Легенда о прекрасной Леди, преданном Рыцаре и ужасном Звере

И только когда вперед вышел появившийся словно из ниоткуда Солас — все затихли. Какое-то время было слышно только шипение дождя, от которого пенилась почва. Он шел в спешке и перед ним расступались, будто признавая его право первым быть здесь, первым видеть, что происходит и первым принять решение, что им всем теперь делать. Даже Каллен, не раздумывая и не унимая сердца, отступил в сторону, пропуская эльфа к Лавеллан. К тому, что осталось от Лавеллан… Он, да и все они ждали от Соласа чего-то. Как будто были уверены: вот сейчас он прошепчет над ней заклинание, проведет над маленькой во сне склоненной к плечу головкой рукой, и Инквизитор проснется, ее привычный вид вернется, и вся она станет такой, как была. Солас даже близко на нее не взглянул. Он спросил только, обратим ли процесс, а потом повторил свой вопрос громче, но у Дориана все равно не нашлось на него ответа. Тогда Солас, оставив за спиной бесконечные возгласы «как такое возможно» и «как подобное вообще могло произойти», велел отнести… хм… Инквизитора в ее комнату. А как поручение это было выполнено, выдворил всех за дверь, терпеливо и доходчиво объяснив ситуацию. Да, он в таком же недоумении, как и все, но прямо сейчас нужно разобраться с Якорем, который теперь капризно отвергается детским разумом и организмом. Потому что в ее новом состоянии носить такую метку все равно, что держать в руке крапивный лист. Он знает, что делать. Он уже делал это раньше и будет очень признателен, если никто не станет ему мешать. Оставшись один и услышав тоненький стон, утонувший в сонном полувсхлипе, Солас невольно вздрогнул. Впервые за все это время. Отброшенная на двадцать лет назад Лавеллан метнулась на кровати, стиснув в пальчиках простыню. Зеленые блики заиграли на ткани. Солас подошел к постели. Она еще хранила прежние очертания своей хозяйки, и уложенное поверх этих едва заметных вмятостей и заломленных складочек, маленькое эльфийское тельце казалось последней льдинкой в пригоршне талой воды. К чести Блэкволла, ни одна дождевая капля так и не коснулась ребенка. Солас опустился на пол перед кроватью. Не заботясь о вымокшей одежде, он, тем не менее, высушил руки до локтя и только после этого взял в них ладошку с пульсирующей меткой. — Она не помнит. Солас не удивился и не обернулся на голос: Коул уже давно выдал себя отчаянным шарканьем подошв. Больше дух, чем человек, он пришел сюда, не открывая двери. Пришел не на зов о помощи, а движимый собственными чувствами. И теперь, не зная, куда себя деть, ходил по надлестничному бордюру туда-сюда, словно по линии, за которую не решался зайти. — Она помнила, а теперь нет. Когда вспомнит? — Когда вернется в свое нормальное состояние, — ответил Солас. — Надо, чтобы скорее. Переполняет. Слишком многое в слишком малом. Раньше говорила не трогать, оставить, даже если и очень хочется забыть. Чтобы оставаться собой. А потом все само ушло. Она не хотела так. Надо вернуть. Иначе она не останется собой, а станет заново. — Поверь, Коул, я этого тоже боюсь. Обычно ответы Соласа его успокаивали. Но только не этот. Никогда бы Коул не подумал, что будет не рад схожести их чувств. Страшно. Неправильно. Быть забытым против своей воли. Быть ею забытым. Он заметался по поручню с новой силой, дыша глубоко и сбивчиво, будто бы снова раздираемый надвое реальностью и Тенью. Даже ниточки, что выбивались из полотна широких полей его шляпы, сейчас стояли дыбом. — Коул, пожалуйста! Успокойся. Постарайся сосредоточиться на том, с чем бы ты мог помочь. — Ах… ах… — после двух вдохов дыхание у него вдруг кончилось: он замер, вслушиваясь, и непроизвольно зашевелил губами. — К телу все липнет. Если это снова твои выкрутасы, Алексиус. Если это твоя извращенная месть… Моя вина. Струсил сделать сам. Даже взять на руки струсил. Кафас. Как же колотит. Как южане вообще терпят такие холодные дожди. Коул замолчал. Спрыгнул с поручня на пол. И исчез, чтобы через пару минут служанкам вдруг пришла идея поскорее нагреть воды для вернувшихся путников, а одна из них даже оставила в мовне деревянную уточку для господина Дориана, отчего-то уверенная, что он будет ей рад. Солас не чувствовал ни озноба, ни холода. Даже не слышал, как исступленно бьется о стекла балконных дверей неунимающийся ливень. Он был сосредоточен на Якоре. А Лавеллан спала. Такое уже случалось с ними раньше. Давно. Якорь еще не был Якорем. Безымянная для Соласа долийка еще не была Инквизитором. А весь интерес к ее телу заканчивался где-то в районе ее запястья. Потом все поменялось. И теперь все поменялось вновь. Солас