***
Стоило переступить ворота Академии, глазам открывался огромный, вымощенный горником двор. Тёмные плиты, складываясь изумительной пентаграммой, приводили соискателей к эпицентру фонтана и, расходясь лучами звезды, указывали направление сторон света. Цветочные клумбы, засаженные стрелами лилий, нежно обрамляли двор, не разрушая идеальной симметрии, но придавая вид кокетливого очарования. Ажурные кроны магнолий бросали на раскалённые камни спасительную тень, но все прохладные места и скамейки были разобраны и до отказа забиты соискателями. Абитуриенты поступали самые разношёрстные. Академия принимала всех, вне зависимости от рода деятельности и происхождения. Нередко в общении возникали ментальные трудности, приводящие к разногласиям, но конфликты не выходили за рамки приличий. Стычки между студентами категорически запрещались. Предостережение шло отдельной строкой и, забрав памятку из рук приветливой девушки, Артани успел пробежать её глазами. Королевская военно-магическая Академия Девяти Стихий считалась элитной. Попасть в знаменитые стены могли только самые лучшие, наделённые необычными магическими способностями. Конкурс на место студента первого курса представлял нечто невообразимое. Из нескольких тысяч соискателей, ежегодно приезжающих из разных стран, поступали не более сотни. А на свете не так и много людей, обладающих даром. Учитель Гайто Раван (некогда выпускник Академии) верил, что у Романа существуют хорошие шансы суметь соединить две силы: магию и меч. Именно поэтому маги Девятки ценились на вес золота. Великолепно обученные воины, способные управляться с разными видами оружия, уникальные бойцы, владеющие магией. Роман, созерцая Академию рассеянным взглядом, бродил в толпе, напрасно пытаясь смешаться с человеческим морем. Море расступалось перед ним, липло волнами взглядов, провожало встречным прибоем и... не принимало, опасаясь задевать маленький, ладно скроенный кораблик. Фамильная шпага и алая сигна с изображение герба на плече красноречиво предупреждали, что прогуливающийся по дворику молодой человек обладает статусом, дающим право стоять в присутствии короля. Внешне спокойный, но внутри буря мыслей рождала шторм: граф волновался. Нежный румянец целовал загорелые щёки и цвёл маками, смягчая мужественные черты лица, придавая трогательное детское очарование, но странное выражение глаз и просвечивающая пеплом седина набрасывали неуловимую патину раннего взросления, лёгкий флёр не мальчика - мужчины. Меж тем, толпа прибывала, создавая толкотню, раздражение усиливалось духотой, но улетучивалось при виде великолепия Академии. Центральный дворец с колоннами соединял изящные крылья учебных корпусов. К стенам примыкали ограды, обрамляющие необъятные дали закрытых для посторонних территорий. Фигурные решётки манили роскошным садом и архитектурой построек, открывающихся сквозь заросли листвы. В «святая святых» таились жилые корпуса, конюшня, площадки для тренировок и многое другое, составляющее нужды студенческого городка. Процветание не удивляло. Академия регулярно принимала заказы, требующие магических услуг. Обучение являлось бесплатным, но, заключая рабочий контракт, практиканты и выпускники выплачивали десятую часть гонорара. Нанять на службу элиту Девятки мог позволить лишь очень и очень богатый человек. Складываясь в общей сумме, отчисления представлялись значительными. Роман мазнул глазами по сторонам. У фонтана, заняв единственный источник прохлады, расположилась группа богато одетых молодых людей. Рядом с ними предостерегающе зияло свободное пространство, подсказывая, что связываться с опасной компанией не хотят. Роман неуловимо двинул плечами, догадываясь о причинах. Граф был наслышан о северной Итании и её острых на язык жителях. Говорили, итанийцев полюбила сама зима, раскрасив светлые глаза в серебристые оттенки льдистого инея, укутав волосы белоснежной метелью, тронув и позолотив бледные лица нежными красками утреннего мороза. Прихотливо припорошила брови, но в самый неподходящий момент снежные краски закончились, и пришлось прорисовывать