Легенда о прекрасной Леди, преданном Рыцаре и ужасном Звере

И она вернулась. Не по своей воле: Солас сказал ей вернуться за городские стены, и она сделала, как он велел. Не то, чтобы он запрещал ей принимать участие в сражениях или защищать элвенский An (его ученица в боевой магии была искуснее многих), но теперь они никогда не шли в бой вместе. И только спустя время после какой-нибудь жутко короткой битвы, Лавеллан могла услышать от кого-нибудь из mi`nan*, как яростно сражался Hahren, и как ломаными ветками хрустели в его волчьей пасти кости врагов. А Лавеллан молчала — с затаенной завистью, но и с таким же затаенным чувством превосходства: в отличие от нее, они видели его звериную — зверскую — форму, но даже не догадывались о его сущности и о том, что заставляет его раз за разом обрастать мохнатой шерстью. Да, они обожествляли своего предводителя и, признавая в нем могущественного мага-оборотня, часто могли шепнуть друг другу в острые уши что-то вроде «ты видел, он же просто Фен`Харел во плоти!», но ни один из Народа не осмеливался и подумать… … Вот и сегодня, когда на тонкой и белой, как кость или как свеча, башне вспыхнул рыжий тревожный огонь, Солас быстро все вычислил — поймал Лавеллан у самых ворот, взял ее за плечи и развернул лицом к Городу, не давая ей возможности и одним глазком на него в действии поглядеть. Нет. Еще свеж был в его памяти тот ее взгляд… И Лавеллан вернулась. И побежала, перескакивая через седо-пепельные кляксы кострищ к потайным малым вратам. Здесь ее уже предусмотрительно ждал Ширал — первый mi`reth** Народа и единственный, кто смотрел на Соласа и общался с ним так, будто тоже знал. — Вестница, — кивком приветствуя, сказал ей Ширал, с едва уловимой усмешкой в голосе, будто и про нее он все знал. Хоть в присутствии других эльфов, он обращался к ней почтительно, как здесь и положено. Они верили, что шемлены, как и всегда, ошиблись, они принимали ее за посланницу Митал, что наконец обратила взор на брошенных своих детей. А все потому, что голоса в ее голове подсказывали, где отыскать и как открыть двери в древние эльфийские храмы с нетронутыми сокровищами. Одно ее слово отгоняло чудовищ — стражей Митал, одно ее прикосновение возвращало из утенеры древних, с которыми потом вел долгие беседы Солас. Кто-то из них оставался в храмах, а кто-то даже приходил в An и, прежде чем заговорить с кем-либо из элвенов нового времени, глубоко и скорбно вздыхал. — Вестница, — повторил Ширал уже без всякого скрытого выражения. — Напавшие на город не стоят твоего внимания. Это фанатики, новые жители Убежища. Хотят вернуть себе отнятую у них героиню, начавшую свой путь на их земле, а значит, и законно им принадлежащую. — Они что, безумцы? — Они шли на Город с вилами и факелами, — покосился на Лавеллан первый mi`reth; глаза его были яркими, а взгляд зыбким, как песок на солнце. — Я думал, нам удалось их отпугнуть. Человеческая глупость… — Я могу что-нибудь сделать? — Для них? — бросил с презрением Ширал, некрасиво скривив свои бледные до тусклой синевы, будто бы сильно замерзшие губы, иногда даже поблескивающие, как блеклые фиалки, подернутые утренним инеем. — Этим уже ничем не поможешь. Солас и mi`nan наверняка расправились с ними еще до того, как ты успела сюда добраться. — А почему ты не пошел защищать Город? — Потому что, когда Соласа нет рядом, за твою безопасность держу ответ я. Лавеллан выставила перед собой посох и задумчиво прислонилась к нему щекой. Сколько она не старалась, ей никак не удавалось разгадать их отношение друг к другу. Солас с Ширалом был вежлив и строг, ровно как и со всеми; а Ширал рядом с Соласом — как всегда отстранен и колок. И все же… — Он доверяет меня тебе, — улыбнулась Вестница. — Он никому тебя не доверяет. Но ему лучше всех известно, что я знаю о тебе и о нем достаточно, чтобы идти по вашему пути, а не стоять поперек. — Что ты знаешь? — тут же проговорила она с безупречным спокойствием, но вмиг вспотевшие ладони едва не соскользнули с посоха вниз. В тени потрескавшегося, как старая сухая земля, капюшона золотом блеснули яркие глаза: Ширал посмотрел на нее пристальнее обычного: — Я знаю, что никогда бы не стал служить ему. — Но ты идешь за ним… — Такое у меня имя. И это он мне его дал. … Теперь Городу, по большому счету, мало что угрожало. Церковь, по настоянию Верховной Жрицы, не спешила собирать против эльфов Священные Походы, недавно сотрясенный элвенами Тевинтер чудом не ответил местью на месть и не кинулся