до сих пор не знал, как к этому относиться. Он мог вспомнить любой из дней, которые провел сидя вот так подле нее и держа ее за руку. Даже в едком свете Метки он изучил каждую ее линию, каждую венку. И если бы весь мир однажды протянул к Соласу руки, он был бы способен безошибочно узнать в их множестве ее ладонь. А теперь… Рисунки на ладонях — это не валласлин: их не получают на совершеннолетие, их не рисует Хранитель. Их плетет сама жизнь. Он взглянул ближе. Мягкая, маленькая детская ладошка. С не рисунком даже, а только робким эскизом тонких линий. Якобы судьбоносных. Это не та ладонь, которую он выхаживал, а потом, зажав хваткой, силой направлял к разрыву в первый раз. Это не та ладонь, которую он целовал. Усмиренный магией Соласа, огонек Якоря потухал умирающим светлячком. Маленькая леди Лавеллан, не просыпаясь, стиснула кулачок, поймав в его теплую ловушку пару пальцев своего врачевателя. Не зная, как реагировать на подобную… благодарность? , он взглянул в ее светлое, скованное сном и детскостью лицо. — Я тебя верну, — пообещал ей Солас. Как обещал это однажды давно потерянному миру. … — Как она? — спросил Каллен, едва он успел прикрыть за собой дверь в инквизиторские покои. Они все здесь были. Все трое. Солас пустил взгляд по пустующему тронному залу. Должно быть, Жозефина уже сделала народу прививку успокоения, а Лелиана успела вымести из замка обладателей слишком больших ушей, глаз и языков. Только Каллен, видно, не отходил от двери ни на шаг и успел разве что чуть просохнуть. Солас медленно спустил скатанные рукава: — Она спит. Якорь все еще при ней, и сейчас он стабилен. Похоже, проклятие отбросило ее в тот период жизни, когда магия в ней еще не пробудилась. — Этому есть какое-нибудь противодействие? — спросила Лелиана сбивчиво, что обычно ей было не очень-то свойственно. — Я должен поговорить с Алексиусом, как только его сюда доставят. С Дорианом. И Морриган, — последнее имя Солас произнес без какого-то особенного выражения, но каждый из присутствующих отчего-то немножко ее пожалел. Каллен с решительной осторожностью толкнул дверь в комнату. — Она спит, — напомнил Солас все тем же неизменно мягким голосом, от которого порой холодели пальцы. — Да, — сказал ему в ответ Каллен. — Она спит. Но наверняка испугается, если вдруг проснется ночью… в незнакомом месте. Солас, вдруг в полной мере осознав его простую правоту, в извиняющемся жесте отстранился. Каллен пошел вверх по лестнице, а Лелиана с Жозефиной, воспользовавшись случаем, отправились за ним. — Моя сестра. Она вечно просыпалась от какого-нибудь шороха посреди ночи, и нам с братом приходилось бежать к ней босяком по стылому полу, чтобы она не перебудила своим ревом весь дом, — не останавливаясь, зачем-то решил объясниться генерал и услышал пару добрых смешков у себя за спиной. А когда они поднялись и выстроились перед кроватью Инквизитора, как перед столом войны, все трое затихли уже надолго. Под одеялом, натянув его до самого носа, спала катастрофа. Самая прелестная, самая смешно посапывающая катастрофа на свете. — Нужно поднимать ресурсы, Жози, — тихо сказала Сестра Соловей. И Каллен был уверен, что сейчас речь пойдет о найме новых специалистов и поисках документов, где бы описывались подобные случаи… — Нам понадобятся платья, — твердо продолжила Лелиана. — Ленты. И туфельки. — И пирожные мадам Люсьенны? — с надеждой спросила Жозефина, и рыжая распорядительница кивнула ей со всей серьезностью. — Ну конечно. Положение критическое — без пирожных не обойтись. … За все три дня глаза у нее были на мокром месте впервые. Она не просыпалась посреди ночи в слезах и не пугалась темных замковых углов. Более того, она чувствовала в этом огромном каменном, согретом каминами и факелами пространстве — свое место, а незнакомцев подпускала к себе легко и доверчиво, словно воспоминания еще жили в ней и толкали ее к ним в объятия. Чаще всего ее обнимала Жозефина. Леди посол управлялась с маленькой Лавеллан так ловко, что окружающие диву давались. А та лишь плечами пожимала: «Это еще что за взгляды? Вспомните, сколько у меня младших братьев и сестер! Да и работать со знатью, поверьте, все равно, что нянчиться с пятилетними детьми. Многолетний опыт, господа». Вместе с Жозефиной ее наряжала Лелиана. А еще иногда позволяла гонять ворон на третьем этаже круглой башни. Но очень редко — буквально пару раз: там, внизу, под библиотекой творилось что-то серьезное. Что-то думали и о чем-то спорили. Лавеллан туда не пускали. Да и не очень-то ей и хотелось: перед самой дверью в «комнату дум и споров» она всякий раз находила приветливого Варрика, у которого