Umdlali

Переводчиц было аж пятеро: четыре очаровательных загорелых девушки в лёгких полупрозрачных блузках и чуть расклешенных юбках на порядок короче белых халатов, небрежно накинутых поверх плеч, и одна смешливая африканка, видимо, негласный предводитель этой небольшой стаи. В белых халатах были все. Предложенный Жерару едва доходил ему до колен, но смешнее всего выглядел Карлес, его заставили стянуть волосы в некое подобие хвоста широкой стерильной повязкой. В главном детском центре кардиологии и хирургии даже в стационаре пристально следили за санитарными условиями. Несколько фотографов неуверенно топтались в стороне, держа камеры наготове, но никто не решался первым щёлкнуть затвором. В воздухе чувствовался специфический больничный запах, запах стерильности и боли. Ноздри неприятно щекотал антисептик, которым было обработано всё — от пола до ламп-фонариков на потолке, и Серхио поморщился, невольно переступив с ноги на ногу. От этого простого движения по коридору прокатилось эхо, и Рамос, замерев, притих, стараясь не шевелиться. Официальную часть ещё можно пережить — в центральном зале для конференций или во внутреннем дворике у главного входа собирается небольшая толпа: журналисты, телевидение, заранее приглашённые гости, просто зеваки. Члены какой-то там очередной комиссии по здравоохранению вместе с несколькими прославленными врачами выстраиваются в ровный рядок с одной стороны, команда во главе с тренером и парочкой представителей от каких-то там очередных комитетов ФИФА — с другой, под вспышки фотокамер вторые передают первым сертификат на установку нового оборудования или ремонт и обязательно книгу с автографами всех футболистов сборной, которую потом продадут на благотворительном аукционе за бешеные деньги. Серхио хотелось бы верить, что и эта сумма будет потрачена на что-то нужное — гранты на исследования, бесплатные операции, помощь нуждающимся, — но уже не питал иллюзий. Большая часть выручки от подобных акций расходится по рукам и оседает в карманах тех, кому абсолютно плевать, что в стоимость новой квартирки в престижном районе входит ещё несколько жизней тех, кого на эти деньги можно было бы спасти. Впрочем, так со всем в этом странном человеческом мире — как КПД у двигателя, львиная доля затраченной энергии расходуется на побочные процессы. У фонда должно быть двадцать миллионов евро, чтобы восемь из них попали туда, куда нужно. Рамос тряхнул головой, будто бы это могло направить мысли в безопасное и более позитивное русло. Он начинал злиться, но уже хорошо понимал, отчего. Одна из немногих вещей, способных заставить Серхио буквально подпрыгивать от бешенства, — беспомощность. Сознание своей полной неспособности сделать что-то, ведь хоть лбом о стену бейся, а время невозможно повернуть вспять. Отмотать и переиграть неудачные куски, вовремя помочь, вовремя протянуть руку... Рамос понимал, что у него нет волшебной палочки, и не в его силах одним взмахом сделать весь мир счастливым, людей здоровыми, а войны оставить где-то глубоко в веках, как ненужный рудимент былой истории. Просто иногда очень хотелось, и Серхио знал — скоро этот момент беспомощности наступит снова. Да, официальная часть — это мелочи. Нужно всего лишь пожимать руки всем подряд и для лучшего ракурса вовремя переводить взгляд с камеры на камеру. Самое страшное наступит вот-вот, с минуты на минуту, когда, разбившись на небольшие группы по два-три человека, они под робкие щелчки фотоаппаратов пойдут вручать детям подарки. Попутно, словно бы извиняясь, переводчица объясняет, что больница называется центром кардиологии и хирургии, потому что ещё совсем недавно здесь, на южной оконечности Африки, единственными лекарствами от всех болезней были фурацилин, борная кислота и перекись водорода. Впрочем, ЮАР грех жаловаться, где-нибудь в Сенегале нет и этого. И вот Серхио стоит, словно в дурмане, улыбаясь, улыбаясь и улыбаясь, в руках у него детский велосипед для маленькой Они, у неё острая сердечная недостаточность, но совсем скоро ей имплантируют крошечный кардиостимулятор, и тогда она сможет забыть о постоянных обследованиях и лекарствах. В руках у него радиоуправляемая машинка для Дженго, который уже и сам не верит, что когда-нибудь снова сможет встать с кровати. В руках у него детский синтезатор. Фотоаппарат. Мяч с автографами. Специальный компьютер для незрячих. Бутсы, сделанные на заказ, копия его собственных. Большая железная дорога. Электромобиль. Говорящая кукла. Профессиональный набор для рисования. В руках у него чужое счастье, пусть длящееся всего несколько минут, но счастье. Для Баако, Асаби, Феми, Рунако... В последней палате его, Икера и Фернандо ждал мальчик, мечтавший получить футбольную форму непременно от знаменитого вратаря, а также лично пожать руку Торресу. Когда они вошли в комнату следом за