возвращать потерянных рабов, прислушавшись к словам одного из самых влиятельных магистров (на жизнь которого, конечно, тут же было совершенно несколько покушений, но он все равно упрямо остался жив, здоров и чрезвычайно красив); Орлей поднял жалованья остроухим слугам, шпионская сеть Бриалы сильно поредела и не казала нос из подполья, города с радостью жгли давно пустующие замызглые эльфинажи. У Народа были земли в Ферелдене, возвращенный Халамширал, часть с кровью вырванных у Орлея Долов и An на севере. И к его стенам теперь близко подходили разве что пухлоголовые сектанты, да шпионы маленьких группировок эльфоненавистников несколько раз в год забивали собой узкие щели. Лишь одной из них однажды удалось подобраться к Вестнице достаточно близко — на расстояние смертельного выстрела. — Ну-ка обернись и скажи «кто?»! Лавеллан обернулась на пронзительный голос медленно и молча. В руках она несла тонкую вазу из горного хрусталя, похожую на скрученный прозрачный лист с золотистыми прожилками, и вместо того, чтобы уронить ее от неожиданности — только крепче прижала к себе. А та, что застигла ее врасплох, в свою очередь крепче сжала вскинутый лук. — И-и-и… это правда ты, — поморщилась Сэра, и голос ее тут же ссохся и затвердел, как изюм в старом печенье. — Нет. Ну не-е-ет. Так не может быть, ага? — Сэра… — шагнула к ней навстречу Лавеллан, в руках обнимая хрупкую вазу, словно младенца. — Ой, вот только не надо… — нервно дернула головой вторженка — длинные, грубым веревочным обрывком стянутые на затылке волосы хлыстнули ее по спине. Она все еще держала оперенный хвост готовой к полету стрелы между средним и указательным пальцем. — Хотела увидеть, взаправду ли это правда. Лучше б коленку себе прострелила. А ты — репу свою! Тебя здесь вообще быть не должно! Ты только вокруг глянь, разве тебе тут место? Попутала, чья ты Вестница? Впрочем, вокруг, как и во всем Городе, не было ни одного уголка, в который Вестница бы не сумела вписаться. Деревьев было много, но эльфы не жили на них дикими белками. Здесь по четырем сторонам — были стены, согретые костерчиками медных осветительных плошек и подвесными темно-синими занавесями; арки широкие и узкие — дверные и оконные, высокие своды потолка — прибежище притихших саланганов. Проходной холл ничем не хуже главного зала Скайхолда. Сэра отказывалась это замечать: — А я ведь молила! Андрасте, дай ей ума и пенделя. Так нет, ты все равно вляпалась в эту мировую эльфахрень! Она дернула отведенной рукой, будто решившись наконец стрелять. Лавеллан вскинула растопыренную ладонь, отгородившись невидимой — хрустальной, как ваза — линзой барьера. И только после этого Сэра выпустила в нее, одну за другой, три жужжащих стрелы. — Говорила же! Тебе! Не тупи! Они протыкали барьерную грань и, словно уроненные в воду, замедлялись, через миг плашмя падая вниз с бессмысленным стуком. Лавеллан, все держа спасительный барьер и совершенно никчемную вазу, быстро и растеряно огляделась. В холе было пусто. — Что? Где этот ваш волчарыч, здоровущий как Хрен`Фарель? — выплескивала слова вместе со стрелами Сэра. — Позовешь, ага? Говорят, ты теперь со зверьем спишь? Не, можешь извращенствовать, как душе угодно: тебе давно уж не девять лет, но… — Бестолковой была, бестолковой и осталась! — крикнула ей сквозь незримую стенку Вестница. — Сэра, прошу тебя! Если тебя кто-нибудь увидит вот так… Та пустила стрелу прямо ей в лицо. Потом в живот. В плечо. Неважно куда. Совсем мимо. И еще раз в лицо. — Да мои друзья умирали, чтобы эта эльфячья зараза помедленнее по миру расползалась! А ты взяла и… — Сэра, только дай мне объяснить. Наш Народ… — Да знаешь, как теперь смотрят на твой «Народ»?! На тех, кто помельче и не хочет тут с вами скакать у костров? Знаешь как? Как на трахучее мировое зло! Да, писюны все теперь в штанах держат — только стрелы в эльфов и засаживают. Увидел — засадил! Охренеть как весело, да? Она собиралась что-то ответить, но зажмурилась от особенно резко пущенной и даже отскочившей от барьера стрелы. Трех стрел: — Верни! Наш мир! Назад! — Сэра! Я этим и занимаюсь! У нее кончились стрелы. — Ты не понимаешь, да? — тяжело и часто дыша, спросила Сэра. — Ты вообще теперь тут пустая? — и с силой прижала палец к своему лбу; на коже и рваной челке остался красный след: пальцы ее — никогда не устающие, давно приручившие жгучую тетиву — теперь отчего-то кровили. — Ты хоть… Да ты хоть!.. Лавеллан спустила с себя барьер, точно сщелкнула с плеч плащ. Он