были удобные колени и презабавные сказки. Больше этих сказок она любила разве что высоту. Не ту высоту, что вместе с воронами обитала на третьем этаже круглой башни. А высоту, на которую ее поднимал большой человек с добрым, всегда чуть обеспокоенным лицом. Его звали Каллен, и кроме восторженной Лавеллан на плечах он носил замечательную накидку, которую та тормошила и гладила, точно пушистого ручного зверька. Выдать Инквизитора за чью-нибудь сестру или представить ее как отпрыска важного союзника советники отказались сразу же. Даже в таком виде, даже без буйства метки она была на себя слишком похожа. Замок как-то даже приятно опустел; Лелиана позаботилась о том, чтобы на следующее же после инцидента утро у каждого из гостей Скайхолда внезапно нашлась причина вернуться домой. Каллен вывел во дворы и на стены всю внутреннюю стражу. Кассандра и Железный Бык дежурили снаружи у закрытых дверей и следили, чтобы особо любопытствующие не полезли в окна. Но даже своими силами, даже не имея возможности надолго оторваться от обязанностей, советники и спутники Лавеллан с ее внеплановым детством справлялись легко. Измененная Инквизитор не доставляла особых проблем. Она сама будто осознавала серьезность положения. Она знала, что у нее два имени. Одно маленькое, которым ее редко называли, а другое большое и значимое — Инквизитор. А значит, хныкать и капризничать ей не пристало. И все три дня она вся состояла из сплошного хорошего поведения. И только теперь едва сдерживалась, чтобы не разреветься. Она сидела в своем невероятном платье — темно-сером с коротенькими золотистыми кружевными вставками. Сидела на высоком стуле, как королева, и перед ней стоял резной стол с фигурками — необъятное поле какой-то большой, интересной игры. Но привели ее сюда не для игр. Это Лавеллан сразу поняла. Она здесь, потому что из комнаты где-думали-и-спорили наконец вышли люди… и еще кое-кто. И теперь все они думали и спорили здесь. Думали и спорили о ней. Собрание началось с трех безрадостных слов. Противодействия. Этому. Нет. — В действиях Алексиуса не было злого умысла, — говорил кто-то с такими же острыми ушами, как у нее самой (едва она его увидела, сделалось легче: здорово было осознавать, что она не одна такая). — Если бы он не… адаптировал ее тело и сознание под условия проклятия, оно бы ее уничтожило. — Значит, не было никакой «силы Леди», — вскинула взгляд на Морриган Лелиана, и маленькая эльфийка вздрогнула: в ее соловьином голосе теперь не было привычной строгой теплоты, а была в нем стылая вражда и острота когтистых вороньих лап. — Не стоило Инквизитору тебе верить. Проклятием — вот чем обернулось обещанное тобой «бессмертие». У красивой женщины глаза были похожи на золотистое кружево — такие же желтые, яркие. И взгляд такой же путанный, как замысловатый кружевной рисунок. — Вопрос интерпретации, — сказала она, закрыто держа себя за локти. — Нужно быть глупым и плоским, как камбала, чтобы считать бессмертие только проклятием. Или только даром. Ваш Инквизитор это знала. И, насколько мне известно, обещанное обрела. Наступила тишина. Какое-то время все смотрели на Лавеллан, и она вдруг почувствовала, какой неудобный на самом деле ее высокий королевский стул. — Она действительно… — тихим голосом проговорил Каллен, но сам же и оборвал свои слова. За него фразу закончила ошарашенная Жозефина: — Теперь бессмертна? — И да, и нет, — сказал Солас. — Это бессмертие не дает ей явного преимущества перед врагом: как и любой из нас, она может погибнуть от кинжала или стрелы, заклинания или яда, голода или болезни. Однако теперь есть одна смерть, которая над ней не властна. Естественная. Инквизитор никогда не состарится. Стоит ей достичь возраста, в котором она попала под действие проклятия, оно возвратит ее в теперешнее состояние. И круг замкнется. — Какой ужас, — вырвалось у Жозефины. — Ужас? — голос Вивьен прозвучал искаженным эхом. — Цветик мой, да многие бы душу продали за возможность раз за разом проживать свою молодость. Лавеллан сжалась: безрассудная зависть незнакомки была как метель в лицо. — Если хотите, душа в ней осталась та же, — сказал Солас, покосившись на Вивьен, но обращаясь, кажется, к кому угодно, только не к ней. — Инквизитор заплатила своей памятью. Своими умениями и знаниями. — Она никогда нас не вспомнит? — прошептала Жозефина; она уже давно теребила в руках перо, и теперь оно походило на распушенный и вздыбленный кошачий хвост. — Возможно, когда один цикл будет сменяться другим — перед тем, как вновь стать ребенком и потерять свою память, она вспомнит, что с ней было… до всего этого. Но пройдет двадцать