ресницы куском угля и соком охры. Оставшись довольна результатом, зима вдохнула в них жизнь дыханием свирепого северного ветра, что у любого живого существа вымораживает жилы до костей, но детям зимы хоть бы хны. А ещё говорили, что от того, что зима увлеклась охрой, среди снежных итанийцев появились рыже-золотистые блондины, а потом, когда кровь смешалась, какой только колер в породе не пошёл. Но высокий рост, миндалевидные светлые глаза и тонкая кость оставались фирменным знаком, раз увидишь – никогда не ошибёшься. А кто не знал итанийцев, но слышал о них по рассказам, непременно бы понял, заметив особое причудливое плетение косиц женщин и мужчин. Правда, мужское население Итании всё чаще обрезало свои роскошные волосы, и редко, только среди стариков можно было встретить соблюдающих обычай носить косу. Заинтересовавший Романа высокий парень с серьгой в ухе был приверженцем древних традиций. Снежную шевелюру украшала роскошная коса, обвивая шею толстыми кольцами наподобие серебристо-стальной змеи. Стянутую цепочкой кисточку венчал неправильный формы полумесяц с утяжелённым навершием в основании. Ведя неспешную беседу, итаниец рассеяно поигрывал наконечником косы. Ощутив чужой взгляд, он обернулся, и Роман поспешно отвёл глаза, не желая нагребать неприятности на ровном месте. А то, что итаниец мог их обеспечить - не вызывало сомнений.***
- Алексис, что ты там высматриваешь, никак приведения увидел? - шутливо спросила голубоглазая блондинка, обмахиваясь веером. Жара сводила Алису ди Бьорк с ума, надо было припереться в такую рань, но другу вечно неймётся... - Ничего, - тряхнув головой, отозвался итаниец, не в силах избавиться от странного ноющего ощущения, - Показалось. - Когда кажется, креститься надо, мой друг, - со смехом покачал головой Сидер ди Оран – коротко стриженный шатен, известный пересмешник в компании. Шрам на лице делал его внешность объектом для шуток, вот только желания над ним шутить ни у кого не возникало. Язык Сидера фехтовал куда лучше шпаги, а с последней барон неплохо управлялся. - Смотри как бы тебя самого не перекрестили, - закатив глаза, выдал жеманный Лис Браво, намекая, что за языком стоит следить. По крайней мере, в обращении с Алексисом Соррой. Не то чтобы их общий друг был крайне не сдержан - скорее опасен. О смертоносной технике ширен в Итании легенды ходили. - Сорра, куда ты смотришь? - не выдержал Тарен ди Нуайль – глава и мозг всех хитроумных операций. Унылое лицо итанийца красил интеллект - остальным природа обделила. - Да так... на красотку одну засмотрелся, - тронув серьгу, итаниец не сразу отвёл глаза, продолжая что-то выискивать в толпе. Запах... Будоражащий запах. - Алексис, скажи, куда смотреть - мы вместе заценим, - хохотнул неугомонный ди Оран и смолк, споткнувшись о сузившийся взгляд приятеля. Алексису Сорре было совсем не смешно. Запах растравил в нём болезненные воспоминания, и память будила злость.***
Роман, подозревая, что от соседства с итанийцами добра ждать не стоит, решил поискать себе другое место для приземления. На мраморной лестнице парадного входа дежурили старшие студиозы в элегантных мундирах. Длина «не выше голени» строго регламентировалась правилами. Какой умник решил, что почтенным господам-магам не пристало сверкать штанами – неизвестно, но непочтительное простонародье шутило метко: «Сзади баба – спереди жаба». В среде магов фасоны «балахон» не выходили из употребления, но к превеликому облегчению студиозов, Академия на вещи смотрела прагматично. «Бойцам необходимо удобство, а не красота!» Длина формы была значительно короче, а боковые клинья скрывали разрезы, не стесняющие движений. В жару служило слабым утешением. Дежурные обливались потом. Отороченные воротники-стойки выглядели форменным издевательством, но согласно часам - Роман бросил короткий взгляд - пытка подходила к концу. Народ ждал появления директора и выдавал признаки нетерпения. Учитель рассказывал о предварительном отборе. Сначала с приветственной речью выступит основатель Академии – один из семи Магистров ордена «Радуги», почтенный