свою цель, он разрушает себя изнутри. Сперва себя, а затем всех, кто рядом. Если бы мой отец не погиб, может, и Олег был бы другим? О, вот это, наверное, вечная доля омег – сомневаться и искать оправдания. Ха, возражая против навешивания ярлыков по полам, сам этим увлекся. Но против природы не попрешь, в этом у меня была возможность убедиться не раз. Нет, Олег не стал бы другим. Он был порочным и бесчувственным ублюдком. Один раз проявил подобие человечности. И погиб из-за этого. Выходит, он был прав? О чем я? Почему мысли вернулись к тому, кто не заслуживает этого? Почему, лежа рядом с моим истинным, в объятиях своего любимого, не мог забыть генерала? Неужели он все равно победил? Сломал меня так, что ничем не исправить? – Я сделаю всё, чтобы ты был счастлив, – губы Макса прошептали мне это в волосы, – всю жизнь, только чтобы ты был счастлив. Всё, что захочешь. Я знал, что хотел – забвения. Пусть тело болело и ныло, я хотел, чтобы поцелуи и ласки моего альфы убрали следы прошлого, избавили меня от мучительных воспоминаний и наконец-то уничтожили то появившееся липкое чувство страха при мысли о возможных последствиях сцепки. Вдруг я... Сказать об этом вслух? Никогда! – Ты любишь меня? – Да! Очень! Пожалуйста, поверь мне! Я никогда не солгу тебе. Клянусь. А я? Я смогу лгать ему? Своей паре, своему альфе, истинному? Если правда причинит Максу боль? Но и ложь тоже станет болью. Мне. "Жизнь – это боль, – слова, прозвучавшие в голове, были сказаны явно не тем, кто покрывал сейчас мое лицо нежными краткими поцелуями. И не мной. – Либо делаешь больно ты, либо причиняют боль тебе. Другого не дано". Да заткнется он или нет?! Прочь из моей головы! Прочь из памяти! "Владеешь только подчиняя", – и голос затих, зверь замер в ожидании, только посверкивали красные угольки зрачков. – Хочешь меня? – мне нужен Макс, очень нужен, именно сейчас, прямо сейчас, немедленно! Пусть докажет мне. Нам. – Тим, маленький мой, но… Ты… Тебе ведь больно, у нас всё будет, не торопись. – Нет, мне не больно, – это почти правда, понять бы еще, где болит сильнее – внутри или снаружи и узнать, как убрать боль. – Не настолько больно, чтобы ждать. Я хочу тебя, хочу, чтобы ты повязал меня. Только… – Что, мой хороший? – Попроси меня.

***

Тимур приподнялся на локтях и заглянул в лицо своему альфе, в темно-синих глазах на секунду мелькнула черная бездна. Или Максу так показалось? Но в любом случае, Максим был готов к тому, что путь к счастью истинности не будет ровным и гладким, слишком глубокие раны успел нанести его отец на неопытную и чувствительную натуру молодого омеги. Да и на его тоже. Одно альфа знал крепко – нет преград любви. Настоящее истинное чувство – не борьба, не спор, не перетягивание каната, кто кого победит и прогнет, нет, это единение двух существ, когда не только дыхание одно на двоих, но и биение сердца, и душа. Поэтому, обняв еще крепче своего любимого мальчика, Макс не стал просить, не стал ничего говорить, он лишь поцеловал разбитые губы со всей нежностью и страстью, которые полыхали жарким огнем в груди. И стал любить, ласкать, гладить и целовать хрупкое тело, залечивая и зализывая ссадины и рубцы не только снаружи кожи, но и глубоко в душе. Пока Тимур не заплакал чистыми слезами, вымывающими все острые ледяные осколки из глаз, пока не открыл мысленные двери, выпуская зверя на свободу, выгоняя вон из той норы, что успел тот вырыть, прочь из груди, далеко прочь из помыслов. Пока не доверился, заполнив легкие мандариново-хвойным ароматом и не отдав в ответ свой запах океана. Пока не признался, в том, чего так страшился, в том, что только что собирался хранить в себе, обрекая себя на медленное отравление ядом обмана и недоверия. – Он сделал со мной… была сцепка, я так боюсь, Макс, я так боюсь! А если я… Если он во мне... Ты не сможешь любить меня таким! – Нет, не бойся, твой аромат по-прежнему только твой, он чистый и светлый, как дыхание океана, не бойся, мой маленький. А я всегда буду любить тебя. Единственного. Всегда, что бы ни случилось и никому не позволю тебя обидеть. Младший, нет, уже единственный по крови Свешников, был готов полностью взять на себя ответственность за жизнь своего омеги, не собираясь уступать Тима ни призраку отца, ни кому-то другому. И услышал эхом в ответ: – Только ты, твой навсегда, люблю… Где-то далеко за пределами дома, в одной из темных комнат которого влюбленные открывали для себя впервые, чем же любовь отличается от обычного секса, раздался и затих чей-то злобный вой, отразившийся от холодных апрельских звезд и затерявшийся в верхушках сосен. Ни Макс, ни Тим его не услышали. Для них не существовало другого мира, кроме того, что они создавали сейчас заново. Вдвоем.