лет — все, что ей вспомнится, к тому времени станет совсем далеким и несущественным. Не говоря о том, что состояние это продлится всего несколько часов. Может, меньше. Ей вдруг захотелось вскочить. Встать на стул ногами и сказать очень громко, что вообще-то она и так все помнит! У нее есть два имени: одно маленькое, а другое значимое. Она помнит, какой у Жозефины звонкий смех. Почти слово в слово помнит вчерашнюю сказку Варрика про дракона, который жил в костяной яме и умер при странных обстоятельствах. Помнит, как Лелиана с утра подвязывала поясок на ее платье, сколько квадратов блестящей мозаики она насчитала в тронном зале, и какой колючий у Каллена подбородок. Она все это помнит! Почему же ею так недовольны? — Проклятие нельзя снять ни одним известным нам способом, — сложив за спиной руки, произнес Солас. — Все что я могу предложить — естественное взросление. — Это неприемлемо, — сказал Каллен, не успел эльф губы сомкнуть. — Вместе с ней будут расти и силы Корифея. А мы только-только его обескровили. Нужно нанести последний удар сейчас. Лелиана встрепенулась, точно птица, защищающая гнездо: — И бросить в пекло сражения ребенка?! Вы прекрасно знаете, Корифей жаждет свести личные счеты и не покажется, если не будет уверен, что Лавеллан выйдет к нему на бой лицом к лицу. Ей… нам нужно время. Не просто время, а хотя бы десяток лет. А значит, им придется выслеживать его, тушить очаги активности, панцирем выставлять вокруг крепости и вокруг гор армии, чтобы внутри, как в скорлупе, росла их спасительница. Училась, узнавала, — готовилась . Инквизитор втянула нижнюю губу и легонько пожевала ее зубами. Так она старалась проглотить волнение и обиду. Не получалось — теперь они жгли ей нос и подступали к глазам. Она боялась моргнуть и выпустить их наружу. — Хорошо, — сказал Каллен так, что любому было понятно — хорошего здесь мало. — Стало быть, чтобы вернуть ее, нам придется воспитать ее заново. — Не вернуть, — неизменно ровный, как бумага, голос вдруг упал скомканным обрывком. — Даже если бы мы знали, как протекали ее детство и юность, процесс воспитания невозможно повторить в точности. Лишний жизненный урок, запрет или удар по руке. Чуть расширенный кругозор, даже дружеский совет, который она не слышала ранее, сделает из нее совсем не ту Лавеллан, которую мы знали. — Что это значит, Солас? — Это значит, никогда ей уже не стать прежней. И вот тогда-то она наконец разрыдалась. Громко. Широко разевая рот и мусоля веки кулачками. Девочка думала, что наступил самый настоящий конец — что теперь все они увидят, какая она слабая, и разочаруются в ней еще сильнее. Она ждала, что вот-вот кто-нибудь назовет ее второе значимое имя и укоризненно скажет ей «рыдать не пристало». Пусть это скажет кто угодно, взмолилась она сама не зная кому, пусть я услышу любой голос, только не тот. Не тот, что звучит приятно и ровно, будто пальцы по бумаге скользят. Шли мгновения, но Лавеллан всё не слышала голосов. Зато совсем скоро почувствовала, что взлетает: Каллен подошел к ней, поднял ее на высоту и вынес из ставки командования на своих широких пушистых плечах. … Едва они вышли на воздух, она успокоилась. Сухой, прохладный ветер высушил ее слезы так быстро, будто бы его давно мучила жажда. Она успокоилась и притихла. Какое-то время Каллен шел по крепостной стене тоже молча; он помнил расписания всех патрулей и теперь выверял в какую сторону и с какой скоростью пойти так, чтобы не попасться никому на глаза. Ему удавалось. На стене было тихо и ветрено. — Не холодно? Леди Лавеллан энергично замотала остроухой головой. Она немножко хитрила: руки и щеки мерзли, но жуть как не хотелось возвращаться под крышу. Ведь здесь простор. И пронзительно-голубое небо. И солнце — тускловатая рассеянная сфера — скользит прямо к белой горе и вот-вот в нее врежется. Потом, наверное, утонет в снегу или, облепленное, покатится вниз круглым комом. Хорошо, что они далеко от той горы. — Я хочу показать тебе кое-что. Не испугаешься? Она опять старательно замотала головой, и Каллен, спустив ее с плеч, подвел Лавеллан к прорези бойницы. Вцепившись в его руку, она боязливо посмотрела вниз и… Инквизитор увидела Скайхолд, как недавно видела на столе карту. Только тут все было живое. Распушенный зеленью квадратик сада, лесенки и дорожки, уходящий вдаль узкий мост в тени горных хребтов. Пирамидки палаток, холмики сена. Крыши двух больших прилепленных к стене домов с кручеными чубчиками дыма, валящего из труб. Из одного слышится музыка, из другого — стук. И голоса. Там, внизу, повсюду голоса. И смех. И редкое лошадиное ржание. И опять голоса. — Забудь, что