шелковым отблеском скатился к ее ногам и, истончившись, расплылся в стороны. — Ты закончила? — ровно спросила она у Сэры. — Не закончила, — та вскинула верхнюю губу и — тут же — руку. Что-то блеснуло в сбитых ее пальцах и — тут же — в воздухе. В шею «шлюшечной Вестницы» полетел кинжал. Лавеллан зажмурилась и… (- Хочешь, научу? — однажды сказал ей Киран. — Только Соласу не говори. Это совсем примитивная магия, не достойная мастеров. Ее еще называют «от железа», но вообще-то она действует на любой металл. Брошенное оружие обернется против агрессора. Тут принцип рикошета, смотри…) Сэра отшатнулась назад, словно ее толкнули, и без единого хрипа упала на пол с пробитым горлом. Прыснули во все стороны хрустальные брызги, застучали по полу — тонкая ваза выскользнула из ослабевших рук Лавеллан. Мелкие скачущие осколки забивались в прожилки меж камнями и вязли в ползущей по ним эльфийской крови. Первые мгновения она совсем ничего не чувствовала. Даже когда дымными всполохами наконец обнаружили себя элвены-стрелки, что все это время были здесь. Даже когда почувствовала, что Ширал все это время кутал ее в легчайший, неощутимый до самого снятия дополнительный барьер. И даже когда Солас пришел к ней по осколкам и, опустив ладонь на плечо, по осколкам же повел ее прочь, она лишь смотрела под ноги мало что выражающим взглядом. — Я предупреждал тебя о чудовищности выбранного пути. — Да. — Ни в одной смерти нет твоей вины. Сэра всегда шла по миру с распахнутой душой и закрытыми ушами. — Похоже на то. — И тебе совсем не обязательно скрывать от меня боль, что у тебя на сердце. — Я и не стану. Побудешь со мной до утра? И он не покинул ее ни на минуту. Он, как и всегда, все понимал. Сегодня она убила Сэру. Сегодня мир, которому она когда-то принадлежала, окончательно выскользнул из ее рук — упал и рассыпался. О цене вазы судят по ее осколкам. Всю ночь она рыдала у Соласа на груди, не переставая. Ей было эту проклятую вазу очень, очень жаль. … И Город наконец-то стал ей домом. Царство немыслимых градиентов, он обнял своими стенами всех — от древних жрецов до рабов, некогда счищавших гвоздями грязь с хозяйских подошв. Здесь ходили в парче и в шкурах. Строили с помощью магии и глины. Расписывали широкие древесные стволы и каменные стены. Здесь над синими кронами холодно возвышались льдисто-хрустальные шпили. А на улицах в закопченных каменных гнездах жгли костры. И танцевали в их свете дико и безудержно — каждый вечер, словно в последний раз. И ей, и Соласу нравилось наблюдать за этими плясками. Именно наблюдать: знающие толк в изысканных дворцовых танцах, Hahren и Вестница Народа совсем не умели вот так танцевать. Они отдыхали в сонливой тенистости деревьев, и никто не смел их тревожить. Руки Соласа были холодными, а лицо горячим от вина. Лавеллан сидела у него за спиной и обнимала его плечи. Даже на их чудовищном пути им, словно в награду, доставались иногда минуты полной и безмятежной гармонии. На фоне костров то сливались, то отделялись друг от друга затемненные силуэты — все трепещущие от исходящего от огней жара. Лавеллан щурилась, словно на солнцепеке. Солас отделял от стебельков морошку и кормил ее с рук. А их Народ танцевал. Танцевал в ее честь. — Я думала, ты скажешь им правду, — проговорила «Вестница Митал», губами вобрав очередную рыжую и круглую, как огненная капля, ягоду. — Я не скажу им правду, — ответил Солас. — Я дам им ее понять. С твоей помощью, da`len. Все чаще они говорили друг с другом на чистом Элвише, и даже Ширал их не всегда понимал. Солас признавал: он и их всех мог бы обучить, но боялся, что тогда они будут упиваться возвращенными словами так, что могут не заметить за ними глубокий смысл. А общий язык — простой, понятный и привычный для каждого. И пусть молодые элвены пользуются им — по крайней мере, сейчас, когда всем им столь необходимо понимание. — Расскажи мне, — тихо произнесла Лавеллан у самого уха Соласа, уложив подбородок ему на плечо. Он делился с ней планами охотно, но осторожно — будто боясь спугнуть. Она знала, что после войны и крови наступит последний и самый сложный этап, но могла лишь догадываться, в чем его суть, и какая роль отведена ей самой. — Da`len, ты замечала, что в последнее время совсем не видишь снов? — Да. И теперь наши разговоры стали вдвое реже. — Тебя это беспокоит? — усмехнулся Солас. Польщенно, как ей показалось. — Ты хочешь сделать так, чтобы Тени не было? — спросила она, глядя на его короткие ресницы. — Ее не может