Сильванир дан Рогоза. Затем его сменит проректор и уложится в пару минут. По словам наставника, высшие не отличались многословием. После начнётся экзамен. От соискателей потребуют пройти несложный тест на определение специфики и силы дара. О главном испытании учитель не смог дать сведений: «Оно каждый раз меняется, и подготовиться заранее невозможно». Роман вздохнул, чувствуя, что не доживёт - жара совершенно выпивала силы, требовалось охладиться. Он снова покосился на злополучный фонтан, и, поджав губы, двинулся к источнику, решив умыться. И плевать он хотел, даже если у него на пути встанут все итанийцы мира. Поступок графа Артани сочли довольно смелым. У фонтана моментально установилась тишина. Темноволосый паренёк, с поразительным хладнокровием продефилировав мимо стайки иноземцев, остановился у бортика и, не обращая внимания на присутствующих, с блаженством смочил пылающий лоб, в то время как итанийцы в прямом смысле слова начали ронять челюсти один за другим. Скромный полевой колокольчик расцвёл лазоревым бархатом, появившись ровно из под земли, и затмил собравшийся у фонтана человеческий цветник: пышных роз, изящных хризантем и манерных лилий. Богатство и изысканность одежд, изобилие драгоценностей, шёлк раззолоченных вееров - всё поблекло перед благородной простотой. Бедно одетый парень с алой сигной на плече тремя движениями: прошёл – наклонился - зачерпнул воды - разделил пространство на «до» и «после». Драгоценный камень сверкнул, открыв бесчисленное множество подделок. Алексис Сорра стремительно подался вперёд, не в силах объяснить, что за умопомрачение нашло - неведомая сила подтолкнула, бросая навстречу. Он сделал шаг, и, не рассчитав движения, едва не опрокинул согнувшегося парня в фонтан. Роман пружиной выпрямился, решил, что его нарочно толкнули и, недолго думая, толкнул в ответ. Маленький воробушек против коршуна, и если коршун только задел крылом, то чужие лапки оставили отчётливые мокрые разводы на одежде. У итанийцев повод для скандала умещается на кончике крылышка мушиной лапки. Алексис Сорра и сам не мог ответить на вопрос, зачем он это сделал и что собирался сделать, но в следующий миг больно сцапал мальчишку за плечо и встряхнул, процедив: - Ты, пастушок, совсем страх растерял? Итаниец навис угрожающей башней и резко выпустил воздух, разглядев перед собой... ромейнца. Повод не требовался... В другой раз Роман непременно бы извинился, рассыпался в тысяче сожалений, но услышав оскорбительный тон, не говоря о самом оскорблении, моментально вскипел: - Сам ты... Льдисто-серые остерегающие опасностью глаза, светлые брови вразлёт, серьга в ухе и платиновая метель волос, перевитая стальным шнуром в причудливую косу, обмотанную вокруг шеи... Он уже видел его, засмотревшись в первый раз, и не обязательно было смотреть во второй, чтобы понять: добра не жди. Предки итанийцев - суровые горцы и насмешливые, стыда не знающие, варвары. Окультурились, ассимилировались, мимикрировали под светскость, и не поверишь, что прадеды этого холёного разодетого щёголя голыми руками волков рвали. Но зов крови не заглушишь. Анремия с Итанией испокон веков воевали, а когда наступил мир, долго продолжали собачиться - ведь у итанийцев не языки, а бритвы. Хуже быть не могло... - Что я?! – слегка встряхнув, протянул Алексис, вдохновлённый желанием послушать. - Итаниец! – клятвенно заверил паренёк, заставив Сорру невольно хмыкнуть. А парнишка оказался с юмором – может, дьявол с ним, пусть живёт? Однако взбешенный чужим отношением - наглой хваткой, бесцеремонным обращением на «ты», не говоря об унизительном эпитете «пастушок» - Роман Артани ди Валь пришёл в полное негодование, и с силой ударил по чужому запястью: – Руки прочь! Звонкий голос, высокомерный тон, удар и... итаниец покачнулся, словно от невесомой оплеухи. «Синие глаза, нереально синие, кричащие синевой, плачущие небесами, рвущие неведомыми струнами на части. Дикие... до приступа сухого, крошащегося льдом бешенства». Кишка у малыша оказалась не тонка - он ничуть не боялся. А итанийца изнутри