переводчицей, Рамос приветливо кивнул, и мальчик вдруг, смешно моргнув широко распахнутыми от удивления глазами, расцвёл в улыбке и залопотал что-то на своём языке. Нандо смущённо замер, растерянно взглянув на переводчицу. Та, не сводя с него заинтересованного взгляда, поспешила объяснить, что мальчика зовут Мфана, он сломал позвоночник около двух месяцев назад, теперь у него парализованы ноги, но надежда всё ещё остаётся, и он очень хочет вернуться домой, чтобы снова играть в футбол с друзьями. Присев на край кровати, Икер вручил мальчику подарки и честно пообещал, что не пройдёт и полгода, и тот снова будет играть, почти так же хорошо, как Фернандо. Ребёнок со всей взрослой серьёзностью пожал протянутую Торресом руку — маленькой, тонкой смуглой ладошкой, крепко вцепившейся в пальцы. Ещё бы... сам Эль-Ниньо. И уж если даже Касильяс так уверен, что он выздоровеет... Ласковые карие глаза озорно заблестели, и Мфана заливисто рассмеялся. Рамос знал, сейчас в своём воображении он бежит по газону вместе с ними. Серхио вышел из больницы пошатываясь от усталости, но не он один — у всей команды лица были серьёзные, мрачные, а Торрес, казалось, вот-вот свалится с ног. Следом за ним, понурив голову, спускался по ступенькам Вилья. Солнце припекало. Во дворике больницы практически никого не было, а сборную уже ждал автобус, чтобы отвезти обратно в пансионат. Вечером, когда жара немного спадёт, им предстоит ещё одна тренировка, на которой... нет, никто не говорил этого вслух, но именно на ней Висенте дель Боске примет решение, будет Торрес играть в основном составе или нет. Да Серхио даже представить себе не мог, чтобы Нандо вдруг остался на скамейке запасных. Тот самый гениальный и талантливый Нандо, который идёт сейчас рядом с ним через больничный дворик к автобусу, и от простого присутствия Торреса на душе становится как-то легче. — Знаешь, наверное, это не слишком правильно, но, видя этих детей, я каждый раз благодарю бога за то, что Нора растёт здоровенькой счастливой девочкой, — в последний раз посмотрев на здание хирургического отделения, тихо сказал Торрес. Привычно улыбнувшись, Серхио последовал его примеру и помахал рукой в никуда, зная, что все способные ходить пациенты сейчас прильнули к окнам и провожают футболистов взглядом. — Всё что угодно могло произойти — травма, болезнь, несчастный случай, простое стечение обстоятельств. — Сейчас это кажется настоящим чудом, да? — вздохнул Серхио. — Учитывая, как тонка грань между «здесь» и «там». — Ты думаешь об Антонио, — догадался Фернандо. Рамос кивнул. — А ещё о том, что это твоё «всё что угодно» ещё может случиться. В любой момент. С любым. Соврал. Он думал о Норе и о том, что скоро, совсем скоро малышке исполнится годик. Что даже узнав о беременности Олальи, он как распоследний дурак верил, что свадьбы не будет. Что сейчас он должен сказать Нандо совсем другое — тот не имеет права впадать в уныние и пессимизм, наоборот, он обязан снова стать прежним Эль-Ниньо хотя бы на время, хотя бы ради них. Обратный путь прошёл в тягостном молчании. Серхио по старой уже привычке надел наушники и отвернулся к окну, но это не слишком помогло — изредка он чувствовал на себе странный взгляд Торреса, взгляд, в котором не было эмоций — ни любви, ни злости, ни тоски, ни горечи, только твердое, упёртое спокойствие, крайне напоминающее тяжёлую каменную глыбу, в которую превращается очень старая боль. Он понимал, Торресу за него наверняка больно, но знал, что тот не жалеет о сделанном выборе, и ещё чувствовал… что Нандо всё-таки не в полной мере осознаёт, каково сейчас Серхио. Рамос может всё. Он может прийти, постучать в дверь и быть с Торресом сегодня. Завтра. Даже послезавтра. А потом — уже нет. Никогда. Есть такое слово. Никогда. Всё не будет так, как прежде, и уже не вернешь того, что было. Даже если сейчас он захочет остаться с ним… не перечеркнёшь былых отношений, разбитую любовь и нового маленького человека. И Серхио вдруг понимает, что у «никогда» есть ещё одна грань — останься Торрес с ним… ему, так беззаветно ценящему семью, никогда не стать отцом по-настоящему ещё раз. Никогда не улыбнуться собственному сыну. Ну, Серхио, хватит у тебя духа лишить своего Нандо всего этого? Нет. Никогда. Первым делом, оставшись в одиночестве, Рамос со всего размаху ударил кулаком в стену. Ничего не почувствовал. К горлу подступил горький смешок — сейчас, вот сейчас Серхио было плевать на Швейцарию, не только на матч, на всю страну было ему плевать с высокой колокольни, да что там на страну — на всё Швейцарское плато с Альпами. Но откуда-то глубоко изнутри уже поднималась горячая волна радостного нетерпения и предвкушения, ведь впереди первая игра нового чемпионата мира, ревущие трибуны, азарт настоящего противостояния, бег — не просто по зелёному газону, но куда-то вверх, выше, к победе.