не быть. Сама по себе Тень не пространство, а состояние. Пространством ее делает Завеса. Он подцепил двумя пальцами новую ягоду и взглянул сквозь нее, как сквозь цветное стеклышко, на огни. Крохотные ягодные волоконца сделались ярче, стали заметны застывшие в сладком соке бусинки мягких косточек. — Сделать так, чтобы Тени не было, — протянул Солас и хмыкнул. — С таким же успехом я мог бы попробовать замедлить прилив. Или отменить рассвет. — Но ты смог истончить Завесу. — Потому что Завеса искусственна. Ее сделали, а значит, ее можно и отменить. — Ты ее сделал? — Нет. То есть, не я один. Лавеллан захотелось пить, но рядом в траве отыскалась лишь влажная мутно-зеленая бутыль вина, которую она решила припасти до ключевых слов их разговора. Элвены танцевали. Солас продолжил: — Завеса должна исчезнуть, чтобы магия — настоящая магия, а не ее отголоски — наконец вернулась. Вся. А самим магам при этом ничего не угрожало. Теперь одержимости как эффекта не может существовать. Потому что все демоны и духи уже среди нас в привычном для себя состоянии. Сосредоточься — и сможешь их почувствовать. Она чувствовала их и без особого сосредоточения. Особенно — одного из них. Она чувствовала присутствие Коула, когда какой-нибудь остроухий парень заботливо укутывал девушку в свой плащ, несмотря на холод. Или когда дозорный неумело отвлекал проверяющего, зная, что совсем недалеко прямо на посту взял да заснул его уставший товарищ. А когда ей не спалось от тревог и воспоминаний, когда она выходила в сад и слышала жизнерадостные трели непонятно как очутившейся в этих краях пеночки, — в предрассветном тумане ей на секунду чудилась его улыбка. А потом что-то легко, почти неощутимо касалось ее щеки, и птичьи трели становились похожи на звон колокольчиков под талым снегом. Коул вернулся. Вернулся, как Солас ему и обещал. — Ты их… привел? — Откуда? — улыбнулся Солас очень тепло, но вышло у него это все равно как-то слишком по-наставнически. — Без Завесы Тень — не пространство. Приземленно выражаясь, это незримая волшебная оболочка мира. Как… как жар вокруг костра. Но ведь жар этот есть и в самом костре тоже. Жар — это тоже костер. Демоны и духи всегда были здесь. Везде. Они ни откуда не пришли. А просто осознали себя в обоих состояниях. — И поэтому они ни в кого не вселяются. — Нет необходимости. Вместо неукротимого желания познать мир, у них появилась возможность стать этим миром. — И что они будут делать дальше? — Реагировать. Действовать, согласно своей природе. Сейчас они свыкаются с миром, как река с новым руслом, но скоро, окончательно став его частью, они заставят его… откликаться. Мир станет живым и будет меняться вокруг людей и эльфов, гномов и кунари, исходя из того, кто они есть по своей сути. Заботливого — мир окружит заботой. У трудолюбивого — быстрее взойдет урожай. А мерзавец, затеяв гадость, с большой вероятностью упадет в яму и сломает себе обе ноги. — Такое… возможно? — выдохнула Лавеллан, чуть-чуть задыхаясь. — Так будет, — сказал Солас и спустя мгновение уже не столь уверенно добавил. — К лучшему ли это или к худшему. Она скользнула пылающей щекой по его плечу, не спеша спустилась вниз и улеглась в траву набок. Земля под ее ухом была холодной и колючей, как щеки Каллена. … Нежный, понятный Каллен — не убаюкивающий в руках мировые законы, но держащий в них щит. Не играющий судьбами целых народов, но играющий в шахматы. В черно-белые шахматы — по цветным правилам. Она провела ладонью по колкой траве. Тихонечко. Очень ласково. — Есть еще кое-что. — М, — невнятно отозвалась Лавеллан, совершенно при этом не удивившись: в словах Соласа всегда присутствовало это неуловимое и многозначительное «еще кое-что», даже когда он говорил о способах запекания яблок в золе. — Сейчас, в период конечного угасания Завесы, Тень податлива, как глина. И с ней можно работать… — тут он сделал паузу и взглянул на узкую лодочку ладони в зеленой, как Метка, траве, — вручную. Тем, кому это по силам, конечно. — Что ты хочешь из нее вылепить? — Правду, о которой ты не так давно упоминала. — Расскажи мне, — вновь повторила свои любимые слова его ученица, глядя в сторону поверх маленьких зеленых иголок. Те чуть царапались, но в следующий миг все же послушно расступались и сминались под ее пальцами: Лавеллан дотянулась до морошковой горсти, с трудом катнула к себе и ухватила одну из ягод. Солас наблюдал за ней, как за забавной, сонно возящейся на лужайке зверькой. А потом приклонился и поймал