залихорадило. Он не знал имени собственного чувства, но стоящий напротив пацан, определённо вызывал его. Мелкий, едва достающий Алиссину до подбородка, и связываться с таким - себя позорить, но... - Извинись! – прошипел Алексис, вскипая и вздёргивая за грудки. Секунду назад он и сам хотел откинуть ромейнца, но вместо этого стиснул ворот сильнее, превратив обоюдное отступление в одновременную возню. Кто бы ответил - что с ним творится? Друзья, в шоке наблюдающие стычку, совершенно растерялись, гадая, какая муха укусила Алексиса - на ровном месте с цепи сорвался. Конечно, смелый паренёк заслуживал пару острот или шуточек, но …лебеди принимают в свою стаю равных, а здесь…возникал вопрос, пожелает ли он принять их. Обычно подколки были по части Сидера ди Орана, Браво и остальных в большой шумной компании. Но чтобы сам Алексис Сорра снизошёл до простых смертных... Определённо что-то случилось. Сорра вцепился клещом. Никто не понимал происходящего, а что касается Романа… - За что?!! - от возмущения Артани чуть воздухом не подавился. Толкнули, встряхнули, требуют извинений. Итанийцу солнце голову напекло? - Серьезно?! - прошипел Алексис Сорра с досадой, считая это само собой разумеющимся, но... Внятных причин не мог объяснить. Лишь сжимал пальцы крепче и тянул к себе, в то время как ромейнец с неожиданной твёрдостью отклонялся назад, повергая на землю презрительным гордым превосходством высшего над низшим. Красивый... настолько красивый, что у итанийца во рту резко пересохло от странной жажды, заполненной неведомой горечью. Жалкий итанийский червь прицепился к благородной ромейнской розе, а роза пришла в ужас от негодования, брезгливо стряхивала наглеца с себя. Но червяк не отступал, желая унизить цветок, заставить склониться перед собой. Короткая борьба... «Извинись», - подумал Алексис, и больше не мог думать - словно с обрыва в воду упал. Взгляды встретились и с размаха столкнулись противостоянием воли, вбиваясь так, что пространство затрещало невидимыми искрами. Ослепительная, темнеющая приближающейся грозой синева – переливающийся неумолимо светлеющей ртутью кобальт напротив. Напряжение нарастало, нарастало неумолимо, и разбилось осколками множества эмоций. Оба разом переменились в лице: один побледнел от бешенства, второй покраснел от гнева. Тонкие ноздри итанийца дрогнули, пытаясь вобрать в себя чужой запах, мельчайшие детали... Глаза расширились, а затем медленно отпустили, остекленели, затянулись коркой льда. И разом из светлых зрачков повеяло стылой вьюгой: холодный снег пошёл порошей насмешливых жгучих снежинок. Ромейн. Его мать умерла в Ромейне, отравленная отваром ромэ. Ненавистный цветы... а он пах ими, пах так... невыносимо. Роман растерялся, не ведая, чем спровоцировал подобную реакцию, но она затронула его, закружила обидой. Злобные снежные тролли, выскочив из метели души, утянули в сугроб, оплёвывая снежками, и округлое мягкое лицо Романа – воплощение дружелюбия и мужественной чистоты - затвердело камнем, превращаясь в несокрушимую скалу. Он ненавидел войну и не стремился к войне, но враг не пройдёт, а пришедший с мечом от меча и погибнет. Несколько микросекунд – замершая вечность, чтобы оценить противника со всех сторон и с кристальной ясностью понять: что бы они ни сказали, что бы ни сделали... Обоюдные извинения не спасут. Им не разминуться. Не разойтись! Они попали в аварию! «За что?» - За глаза мои красивые! - не придумав ничего умнее, взорвался итаниец. - У тебя глаза, как у жабы! – успел отозваться ди Валь прежде, чем в сознание вплелся человеческий водоворот хохота. Окружающие рассмеялись, найдя в выходку забавной. В голове сделалось легко и пусто, зазвенело от непонятного, неведомого гнева, и только слова воздушными пузырьками поднимались изнутри, летя без участия рассудка: – Жаба краше! - уверил Роман прежде, чем распрямившаяся пружиной рука итанийца с невероятной силой отшвырнула назад. Но, сумев перехватить, Артани погасил энергию движения. Они сплелись ладонями, кистями, выстроив короткий спич захватов и освобождений, одновременно отступили