ГОРИЗОНТ

             Монашек очнулся резко, словно из черной проруби выпрыгнул. В черноту ночи.       Юноша вслепую суетливо нащупал рядом с постелью: чиркнул кремнем, запалил сальный огарок. Хотя это расточительство — жечь свечки ради пестования ночных страхов…       Ангел? Ему приснился Божий Вестник? Быть не может! Кто он такой, чтобы Небесный Страж спускался к нему, грешному! Только святые старцы и благочестивые отцы церкви достойны подобной милости Небес. Никак не юный горе-проповедник, прозябающий в Богом забытой дыре, презираемый собственной паствой. Видать, то было искушение бесов, желающих пробудить его гордыню.       Хотя, если поразмыслить, внимания бесов он тоже вряд ли заслуживает. Как сказал во сне Посланник: то не бесы и не исчадия дьявольские, а всего лишь духи природы, лесные бестелесные сущности, что ищут развлечений в сумраке своего жалкого небытия.       Хотя, если монашек верит тому, что сказал Ангел, явившийся во сне… Следовательно, признает, что ему явился именно Ангел?       Нет-нет, это невозможно.       Единственное объяснение: буйное воображение разыгралось! Перед сном зачитался трактатом о Небесном Воинстве — вот и впал в прелесть, поддавшись собственным бесплотным мечтаниям. А вывод о духах природы — сделал самостоятельно. Просто наяву не желал себе признаваться в том, что духи эти безобидны. Имел грех гордыни молиться Святому Воинству и просить себя защитить.       Себя? Ничтожного? Беспокоил по надуманной причине своими нелепыми причитаниями Высшие Силы?       И вправду, слишком много он о себе возомнил.       …Размышляя, монашек завернулся в дырявое одеяло и вышел из лачуги, чтобы холодный ветер остудил голову. Слишком много о себе размышляет — это не к добру. Правильно ему твердили наставники в монастыре: заботиться о себе, думать о себе — прямой путь к дьявольскому соблазну и погибели души…       Монашек встрепенулся, одеяло сползло с плеч и упало к ногам: неужели пожар?! В распахнувшихся огромных глазах отразились радужные всполохи, яркими полосами просачивающиеся сквозь щербатые доски стен сарая. Ведь как чуял: надо было козу и кур в дом взять! Ночи стали холодные, пора о животине позаботиться. Нет же — и тут гонор не к месту взыграл: не хотелось лишнюю ночь запахом скотины «наслаждаться»!..       Схватив ведро, юноша бросился к бочке, куда загодя натаскал воды, чтобы огород поливать. Зачерпнув, кинулся в сарай…       И замер на пороге.       Коза не блеяла. С отрешенным видом жевала пучок сена. Покосилась на хозяина своими дьявольскими выпученными глазами с поперечными зрачками. Почуяв воду, потянулась к ведру, прося напиться. Монашек тихонько поставил ведро перед ней. Обвел еще раз сарай растерянным взглядом.       Запаха дыма нет, как это он сразу не понял? Куры сидят рядком на насесте, прижавшись к нахохлившемуся петуху.       Только всполохи сияния смущают.       Неужели опять бесы… нет — духи природы развлекаются? Ангел из сна ведь обещал, что пакостей больше не будет?..       Мерцающие всполохи света, словно косые лучи розового на восходе солнца, разливались по сараю, наполняя пространство какой-то невыразимой легкостью. И золотые лучи, как сияние восковых свечей. И зеленые, словно солнце, играющее на летней листве! В воздухе веяло праздничностью, что ли? Когда-то давно, перед Рождественской службой, монашек смотрел на множество свечных огоньков в храме — и ненадолго причастился к подобному ощущению благодати. Потом, конечно, получил оплеух за то, что зевает по сторонам. Но это сладостное, мимолетно коснувшееся его сердца чувство навсегда запомнилось. И сейчас в душе что-то тоскливо зашевелилось. Так пустота шевелится и бурчит в голодном желудке.       