ее запястье. Узкая лодочка ладони вместе с рыжей жемчужиной ягоды поднялась вверх — к его лицу. — Есть великая магия, которую однажды спасли, спрятав от всех за Завесой, — сказал Солас, и Лавеллан почувствовала, как его теплое дыхание тронуло ее доверчиво раскрытые пальцы. — Есть воспоминания, которые я сохранил нетронутыми в малых сферах и потаенных уголках Тени. И есть ты… владелица моей силы. Единственная из живущих способная войти в Тень во плоти и вышить там узор правды, который все они будут носить поверх своей судьбы. — И я… такое… смогу? — спросила она шепотом, глядя на него снизу-вверх; и в этот момент ее бледное лицо в ореоле разбросанных, вобравших в себя и свет костров, и древесные тени, волос, казалось ему невыразимо прелестным. — Ты сможешь все. Я буду рядом и подскажу, что нужно делать. Если позволишь… Лавеллан вжалась лопатками в землю: тихо произнеся эти слова, он вдруг припал к ее ладони и губами украл морошку. Это у него вышло очень вероломно и очень уветливо. Он целовал ее лишь однажды — под залатанными небесами, после победы над Корифеем. И тогда поцелуй его был для нее не поцелуем даже, а способом, которым он как бы говорил ей: «Все хорошо, ты сделала правильно. Не бойся, da`len, я вернусь». А теперь… Солас осторожно опустил ее руку и высвободил запястье. Она лежала, боясь шелохнуться: ей казалось, что кожа на поцелованной ладони и везде вдруг стала полупрозрачной уязвимой ягодной тканью, а кровь превратилась в сладкий морошковый сок. — Помни, что я охотно отвечу на все твои вопросы, — выжидательно сказал Солас, глядя вперед, на искаженное огненным жаром сердце Города. Лавеллан молчала. Уши ее пылали, точно маленькие костры, а мысли между ними схлестывались, будто в диком и прекрасном танце. — Не отвлекайся, — с улыбкой покосился на нее Солас. — Мы говорим о важных вещах. Ей захотелось его пнуть. И ради его же блага, она подтянула к себе ноги, согнув их в коленях. Заодно и от взгляда его — какого-то непривычно насмешливого — спряталась. А пару мгновений спустя собралась и спросила что-то о том, как через Тень, через сны, которые сейчас никто не видит, им удастся донести до них правду. — Сознание влияет на устройство Тени, — это тебе даже самый молодой и глупый ученик Коллегии скажет. Но и Тень может влиять на сознание. Не демоны. Тень. Если человек видит кошмар — он просыпается в холодном поту. Страх его неподделен, пусть и вызван неестественным путем. Солас смотрел на костры. — Неестественным путем можно вызвать не только страх. Уважение, надежда, знания, понятия о добре и зле… Даже воспоминания о том, чего никогда не было — все это можно прописать в их головах, как в книгах, если правильно изменить состояние Тени. Лавеллан резко села, невольно и со всей своей силой сжимая траву в руках: — Ты сможешь… — Ты сможешь, — тут же поправил ее Солас, не оборачивая к ней головы. — Я лишь покажу, как надо делать. — Я смогу… Мы сможем с помощью Якоря и Тени вселить во всех них веру в то, чего не было? — Это будет легко. Они привыкли думать, что раз о чем-то знает и помнит большинство — значит, это действительно было. — Но ведь это… Солас, это ведь делает нас… — Богами? — он безрадостно усмехнулся, глядя на костры. — Ужасный Волк и Инквизитор. Бог обмана и лжевестница… Но мы не станем лгать своему Народу, если тебе это важно. Они вспомнят Элвиш, вспомнят и узнают своих «богов», к ним вернется их драгоценная история во всем блеске своих кровавых, позорных вех. Верно. Пусть помнят. Пусть они вспомнят и никогда больше… Она обняла его. Вновь пробралась ему за спину и обняла крепко, окольцевав руками его грудь. Солас сглотнул, не давая свободы желчным словам, что изнутри нарывали уже слишком, слишком давно. — Мы обманем других. Они станут уважать эльфов и магов как никогда раньше. Они и помыслить не посмеют о принудительном рабстве. Они будут учиться у них. Они будут ходить с задранными головами. Магия вернется, и поднимутся ввысь эльфийские замки. Ты увидишь их… Обещаю, однажды ты их увидишь… Она обняла его еще крепче. И спустя время спросила надломленным голосом: — Я ношу этот Якорь столько, сколько себя помню. Ты ведь мог в любой момент все изменить. — Это не так. Во-первых, «в любой момент» ты не была бы готова к подобного рода… хм. просьбе. Даже моей. — Но ты мог бы меня заставить. — Мог бы. — Значит… — Во-вторых, — Солас не дал ей продолжить. — Истощение Завесы — долгий и сложный процесс, требующий многих лет. — Но зачем нужна была война? Все