назад, осмысливая, сравнивая, не веря... А лихая весёлая злость вином разлилась в крови, пьяня адреналином. - Для тебя, навозный жук, и жаба - эталон! - ничуть не обидевшись, с иронией отозвался итаниец. А мысли лихорадочно крутились, сталкиваясь между собой, погребая глыбами льда. Ромейн, ненавистный Ромейн. И от неведомой обиды Сорре захотелось кричать, но он улыбался. Улыбался презрительно. Серые глаза прищурены, летят снежинками, унося Романа за собой; и не остановить - затянет графа в холодную пропасть на погибель. Жаба улыбалась насмешливо, а отчего не улыбаться? В сравнении с итанийцем и серебристый лунный снег Ромейна грязной лужей виделся. Чёткие губы, скулы - сильфы изо льда ковали. А приглядишься – непонятно. Обычный сероглазый парень - широкоплечий, высокий, худощавый, и ничего необычного нет. Но лицо, как узор снежинки, складываясь вместе из простых резких линий, образует застывшую морозную красоту: завораживает, выстуживает серебром бровей и надменным подбородком. Такие шею гнуть не привыкли: перед ними все прогибаются. Знает себе цену, а высокомерием камни можно колоть. Не выдержат - треснут, пожелают рассыпаться от стыда, что осмелились встать на пути его «Я – величества». Роман - не камень, человек, но люди порой бывают твёрже камня. А от стыда он в другой раз провалится. - Что ты там квакнула, жаба? - Сказал, что ты сдуру дверьми ошибся, пастух, - издевательски протянул итаниец, и бровью не поведя в ответ на оскорбление. Сорра успокаивался, постепенно приходя в себя, начиная считать происходящее забавным. Чего он взвился? Мальчишка - мелкий камешек на пути, итаниец отпнёт его ногой и не заметит, но хотя бы развлечётся. До начала экзамена требовалось скрасить время. Ромейнский петушок - неплохая приправа в итанийский суп: - Здесь тебе не коровник! Проклятие….Кто сказал, что недоступная красота вызывает желание любоваться на расстоянии? Она вызывает инстинкт, сломать, способная ранить и уязвить больнее клинка. – Фу-у-у, от тебя воняет навозом! – насмешник выразительно помахал рукой перед носом, разгоняя воздух, бросая «доброжелательным» советом, – Помылся бы ты, что ли... Толпа, подтягиваясь на бесплатное представление, рассыпалась волной смешков. Роман стиснул зубы. Он был беден, и хотя перед приходом в Академию вымылся в реке и постирал одежду, печать нищеты бросалась в глаза не меньше, чем алая сигна на плече и характерная гарда клинка на поясе. Итаниец не был слепым - оскорблял намеренно, и стрела неожиданно больно попадала в цель. Серые, сотканные сарказмом глаза бросали вызов, травили затаённым выжиданием и непонятной жаждой... «Чего?» Артани одеревенел, белея полотном. Кровь отхлынула от лица, ударяя в голову, а итаниец, не замечая или замечая, но желая вызвать реакцию, глумился, не зная, что в Ромейне за подобное языки режут. - У тебя не только ум, но и одеколон протух?! – тихо спросил Роман, но его услышали. Раздались неуверенные хохотки: «Ай, да пастушок!» - Тебе виднее - ты же в навозе валялся! – итаниец не остался в долгу. - Фу-у-у! Фу-у-у-у-у! Ату! – завопили в толпе, подогревая накал страстей - ведь нет зрелища интереснее, а злорадствовать над чужим падением - увлекает. Девушки, подражая кумиру, насмешливо принялись подносить к лицу кружевные платочки. Одна из них – манерная блондинка в открытом платье из светлого муслина и золотистой тафты - недоумённо пожала плечами и фыркнула, закрываясь веером. Травля - глупость, - Алиса ди Бьорк не собиралась принимать в ней участия, но Алексис Сорра почуял кровь и не собирался отпускать добычу. – Ату его! – хихикнула темноглазая шатенка, пытаясь заслужить внимание блондина. Роман не удивился. Под итанийца девки небось с визгом складываются и сами юбки задирают. – Ужасно! – подхватила другая. – С каких пор Академия принимает подобный сброд? Прикажи ему убраться. Он отвратителен! Встретившись с полупрезрительным взглядом ярко-синих глаз темноволосого, рано поседевшего дворянина, девушка залилась краской, осознав, что выставила себя в некрасивом и глупом свете. Граф с мифическим