мы там наговорили, — тихонько сжал детскую ладошку Каллен. — Ты наш Инквизитор, и бояться тебе нечего. Смотри, всё это — твоя крепость. И все, кто живет здесь — твои люди. — Все-все? — осторожничая, спросила Лавеллан. — Все-все. Она подняла к нему лицо, смотрела долго и очень внимательно, а потом спросила: — Получается, и ты тоже мой? — Да, леди Инквизитор. И я тоже твой, — смеясь, сказал Каллен. И совсем без смеха подумал: «Ты даже не представляешь насколько». … Теперь в комнате, где раньше решали и спорили, стало тихо. Только, беззлобно шипя, пошептывал на теневом языке завесный факел, да хлопали крыльями птицы где-то высоко-высоко. — Инквизитор… Она с трудом отворила дверь и, оставив ее зевающе скрежетать за спиной, уже готова была слушать привычно вежливое приветствие. Но Солас почему-то молчал. Теперь она знала, как его зовут. Знала, что он маг — творит заклинания, ходит по Тени, и ее когда-нибудь научит. Знала, что он ужасно занят, но все равно разрешает ей ходить тут хоть вдоль, хоть кругом и разглядывать картинки на стенах, сколько она пожелает. И знала, что ни на кого на свете Солас не смотрит так же печально, как на нее. Почему? — Почему ты приходишь сюда снова и снова, — вместо ожидаемого приветствия сказал Солас — больше самому себе, чем своей гостье. — Что заставляет тебя возвращаться? У него узкое, уставшее от сна лицо. Он проводил в Тени так много времени, что даже двигаться стал как-то медленнее — будто бы через силу. Без отдыха, без передышки Солас искал там ответ, и тело его, оставленное где-нибудь на софе или в кресле, не то, что набраться сил — даже расслабиться как следует не могло. Он стоял, опершись руками о стол, а причина его измождения и источник всех его вопросов с детской простотой ответила: — Я пришла спросить. — Конечно, — слабо улыбаясь, заинтересованно сощурился Солас: она и раньше очень часто вот так приходила — спросить. — Я тебя чем-то обидела? Я подвела тебя, да? Я плохая? — Не говори так, — тихо произнес он, и сам же замолчал. Перед ним на столе лежала книга и была его спасением: он в любой момент вполне оправдано мог опустить взгляд. Чтобы не смотреть на нее. Хотя, даже не глядя на Лавеллан, он всегда ощущал ее присутствие. Оттого он старался вообще не глядеть в ее измененное проклятием лицо — но взгляд возвращался, как привязанный. Ее лицо. Ее глаза. Вся она перед ним — зеркало, из которого смотрит утерянное. Еще одна ошибка, совершенная из-за слепящей гордости. Еще одно обещание, которое он не смог сдержать. Ему бы радоваться, раз она не помнит. Что это он ее обидел, что это он ее подвел. Это он, только он — плохой. Солас все-таки заставил себя опустить глаза. Нельзя на нее смотреть. Нельзя в ней видеть ту, кем она была. А значит, нужно воспользоваться своим же советом и ожесточить свое сердце — принять, что это уже не Лавеллан. Но все еще ключ к их спасению. Продукт восхитительной магии. Счастливое, нетронутое им создание. Верткий олененок, сбросивший с себя измотанного погоней хищника. Хоть тот и поддавался изо всех сил. Солас вдруг посмотрел на нее по-новому. И этот новый взгляд ей не понравился. — Скажи мне, каково это? Стряхнуть с себя события последних двадцати лет — счастливые и горестные, будто их никогда не было? — он подошел вплотную и опустился перед ней на корточки. — О чем ты думаешь, когда открываешь дверь в эту комнату? Что ты чувствуешь, когда смотришь на меня? Она долго, сосредоточенно думала. Потом потянула к нему руку… и, размахнувшись, шлепнула ладонью по его лбу. А спустя миг, испугавшись своего поступка, но сохранив безукоризненно грозное выражение лица, убежала прочь. Солас моргнул. Проводил ее удивленным взглядом. А потом сел на пол и засмеялся, уложив на колено локоть — позволив себе расслабленный жест. Впервые за все это время. Безликие изображения не смотрели на него со стен, не слышали его и не кривили в улыбке свои несуществующие рты. Но широко ухмылялся за дверью гном: он-то, в отличие от них, смех Соласа прекрасно расслышал. … Желание сделать для Инквизитора хоть что-нибудь вылилось в маленькое праздничное чаепитие. Раз для Лавеллан все это вновь впервые — нужно поприветствовать ее, сказать «добро пожаловать в Скайхолд», вспомнить сколь многим они все ей обязаны и начать, наконец, оберегать ее. А не вспоминать всякий раз о Корифее: слышать о могущественном и гадком на вид порождении, которое хочет тебя убить, не слишком-то приятно, — когда тебе пять лет, и ты не можешь удержать в руках ничего тяжелее деревянного мечика. В ее комнате появился причудливый стол. На нем не было карты, а были олени и зайцы — едва