эти элвенские завоевания? Захваты городов? Тевинтер? — Потому что они — тоже были не готовы, а изменять их искусственно я не хотел, — Солас смотрел на костры и видел, как меж ними танцуют элвены, все так же не боясь обжечься, но уже зримо выбиваясь из сил. — Ты настоящая, а значит, такими могут быть и другие. Вот что я неосторожно подумал когда-то давно, а потом еще и убедился на свою голову, что это правда. Они настоящие. Глухие, ужасные, ничего не смыслящие. Но настоящие. Я даже слушал их молитвы. Им нужна была земля. И месть. И я шел вместе с ними в битву. И я вместе с ними как будто бы мстил. Это делалось не ради земли и даже не ради мести, а для того, чтобы они успокоились. Настоящая война творилась в их головах и сердцах и, если бы они вошли вместе с ней в новый — изменяющийся исходя из их сути мир, Народ Элвен сам бы себя уничтожил в первый же день. — Но благодаря тебе этого не случится, — Лавеллан прижалась к спине Соласа всем телом: ей казалось, что он замерзает. — Все будет хорошо. Мы все сделаем правильно. Они будут счастливы, и мы будем счастливы тоже. Счастливы. Мы. Он широко усмехается. Даже скалится. Оборачивается резко. Обрастает уродливой шкурой и загнившими ранами — пусть видит его настоящую кожу. Он роняет острую морду ей на колени и упоенно скулит. О да, ему бы понравилось рядом с ней чувствовать себя разбитым и покалеченным. Но нет. Он сидит в ее руках, как в надежной клетке, и, глядя на костры, улыбается. С ней он чувствует себя невообразимо живым. И почти счастливым. Он не вправе требовать большего. Он не хочет требовать большего и не станет. Совсем скоро она натянет душу мира на пяльцы и вышьет изумрудными нитями новое понимание. А когда закончит и упадет в бессилии, он перецелует каждый ее пальчик. Зная: все, что она вышила, он бы без нее — выжег. … … Лишь с пятого раза получился разрыв, который его устроил. Он был похож на поросшую зеленым плющом арку, под сводом которой, не расцепляя рук, могла бы пройти какая-нибудь влюбленная пара. — Не пугайся кажущейся пустоты, — сказал Солас. — Духам теперь неинтересно показываться в виде духов, а следы последних сновидцев давно растаяли. Зато никто не будет мешать. — Ты поэтому пробудил древних от утенеры и запретил всем вокруг видеть сны? — спросила Лавеллан пораженно. — Тень под почти иссякшей Завесой — уязвимое и нестабильное полотно. Я сделал это ради безопасности и сновидцев, и самой Тени. А то, что она теперь полностью и только в нашем распоряжении — лишь приятная побочная выгода. — Ага, — выхмыкнула Лавеллан и хотела было скрестить руки на груди, но вспомнила, что одна из них привязана к разрыву натянутой почти до струнного звука зеленой нитью — отростком плюща, корнем уходящим под кожу. — Я буду рядом и волноваться тебе не о чем. Однако все равно советую помнить: от твоего внутреннего равновесия и сосредоточенности — все зависит. — Совсем не о чем волноваться, — тут она улыбнулась нервно, и свод текучей арки — маломанящего входа в Тень — стал вдруг чуть островат. Солас мотнул головой и вместо слов — взял ее за руку. Свод разгладился вновь. А через миг вся арка меленько вздрогнула, как стекло окна в комнате, где очень сильно хлопнули дверью. Хоть внезапно явившийся Ширал и притворил за собой дверь почтительно мягко — почти бесшумно. — Не желал помешать, — сказал Ширал, глядя на разрыв; формой своей он напоминал ему элювиан над опустошенным Источником. А затем, будто смаргивая какое-то наваждение, быстро бросил взгляд на Соласа: — An атакован. — Так защитите его. — Атакован войсками Инквизиции. Ее резануло, точно осколком — Лавеллан прерывисто вдохнула, словно проталкивая к легким воздух, застрявший в горле. Солас выпустил ее руку и шагнул вперед — к Ширалу и к выходу. — Я с тобой! — метнулась и выкрикнула Лавеллан, с пят до макушки освещенная светом, кровью сочащимся из разрыва — уже не арочного, смятого, скомканного, как лист лопуха, на который наступил солдатский сапог. Солас остановился. Взял ее плечи. Потом отпустил. — Помни, что я говорил о внутреннем равновесии. Тебе нельзя отходить от разрыва. Ты уже влияешь на Тень и на все вокруг. Будь спокойна. Я скоро вернусь. — Солас… — Я знаю. Поверь, я не хочу причинять боль ни им, ни тебе — постараюсь их отпугнуть. … Отпугнуть не вышло. Инквизиция была упряма, как и всегда. … Солас едва его узнал. И дело тут даже не в багрянце крови, в которую он теперь был одет, как в мундир. Солас смотрел на него, поверженного, сверху