спокойствием обозрел толпу, предлагая и другим «умницам» высказаться. К полной неожиданности собравшихся, «пастушок» оказался нереально красив - просто создан для восторженных вздохов. Алая сигна на плече подогревала интерес... - Не отступай, Ромейн! – закричал кто-то, и раздалось немедленно ответное, – Давай, Итания! На подзадоривающие выкрики противники не отреагировали, а вот почуяв явного конкурента в борьбе за женское внимание, блондин скрипнул зубами и продолжил более спесиво и вызывающе - прямо спектакль разыгрывал с призывом свидетелей: – Послушай, что люди говорят, сделай им одолжение - заползи обратно в дыру, из которой вылез. Там твои навозные мухи по тебе наверняка соскучились. – Единственная навозная муха – ты сам! – с тихим гневом отозвался Роман, и пояснил с неожиданной желчью, – Раз таким, как я, здесь не место, что ты здесь забыл, бастард? Граф, не отводя взор от итанийца, тронул сигну, открывая намёк и подтекст. На гербе Артани алел цветок необычной формы. Значение знали немногие, но могли поклясться: любой ди Валь готов не на словах, а на деле подтвердить тайный смысл. Полыхнувшие арктической злобой серые глаза просигналили, что графу лучше избрать иную область для шуток. Но итаниец первым начал - Роман не собирался сдерживаться. Обнажив оружие - проливаешь кровь. В отличие от чистенького и ухоженного сноба, он на своей шкуре изведал унизительную цену обидных слов. – По крайней мере, моим коровам нечего стыдиться за происхождение хозяина. Не так ли, ублюдок? – Роман презрительно усмехнулся и ловко уклонился от чужого броска, отступая назад с мягкой грацией От последней реплики итаниец пошёл пятнами и со сдавленным шипением потянулся к Роману, напоминая рассерженную дикую кошку со стальными миндалевидными глазами. На плече Алексиса Сорры не было герба. Разорванная половинка обозначала линию отца. А вот что касается матери... – Рискни повторить, мразь... – с убийственной лаской предложил итаниец, – Я вобью эти слова в твою паршивую глотку! Времена, когда происхождение по двум линиям считалось обязательным, остались в прошлом. Кто поймёт чужие комплексы? Язык у Романа работал скованно, но поведение итанийца вдохновило красноречие на подвиги. Дворянину ли не знать, что человека украшают не платья, а достоинство и честь? По официальной версии их замок находился на пограничной территории с норманнами, и когда началась война, попал под удар. Родные погибли. Он выжил чудом. На самом деле всё было хуже... Нашёлся предатель – мерзкий паук. Роман просыпался по ночам от холодного ужаса, кричал, сотрясаясь кошмарами. Ему исполнилось восемнадцать лет, а он стал отшельником, впавшим в старческий маразм и светлую благость, потому что если позволит себе открыть дверь памяти - свихнётся. Он и не позволял. Но раны не заживали. Жгли, стоило сыпануть крупицу соли. Выродок не понимал, над какой болью глумился. Итаниец не знал. А Роман не понимал, над чем смеётся он. Нашёл единственную брешь в чужой обороне - слабое место, и бездумно бил, бил с внутренним ожесточением, не испытывая ни сострадания, ни страха, ни сочувствия - ничего. Слышал лишь звенящую сталью струну в голове, а всё вокруг застилал белый туман. Пелена, такая прозрачная, похожая на белесый дым. Он казался спокойным в этом дыме. Он впитал его из обгоревших стен полыхающего пожаром Ромейна. Он унёс дым с собой в сердце. А теперь дым уносил его, и разящие сталью серые глаза итанийца становились отражением отблеска других клинков, обагрённых кровью жителей Ромейна. – Что такое, УБЛЮДОК? Слова. Слова. Негромкие. Голос спокоен, и не сорвётся в визгливые бабьи нотки итанийца. Он мог призвать публику на свою сторону, но граф не нуждался в свидетелях и подпитках толпы. Привык отвечать за себя сам и, чураясь пошлой клоунады, держался с поразительным достоинством - не менее пугающим, чем дерзкий вызов. - Неужели, задел твои чувства, УБЛЮДОК? Роман и не знал, что стал жесток. Он понял это сегодня.***