Юноша, стараясь не шуметь, осторожно поднялся по приставной лестнице. Мерцание определенно исходило с сеновала под крышей…       Однако он не посмел подняться выше: до настила дощатого пола оставалось еще три перекладины, перед глазами уже свисали спутанные стебельки сена. И любопытство жгло изнутри… Но юноша замер. На щеках пятнами заиграл румянец. Слуха коснулись сладострастные вздохи — едва различимые на грани слышимости. Будто бы чудится ему это? Мерещится мерный скрип досок пола? Шорох сена? Два голоса, что-то сладко друг другу шепчущих? Постанывание в истоме блаженства?..       Дьявольское наваждение? Проделки бесов, хотят смутить его?       Почему же тогда душа его спокойна? Не трепещет, как должна трепетать от страха вблизи врагов людского рода? Почему на сердце томно и привкус на губах сладкий?..       Монашек робко поднял взгляд. И рот приоткрылся в изумлении: то ли чудится опять, то ли мерещится — но в этот момент он хоть бессмертием души готов клясться, что глаза ему не врут! Неземное сияние исходит от великолепных крыльев! Огромные крылья распахнулись на всю ширину крыши сарая — и даже так им места было мало, перья в стены уперлись! Птиц с такими крыльями нет на свете!..       Перья сияли и трепетали. Кончики крыльев подрагивали… И стонать в наслаждении птицы не умеют. Человеческим голосом — да не человеческим!       Вскрик заставил даже козу бросить жевать. Куры встрепенулись.       Монашка на мгновение ослепило ярко разлившееся сияние. Он часто заморгал, почти вслепую поспешно спустился с лестницы и в благоговении отступил к порогу… Проморгавшись же, увидел, как крылья медленно исчезают. Сияние постепенно угасало… И в груди отчего-то защемило горькое сожаление. Смешавшись с испытанной странной радостью и восторгом подсмотренного чуда, эта горечь неудержимо полилась через глаза слезами. Глупыми слезами обиды на весь мир. Тоски по чему-то неизведанному и в то же время нестерпимо желанному…       Юноша не понял, как сумел добраться до своей холодной, жесткой постели. Сердце распирало противоречивые чувства — хотелось другой жизни. Что-то пробудило в нем неуместную жажду… чего? А разум твердил, что всё это бесовское наваждение и никакой иной жизни он для себя не заслуживает…       К тому же, стоило улечься и выплакаться вдоволь в жесткую подушку — он ощутил странный прилив возбуждения. Чресла налились, бедра и низ живота распалило пламя похоти. Вот другого времени не выбрало бренное тело, чтобы предать его!! Ему и так плохо — а еще и это?! Пусть он молод и не обделен здоровьем, несмотря на хилый вид. Но почему именно сейчас?! Когда у него просто нет сил усмирять грех похоти — идти на двор, обливаться на холодном ветру ледяной водой! А если не помогает — сечь спину плетью, как учили наставники…       Нет, сейчас вода не поможет, а боль от ударов он просто не вытерпит.       Пришлось принять этот грех. Просто лежать и ждать, когда похоть отступит. Когда прекратится это унизительное возбуждение плоти. Когда опустит скользкую голову толстый слепой червяк, восставший между ног. Этот огрызок, этот чертов хобот, который вечно восставал на потеху старшим монахам, когда те оказывали ему внимание. Или приводили юношу к себе в келью, для ночного бдения ради усмирения греха гордыни. Его гордыни…       Монашек отчетливо помнил, как в первый раз сопротивлялся, пытался не дать к себе прикоснуться. За что был избит до потери сознания. А после мучился с болью не только в порванном заду, но во всем посиневшем теле.       После первого раза все последующие истязания слились в одно размытое пятно-воспоминание. Он старался не смотреть на лица менявшихся наставников. Кто его усмирял — не всё ли равно? Он обязан быть покорным и выполнять все приказы старших братьев и тем более священников…       Далеко не сразу его собственная плоть стала отзываться на чужую похоть. Несколько лет прошло, ночи за ночами. Потом привык. Научил свое тело подчиняться вторжению так, чтобы не мучиться от боли весь следующий день. Потому что — это слишком большая роскошь. Потому что уже на следующую ночь придется снова подставлять зад — кому-то другому или тому же, не важно. Поэтому легче, когда сам подставляешься, прогибаешься под тяжестью толстого брюха, наваливающегося сзади. И сам себе наяриваешь кулаком — забывая о сути происходящего. Так меньше болело. Так легче входило. Так пьянел быстрее и не задумывался. Так братьям нравилось больше. И они не хлестали веревкой, не запихивали ради забавы крупные четки в его и без того растянутое отверстие. Он сразу раздевался и вставал на четвереньки, разводя ягодицы руками — чтобы наставники сразу же возбуждались, и всё поскорей заканчивалось…       …Он с радостью, удивившей всё братство, оставил монастырь, когда его решили отослать в эту дикую страну. Братья в простоте душевной верили, что ночные забавы доставляют взаимную радость. А он — он по наивности думал, что одному ему будет легче жить. Не придется терпеть ежедневное усмирение. Его гордость и так растоптана в прах, куда больше?       Однако он ошибался.       Сперва ему всё новое доставляло невыразимое счастье: спокойствие и одиночество он называл благостью и миром. Угрюмых местных жителей надеялся разговорить, расположить к себе жизнерадостным видом. Выучил язык, оказавшийся не особо сложным, тем более если сравнивать с мертвыми языками древних мыслителей.       Один он был сам себе хозяин и наставник. Он хотел забыть о бессонных ночах…       Но спустя некоторое время тело, приученное к ежедневным усмирениям, напомнило о себе. Пришлось пускать в ход обливания, плетку… Но сделать самое простое, дотронуться до самого себя ТАМ — он не желал.       Снова его мучили бессонные ночи. Забывшись на рассвете, он просыпался на испачканных одеялах.       Он сам себя презирал и ненавидел.       …Привыкшие к нему жители деревни пытались завязать с ним знакомство. Посылали к нему несколько раз красивых девушек — некоторые семейства были не прочь принять его у себя в качестве названного сына. Они не понимали, как здоровый и крепкий парень его возраста может жить в одиночку. Им было плевать на то, что он дал обет безбрачия своему богу. Деревенские рассудили, что его страна далеко, его бог — еще дальше. Здесь, в небе над их головами, непонятный иноземный бог точно никогда не появлялся. Так зачем мучиться, если можно зажить по-людски?       Но девушкам этот странный парень принимался объяснять про болезни и способы их лечения. От самых смелых и настырных красавиц пугливо шарахался.       Староста поразмыслил, вспомнил, что проповедника к ним прислали из мужского монастыря — и разрешил сходить к нему некоторым мужчинам, даже охочих любопытных юнцов отпустил. Но и тут не получилось. Узнав у посетителей, что никакие болезни их не мучают, монашек резко обрывал посланцев и разворачивал к дороге назад, дав твердый наказ вернуться, только когда потребуется лекарская помощь.       Лекарка-то в общине была своя — бабка с выводком внуков и правнуков. Неужто кто, не выживший из ума, пойдет со своей проблемой не к ней, а к подозрительному, вечно вздрагивающему от шорохов иноземцу?       …Однажды монашек и сам к этой лекарке сходил. Под покровом сумерек.       Поговорили.       Он ничего о себе не рассказал. Только предложил помогать с травами, хотел перевести для нее рецепты из своих книг.       Но бабка поглядела на него и покачала головой. Не взяла к себе в помощники, побоявшись, что парень так и останется белой вороной. Лучше ему было жить на выселках, чем среди людей. Никому зря глаза мозолить не будет, никто его лишний раз не тронет. А деревенским она наказала к нему не лезть.       Вскоре ее наказ забылся. Настороженно-любопытное отношение к монашку сменилось отчуждением у большинства и откровенным презрением у многих.       Так он и стал изгоем среди чуждого народа, поклоняющегося другим богам.       Одиночкой, борющимся не столько с суровой природой, сколько с порывами собственного тела, изломанного чужой похотью. Голодающий при скудном урожае на бедном огородике. Изголодавшийся по теплу.       Смирившийся со своей участью.       И вдруг — это? Крылья. Сияние. Ощущение радости. Счастья, недоступного ему самому…       Вспомнить о том, что сердце до сих пор живое и всё еще может болеть — было больно. Очень больно.