вниз. Смотрел на злое лицо, обросшее рыжей, как ржавчина, бородой и коростой болезненно-желтой бледноты. С тюремной решеткой морщин на лбу. С потемневшими глазами под тяжелыми воспаленными веками. «Я буду ее искать». Каллен всегда выполнял свои обещания. Честный, преданный Каллен… Но не по-рыцарски — по-зверски жестокий в своем проигрыше и одиночестве. Он шел за ней на Город и знал, что все ее элвены — от первого mi`reth-а до ушастого дворового мальчишки, торгующего яблоками, предпочтут умереть. Так же было и в Скайхолде. А значит, чтобы забрать ее, придется пойти по трупам. И Каллен пошел. — Твоя армия разбита, — сказал ему Солас, и тот с силой сжал зубы, чтобы звон в ушах усилился и заглушил голос эльфа. А потом он сделал над собой усилие и поднялся. И сам же поразился, что это ему удалось. Тяжелые раны его быстро затягивались; минуту назад он мог бы потрогать пальцем свой череп. — Если ты погибнешь, она будет рыдать о тебе, — сказал ему Солас. Окровавленные губы Каллена шевельнулись как будто в улыбке. — Пообещай, что никогда не вернешься за ней, — сказал ему Солас. — Вернусь, — пообещал Каллен. И этим решил свою судьбу. … Даже здесь она слышала звуки битвы. Она слышала запах дыма. От этого и от всех ее чувств и мыслей, разрыв расползся болотом. Как она не старалась себя и его унять — он проглатывал все больше и больше пространства, по камешку, по плиточке, по свечке, по цветному лепесточку в подвесных золотистых горшках… А когда Солас наконец вернулся, она осмотрела его с ног до головы и замерла в тисках внезапного ужаса предчувствия. Солас спешил, но ему казалось, что отмыться от крови и запаха псины вполне удалось. Он не заметил этой въевшейся капли крови. Одно маленькое красное пятнышко на рукаве в ложбинке шва… — Я всегда тебе верила, и ты не смел обмануть меня, — начала говорить Лавеллан, и голос ее, в отличие он нее самой, совсем не дрожал. — Не обмани же меня и сейчас… — Da`len… — Скажи, что их вел не Каллен! Нет. Скажи, что он — жив. Солас смотрел на нее пристально, но видел лишь гарлочущий, глотающий каждый взволнованный удар ее сердца, раздутый от ее тревог разрыв. И если это продолжится… — Он жив, — сказал Солас. На мгновение даже само время, кажется, замерло. А потом секунды тяжело потянулись друг за другом вновь. Разрыв нехотя, недоверчиво возвращался в свои арочные рамки. Его прожорливое, болотное буйство быстро тускнело. Солас молчал. Выровняв дыхание, Лавеллан кивнула, глядя ему в глаза. И взяла его за руку. … В комнате пахло хлебом и чистым бельем. А руки, что к нему прикасались, пахли яичным мылом. Он открыл глаза. — Спокойно… — по-приятному тихо сказала немолодая, но очень красивая женщина, сидящая у кровати. В пальцах она держала кусочек льда, тонким, влажным слоем обмотанный в тканевую салфетку, а на коленях — миску с талой водой и скомканными, все в красных пятнах, тряпками. — Спокойно, солдат, тише… — Кто вы? — хрипнул он и не узнал своего голоса. — Мне больше интересно, кто вы. Мои люди нашли вас на дороге недалеко от города. Ваш щит был так смят, что невозможно разобрать геральдики. На одежде — следы от споротых гербов. Откуда вы? Как ваше имя и что с вами произошло? Он вжался больным затылком в подушку и зажмурился: — Я… не могу вспомнить. К его саднящей скуле снова прижался лёд в мягкой оболочке ткани. — Спокойно, — так же мягко и совсем не холодно сказала женщина. — Разбойники ли это были или еще кто, но в схватке с ними вы сильно повредили голову. Наверное, из-за этого… — Благодарю за спасение, — произнес он слегка растеряно. — Это сложно назвать спасением. Вы долго были без сознания, но вашей жизни ничего не угрожало. — Но я… Все же вы… — Тише, солдат. Однако вместо того, чтобы покориться ее словам, он приподнялся на локтях: — Вы так и не назвали свое имя. — Но и вы моего любопытства пока не утолили тоже. Ей, кажется, нравилась эта игра в незнакомцев, сведенных судьбой или высшими силами. Он взглянул на нее с укором, на который только способен был спасенный человек: игра эта шла по неравным правилам. У женщины в руках были все фигуры, а у него, забывшего даже свое имя, — только пешки, сквозь которые проходили пальцы. Фигуры, пешки. И почему он сейчас о них подумал?.. Красивой женщине, поймавшей его взгляд и явно выигрывающей, захотелось беззаботно смеяться. Но в дверь постучали, и в комнату вошла молоденькая служанка: — Вас ждут представители Коллегии, леди Тревельян. И леди Тревельян вздохнула, с каким-то меланхолическим