А толпа продолжала гудеть с попустительства стражи и дежурных, не заметивших происходящего в столпотворении. – Разве что чувство прекрасного. Не льсти себе, пастушок, – съязвил блондин едко, сумев быстро оправиться. Стоило отдать должное - противник умел превратить гнев в яд насмешек. – Просто своим внешним видом, маленький нищеброд, ты оскорбляешь взор присутствующих дам, а я не могу этого позволить. Раздался смех. Слова итанийца пришлись кое-кому по душе. – Своё дозволение себе в глотку засунь, ублюдок. Моя деревянная чаша покрепче твоей золотой, раз у тебя язык с мозгом не связан. Метёшь метлой - смотри, как бы самого не вымели. Смех повторился, но робко и неуверенно. Слова Романа о мудрости и богатстве оценили по достоинству. Просто смеяться над итанийцем открыто – приравнивалось к самоубийству. Маленький граф, осмелившийся выступить против, жить явно не хотел. – Ух, ты ещё и полы подметать умеешь? – насмешливо похвалил блондин и добавил, – Пастух-философ - кто бы мог подумать? Тебе пора поторопиться к своим коровам. Чай, не доятся без проповедей? - он изобразил ладонью комичное «кыш-кыш», изображая изгоняющий жест. Народ просто взвыл хохотом! – Ты хорошо разбираешься в коровах, бастард. Знание предмета налицо. Дай угадаю - мать была пастушкой? Раздались неуверенные, сдерживаемые смешки. Итаниец резко побелел. Чувствовалось, он на пределе. Настолько бесится, учитывая, что первый начал искать повод для драки? Или не ожидал отпора, привык к лёгкой добыче? – Кем бы ни была моя мать, тебя не касается, тварь! Откроешь поганый рот, чтобы высказаться о ней – язык отрежу, – прошипел итаниец, вложив в слова настоящую ненависть. Смелость маленького графа на многих произвела впечатление, а в душе Алексиса Сорры сопротивление маленького ромейнца демона разбудило. Пелена гнева заволокла глаза. Тарен ди Нуайль пытался остановить, шепча, что происходящее неразумно. Алексис стряхнул, не оглядываясь. Лихорадило, лихорадило всего: при виде упрямого подбородка, сжатых губ, волчих глаз - ромейнец смотрел, приглашая выпить крови, звал, будоража стылым безумием бойцовской арены. Нет, он не мальчишка - маленький несгибаемый стерженёк. И остро захотелось сломать, заставить согнуться, прихлопнуть назойливую навозную муху, смеющую жужжать и досаждать Сорре. «Хочет драки? Он её получит!» Серые глаза приобрели опасный металлический блеск. – Пока я слышу только слова, – граф с прохладцей посмотрел на часы. Для добивания противника осталось лишь скучающе зевнуть. Сорра не мог не оценить жеста - короткого движения нарочитой небрежности и сдержанного достоинства. Что бы ромейнец ни говорил, не делал, в каком бы рванье и тряпье не стоял – он сверкал алмазом, и отчего-то этот блеск нестерпимо ранил самолюбие Алексиса. Сильнее, чем обидные слова. – Надеюсь, клинок окажется более убедительным, – отозвался Сорра холодно, кладя руку на эфес. Холод оружия помог вернуть равновесие: в голос вернулась насмешка, а вид итанийца выражал решимость проучить дерзкого мальчишку: – Ну что, странствующий навозник, спрошу в последний раз. Уберёшься сам, или помочь? Оплачивать твоё лечение я не стану. – Твоё мне точно оплатить не по карману, – со вздохом отозвался Роман, констатируя, что последний камень терпения скатился с горы. Выскочка-итаниец конкретно взбесил, сумев пробить дыру в тщательно созданной броне, – Я не стану драться с тобой. – Что-что?.. – Алексис демонстративно приложил ладонь к уху. Происходящее начало резко забавлять. – Струсил, пастушок? – он презрительно фыркнул. Маленький граф отрицательно двинул головой - странный, далёкий в своей отрешённой задумчивости: – Много чести, отродье. Не хочу клинок пачкать дуэлью с бастардом. Хочешь драться – попробуешь кулака. – Что ж... ты сам это выбрал, – судя по упавшему до арктического градуса голосу итанийца, ромейнец подписал себе смертный приговор, – Я выбью из тебя спесь, пастушок, – пообещал Сорра, кровожадно улыбнувшись. – А я из тебя дурь! – ответил граф дерзко, выдав всю порцию презрения, которую смог изобрести. Оба парня, кипя от ненависти и негодования, ринулись друг на друга одновременно, заставив окружающих с возгласами шарахнуться по сторонам.