заметные под белыми лунами блюдец и корзинами со сладким. Его принесли сюда специально для маленького праздника, и гости расселись за ним так, чтобы как можно меньше обращать внимания на пустые стулья и пустые чашки. Дориан не пришел. Похоже, он побаивался детей. Или одного конкретного ребенка. Сэра тоже решила не показывать носа из своего обустроенного уголка в таверне, хоть и совсем недавно отчаянно рвалась в замок и чуть ли не по стенам на балкон грозилась вскарабкаться, если ей не объяснят, что там за выверт произошел с Инквильфятиной. Объяснили. Теперь Сэра и близко к замку не подходит. Бык долго смеялся над «чаепитием» и просил передать: «пусть зовут, когда начнется чего посерьезнее». Только Крэму он признался, что на самом деле просто не хочет пугать босса своим видом. В деревнях ребятишки с визгом разбегались от него по маминым юбкам. Хотя никакой угрозы для детей он, конечно, не представлял. А вот для маминых юбок — очень даже. Коул снова где-то бродил. Вивьен хоть и одобрила эту прелестнейшую невинную затею и даже похвалила чайный сервиз, но от участия отказалась. Солас… обещал прийти. Маленькая Лавеллан услышала дверной скрип и вся радостно встрепенулась, как молодой листочек под весенним ветром. Это пришел Блэкволл. И не только пришел, но еще и принес с собой что-то невероятное. — Это так… — сказал он смущенно и опустил большой сверток на пол — недалеко от стульчика Инквизитора. Та тут же вскочила с единственным, но многогранным желанием — развернуть, посмотреть, узнать, потрогать.  — Ума не приложу, зачем я его завернул, — продолжил сбивчиво Блэкволл и провел рукой по затылку. — Я подумал, игрушек-то у тебя совсем нет. И детей тут у нас особо не бегает: ведьмин сын и мальчишка с конюшни, да и те уже здоровые не по размеру. Так что кому я еще могу… Лавеллан неслышно ахнула. Деревянная игрушка, похожая одновременно на птицу и на собаку стояла перед ней на двух резных дугах. — Это грифон. Он не летает, но зато его можно оседлать и кататься. Лавеллан подняла к нему лицо. Таких игрушек она сроду не видела, а если и видела, то только в далеких, неясных снах; тем тяжелее было поверить, что это ее игрушка, ее собственный грифон. Не зная, что и сказать, она поймала его руку. Крепко стиснула; замерла так на несколько мгновений, а потом прижалась щекой к тыльной стороне его ладони. За столом, наслаждаясь чаем, умилительной сценой и — главное — выражением лица Блэкволла, по-доброму засмеялись. — А ведь из вас мог бы получиться заботливый отец, — качнувшись на стуле, тихо сказала ему Лелиана. Слышать такие слова от женщины, на столе у которой долгое время лежало досье на Тома Ренье, было не слишком естественно. Зато становилось понятно, почему она сказала «мог бы получиться». — Заботливый, очень заботливый! — восторженно повторила Инквизитор во всю силу своего голоса: ей почему-то захотелось, чтобы Жозефина это тоже непременно услышала. Но Блэкволл только сильнее нахмурил свои мохнатые брови. Инквизитор, сдерживая себя и отвечая заботой на заботу, усадила его за стол, нашла и придвинула к нему на блюде самое румяное и пудренное печеное яблоко, и лишь затем ринулась обкатывать сказочного своего зверя. Чай стыл, но никто не смел ее торопить. Пройдет совсем немного времени и ее начнут готовить. Кассандра будет вынуждена отдать ее на выварку дисциплине. Жозефина будет смотреть на ее исхлестанные пальцы: за владение тайнами высшего этикета всегда платят исхлестанными пальцами. Лелиана начнет учить эти эльфийские доверчиво распахнутые глаза замечать кинжалы в рукавах друзей. Каллен объяснит, что солдаты должны сражаться и умирать — за нее и за их общее дело, что по-другому не может быть, и что к их крови на ее маленьких ручках нужно относиться легко и терпимо, как к красным колючим перчаткам. Даже Варрик смотрел на нее сейчас и думал, какое же это дерьмо: все они видели, как много ей предстоит выучить, вытренировать и перетерпеть. Знали, что ни у них, ни у мира нет времени на ее счастливое детство. За девочку уже все было решено. Девочка раскачивалась на грифоне. … Чай остыл так давно, что уже стал въедаться в белые чашечные стеночки, но она все сидела над ним, крепко вцепившись в изогнутую узорчатую ручку. — Леди Инквизитор, — осторожно наклонился к ней Каллен. — Нам пора возвращаться к работе. Лавеллан поморщилась от этой ненавистной фразы. Такое уж у них всех было заклинание. Они произносили его виновато, а потом надолго исчезали. И вновь приходилось одиноко слоняться по запертому замку и самой себя занимать. Она потупила взгляд, чтобы не видеть, как заклинание это заставляет ее советников и