задором бросив в миску салфетку с кусочком почти растаявшего льда. Потом встала и передала миску служанке. — Я еще приду вас проведать. А сейчас отдыхайте, солдат. Он улыбнулся в ответ, а когда она ушла, откинулся обратно на подушку. Тюремная решетка на его лбу разгладилась, будто он наконец освободился и позволил себе отдохнуть. … В комнате пахло свежим бельем и жжеными древесными спицами. Лавеллан смотрела на свои пальцы. После их последнего похода в Тень во плоти, после последнего стежка последнего же вышитого ею закона, Солас зачем-то перецеловал их все-все по очереди… И сказал, что теперь все закончилось, и все начнется заново, когда Завеса окончательно исчезнет. Всего пару недель осталось ждать. Солас стоял у окна и ждал, пока она наконец уляжется. Последний год они всегда засыпали вместе. Вернее, ей казалось, что он засыпает вместе с ней. Она знала, что так он ее охраняет. Зверь давал понять Народу, чьи взгляды все же заволокли чары Леди, что она — его. Их видели вместе чаще, чем всегда. И в их головах все ровно укладывалось — она посланница Митал и его, предводителя, невеста. И никто из них не осмелится тронуть ее и пальцем. Так же, как и Солас. Так же, как и он сам. — Ты видел, как они нас изображают? Он отвлекся и взглянул через плечо; Лавеллан сидела на уголке кровати, и чуть разошедшиеся снизу крылья ночной сорочки обнажали, подставляя под лунный свет, ее белые коленки. — Да, я видел, — сказал Солас, очень вольно обходясь со словами. — Огромный шестиглазый волк и хрупкая нагая эльфийка. Меня это беспокоит. Его действительно это беспокоило. Скоро Завеса спадет, мир начнет жить по новым старым законам, и все они забудут и его, и Вестницу. Он знал, что Тень высушит и изменит следы чернил в книгах, документах, летописях и даже письмах, но порушатся ли статуи и рассыплется ли мозаика окон, он мог только предполагать. — Тебе… не хотелось бы видеть меня обнаженной? — по-своему растолковала его беспокойство Лавеллан. И он изумленно к ней обернулся. Работа с Тенью требовала от нее полнейшего внутреннего равновесия. Но теперь все кончено. Теперь она может об этом спросить. — Разве ты не любишь меня? — Как я могу не любить тебя, если ты хранишь в себе все, чем я так дорожу? Он ответил вопросом — почти сразу, почти без паузы. Не обманывая, как и всегда. — Тогда… — она встала с кровати и потянула за кончик длинного шнурка, связывающий два крыла сорочки вместе, и та спала к ее и к его ногам, словно Завеса. Под сорочкой не было ничего. Только сама Лавеллан. Ей хотелось видеть его реакцию, она часто представляла эту его реакцию, но сейчас что-то внутреннее и, кажется, совершенно для нее неожиданное заставило Лавеллан закрыть глаза. Солас молчал. Все хорошо, думала Лавеллан. И пусть сердце колотится, как от страха. Ни к чему его теперь унимать. Ни к чему всю себя унимать. Все хорошо. Это ее решение и ее желание… Но откуда тогда это неуместное чувство, заставляющее ее зажмуриться еще сильнее? Она услышала легкие шаги и едва удержала себя на месте. Все хорошо. Она тоже любит его. Она любит его больше, чем кого-либо на свете. Он ее Hahren. Он носил ее на руках, и она засыпала у него на коленях. Он целовал ее ладони и пальцы, а она с детства готова была перецеловать каждую его мысль, каждое его слово. Она чувствовала — вот он. Перед ней. И сейчас она станет его. Не на словах, не в умах элвенов, а по-настоящему. Все хорошо. Она его любит… Лавеллан вся напряглась и сжала губы. Откуда?! Откуда это чувство неправильности? Преступности? Отторжения. Почти гадливости… Она слышала, как Солас опустился перед ней на колени. И почувствовала… Прикосновение ткани. От щиколоток вверх. Что-то осторожно поднималось и обволакивало ее. Она будто тонула в теплом тканевом коконе. Лавеллан открыла глаза. Солас поднялся вместе с сорочкой, укрыл ей плечи и теперь сосредоточенно и легко вдевал тонкий шнурок в петли. Он был нетороплив и спокоен: собственно, все это и так принадлежит ему — навечно или до самой смерти. До его смерти или ее. — Все хорошо, da`len. Она удержала всхлип. Тоскливый и облегченный одновременно. Вот оно. Da`len. Не vhenan, не даже asha. Da`len. Дитя. Родная кровь. Солас провел рукой по ее волосам. Она смотрела. И меньше всего была похожа на дитя. Не девочка. Не босоногий подросток — женщина смотрела ее глазами, еще не мудрая, но стоящая на пороге понимания. Пройдет совсем немного времени — и она поймет. И самое главное — вспомнит. — Я хочу забрать тебя кое-куда.