друзей медленно подниматься из-за стола. Сидя, согнула ноги, будто собравшись прирасти пятками к ножкам стула, и покрепче сжала чашку в руках: вдруг она тоже куда-нибудь исчезнет? — А можно я… еще посижу? — Одна? — спросил генерал, но удивленный вид недолго продержался на его лице. — Я понял. Ты все Соласа ждешь? Извини, раз он до сих пор не появился, то уже вряд ли придет. — Это потому что я его шлепнула, — понурив голову, кивнула Инквизитор. И леди Монтилье едва не выронила из рук горку собранных чашек: - Что-что ты сделала? Лавеллан поджала губы. Что-то решив, со вздохом отодвинула от себя чашку. Узор ручки отпечатался на ладони. — Все равно бы не пришел. Он меня не любит. — Как всегда категоричны, Инквизитор? — послышался бархатно-бумажный голос, и неизвестно, как его обладателю удалось войти сюда так, что ворчливая дверь не издала ни единого вздоха. Солас поднимался, быстро вырастая из лестничной прорези, и вычурный его амулет на веревках легонько ударялся о грудь в такт шагам. — Не люблю я — чай. Ждал, когда вы закончите. Леди Инквизитор прижухло рассматривала запоздалого гостя, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Таким она видела его впервые. Оживленный и чуть растерянный, он обвел взглядом стол, а потом зачем-то и всю комнату. — И, раз момент этот, по всей видимости, уже наступил… Пойдем со мной, da`len! И, не выжидая и секунды, но и не сильно спеша, он двинулся к приоткрытому балкону. Ей ничего не оставалось, кроме как съехать со стула, как с горки, и, как с горки, бежать за ним. Какое-то время все смотрели на их искаженные цветным стеклом силуэты. — Даже так, — расплывчато усмехнулся Варрик. — Ничего удивительного, — посмотрела на гнома Кассандра, стараясь взглядом этим обрубить все его еще не сформулированные домыслы и, кажется, даже пару сюжетов для будущих книг. — Солас все равно не смог бы избегать ее вечно. — Смог бы. Но не смог, — сказал кто-то. И на этот раз Жозефина все-таки выронила от неожиданности чашки. Появления Коула подчас были вредны для сердца и нередко заканчивались порчей имущества. Он сидел на столе, свесив ноги и водя пальцами по спине зайца. Осколки не заботили его: разбитые чашки не очень расстроились. Он сидел на столе и, опустив голову, смотрел вперед. Сквозь поля шляпы и сквозь целое, цветное стекло. На силуэты — маленький и большой. — В уме он превращает беду в возможность. Далекие слова, что принимала за правду, забыты. Детское лицо не запятнано. Нет первых. Нет хранителей. А он есть. И теперь он знает, что делать. … В Скайхолде водились самые скорые сумерки: в горах темнело быстро, и день сменялся ночью, как здесь говорили, «за шестьдесят человеческих вдохов». Почему именно человеческих и отчего именно шестьдесят никто не объяснял. Как обстояли дела со вдохами эльфов тоже было не известно, но двум представителям Народа дышалось сейчас слишком легко и приятно, чтобы вообще об этом задумываться. Они поймали сумерки. Леди Инквизитор заворожено смотрела, как одна гора проглотила солнце, а другая тут же достала из-за пазухи луну и нацепила ее на свой пик. Буйство красок — небо одновременно и рыжее, и розовое враз меняется и тускнеет, словно его разбавляет вода невыпавших сумеречных дождей. И в этом новом небе луна выглядит, как донце блюдца под цветочным чаем. А потом приходит ленивая, ночная синева. Она оторвалась от неба и заметила, что Солас наблюдает за ней. И на этот раз взгляд его ясен и сосредоточен — в нем нет той холодной, отрешенной тоски. — Теперь ты не сердишься? — спросила девочка, хотя и в глубине души понимала, что это была не злость, но слова выражающее правильное чувство она не знала. — Да. И я прошу прощения: сильнее всего меня выбивает из колеи, когда что-то происходит вот так… — Как вот так? Солас посмотрел в сторону. Из освещенной комнаты к нему сползались тени, но так и оставались змеиться у ног, неспособные дотянуться дальше. Луна обретала силу и рассеивала уродливые слепки темени. Хотя Инквизитор, кажется, и так их совсем не боялась. — Тогда я расскажу тебе, — Солас вернул к ней свой взгляд. — Давным-давно я дружил с духом мудрости. — Ты дружишь с духами? Я тоже хочу дружить с духами! Пауза. Едва слышимый смешок. — Да, примерно так ты тогда и сказала. — Когда тогда? Солас плавно мотнул головой: — Позволь мне сначала ответить на твой первый вопрос. Лавеллан сжала губы, обещая этим, что не будет больше его сбивать. — Мой друг… Его поймали в ловушку и заставили делать то, что претило его природе, — снова пауза; он осекся, увидев непонимающе сдвинутые бровки маленькой слушательницы, и впредь решил следить за речью, держа в уме, что перед ним все-таки ребенок. — Это значит, всякие… нехорошие вещи. Но кое-кто очень отважный и мудрый помог мне его спасти. Мой друг умер, сохранив себя. — Ты же сказал, вы его спасли! — Так и было. — Но он умер! — Зато я знал, что когда-нибудь он оживет, и будет жить долго. — Значит, духи не умирают? — Не до конца. Они теряют свою индивидуальность, но сущностно — остаются. Пауза и бровки. Солас вздохнул: он был готов принять вызов от самых искушенных умов Тедаса и чувствовал в себе силы выиграть спор, но вот же — оказался совершенно беспомощным перед детским пониманием. — Та, кто помогла мне его спасти, тоже об этом спрашивала. Я объяснил ей, что когда-нибудь он снова появится в Тени, но это будет уже не тот друг, которого я знал. А теперь и с ней произошло нечто подобное. — Она тоже умерла? — Нет. Нет… Если бы она умерла… Он остановил себя от дальнейших размышлений. Тем более, вслух. Тем более, при ней. Тени всё лезли. — Наверное, ей интересно было бы узнать, что недавно я снова встретил своего друга в Тени. Он не узнал меня. И рассуждал не так, как я привык… Тем не менее, мы прекрасно побеседовали. Девочка улыбнулась. Она уже давно перестала со всем старанием выслушивать в его словах ответ на свой вопрос, да и что это был за вопрос, по правде говоря, позабыла. Но печальный рассказ Соласа будил у нее внутри такие радостные чувства, что она, поддавшись порыву, обхватила его ногу и ткнулась в нее лицом, чтобы не рассмеяться и не обидеть его ненароком. Он пошатнулся и замер, в который раз пораженный ее непредсказуемыми действиями. А потом, снисходительно усмехнувшись своей привычке недооценивать, решил впредь следить за собой и держать в уме — это все-таки Инквизитор. Солас опустил руку и кончиками пальцев коснулся её макушки: — Ты не можешь этого помнить, но однажды я сказал, что ты подобна редчайшему духу… И теперь… Лавеллан подняла голову и увидела, что взгляд его блуждает где-то далеко. — Теперь я убежден в этом еще сильнее. Лунный свет играл на его лице и в ее волосах. Она обнимала его, и тени не решались к ним подступиться. … — Нужно идти. — Нет! Расскажи мне еще что-нибудь! Она вцепилась в него так отчаянно, что Соласу даже стало не по себе: это был не каприз, не детский голод до сказок — она испугалась. Ей думалось, что если они сейчас уйдут, что-то важное оборвется и кончится. И страх этот перебежал по ее рукам прямо к Соласу, он чувствовал его кожей и сердцем. И оттого засмеялся и поспешил заверить ее, даже не до конца отдавая себе отчет в том, что сейчас обещает: — Da'len, я же никуда не денусь. Не пропаду. И теперь день за днем буду рассказывать тебе столь многое, что еще не раз устанешь слушать. А сегодня я и без того тебя утомил. — Не утомил! И я не устану! — от его слов, она ощутимо успокоилась; очень быстро и очень доверчиво. Теперь она пусть чуть-чуть и боялась, но уже и правда хотела знать. Хотела, чтобы он не просто остался, но и действительно что-нибудь еще рассказал. Страх очень часто сплетается с любопытством. Такая уж у него суть. — Сказки Варрика же не устаю слушать, а чем твои хуже? — Тем и хуже, что сказки Варрика — забавные выдумки, а то, что стану рассказывать я, увы, происходило на самом деле. И противоречит всему, что остальные привыкли слышать. — Но так даже интереснее! — Это ты сейчас так говоришь. Луна стояла рядом, как собеседница. Солас заговорил тише: — Хорошо, я расскажу. Всю правду. Но ты должна кое-что обещать. — Что обещать? — Верить мне. — Обещаю! Начинай. Он коротко рассмеялся ее нетерпению. Потом направляюще уложил ладонь на ее плечо, и они пошли, наступая теням на хвосты. — Скажи, Инквизитор. Что ты знаешь о мире? Девочка хотела сказать, что знает, как сменяются времена года. Что деревья уходят корнями в землю, а с неба падает дождь. Что Каллен добрый и сильный. Что Лелиана говорит с Создателем, а Варрик со своим арбалетом. Что это ее крепость, и все, кто тут живет, — ее люди. А у самой у нее есть два имени — одно маленькое, а другое большое. Но она поймала взгляд Соласа — и чуть приподняла уголки губ: — Я знаю совсем мало. Почти ничего. — Даже сейчас ты мудрее многих. А что ты подумаешь, если я скажу, что раньше — может быть, не с начала мира, но давным-давно, он весь состоял из магии, как твоя крепость состоит из камня. И даже деревья могли расти корнями вверх, и прекрасные замки парили в воздухе. Тебе нравится такой мир? — Не знаю, — сказала Лавеллан. — Можно я еще послушаю, а потом решу? Солас улыбнулся так широко, что заболели губы. Он столько раз ошибался. Но в ней… в ней он не ошибся ничуть. И теперь он знает, что нужно делать.