Umdlali

Первым делом Рамос написал абсолютно сопливую смс маме о том, как скучает по семье и по Испании. Умолчав, что сильнее всего ему не хватает сейчас утраченного душевного спокойствия и размеренного хода прежней жизни. Изо дня в день — четкий распорядок, друзья, тренировки, игры, снова друзья. Позвонить Паки не решился — в голове было настолько пусто, что Серхио наверняка не смог бы связать и пары слов, не говоря уже о целых фразах, а по его натужному молчанию мама мгновенно почувствовала бы, что у него не все в порядке. Последнее, чего хотел Рамос, так это чтобы за него начали беспокоиться близкие. Их взволнованные голоса с легкостью разрушат и без того хрупкое равновесие, а у Серхио, наверное, уже не хватит мочи восстановить его снова — он вылетит в открытый космос как сорвавшаяся с орбиты планета, лишенная сил гравитации, притягивающих её к звезде, и единственное, что останется, — на полной скорости нестись вперед, оглядывая проплывающие мимо туманности, пока этот полет не остановит столкновение с каким-нибудь астрономическим объектом. Становилось только хуже. Раньше Рамос четко видел перед собой цель — успеть, задержать ускользающего от него Торреса, вернуть обратно. Теперь, когда он, закрыв глаза, снова мог вспомнить запах Фернандо, раз за разом прокрутить в голове его движения, жесты, вдохи, прикосновения и улыбки, когда Рамос был наконец уверен, что где-то под слоем тоски и пепла бережно хранится та обезоруживающая, невыносимая нежность, которая, как казалось, может расплавить кости... он растерялся. Отчаяние отступило. Сейчас он просто не видел будущего. Серхио был одержим одной целью, зациклен на своей боли и чувствах. Теперь остался последний шажок. Только вот сделав его, Серхио ткнется носом в глухую стену. Тупик с одним выходом — развернуться и пойти обратно. Глухой колодец, где не осталось ничего, кроме сырости и мха. У их отношений нет и шанса — вот правда. Раньше он мог отворачиваться от неё, бояться, закрывать глаза, бежать... Сейчас она просто вошла в его жизнь, неотступно и неотвратимо, без скандалов и истерик, четким и острым движением, будто тончайшее лезвие, вспоров былые надежды как старую мягкую игрушку, обнажив неприглядное содержимое — пожелтевший от времени синтепон. То, что Серхио и Фернандо испытывали друг к другу, было настолько свято и казалось таким вечным, что они по молодости и не догадывались, как сложно удержать близость и как легко потерять. Но даже сейчас она, эта святость, никуда не делась — встряла костью в горле, мешая сглотнуть горький комок, мешая говорить и не давая соврать или сфальшивить даже в крошечной мелочи. Казалось бы... что стоит закрыть глаза на мелочи? Так живут миллионы — дома с одними, на работе с другими, в постели с третьими, а затем четвертыми-пятыми, и снова с третьими... И ведь вполне себе счастливы. Что, Фернандо — единственный мужчина, который женился из чувства ответственности? Единственный, кто вынужден скрывать роман на стороне? Десятки тысяч семей распадаются ежегодно по сотням разных причин, огромное количество людей готово пожертвовать прежними отношениями, чтобы во второй, третий, пятнадцатый раз пуститься на поиски новой любви. И неужели Торрес — единственный в мире отец, у которого будет дочь от первого брака? Разве он станет от этого меньше заботиться о Норе? Разве они не смогут общаться? В этом нет ничего страшного. «В этом нет ничего страшного, Серхио», — попытался внушить себе Рамос. Это жизнь, и она не бывает идеальной. Нужно уметь отстаивать свои интересы и бороться за счастье. И чем дольше Серхио втолковывал себе эти простые истины, тем хуже ему становилось, тем отчаянней проступала неуверенность. Он был совсем не готов к происходящему. Он не знал, что ему теперь делать — с Торресом, их отношениями, с Олальей, со своими чувствами... Что ему делать с тем, что через пару недель Фернандо укатит обратно в свой Лондон? А как быть с тем, что губы Нандо остались совсем-совсем прежними или что у Рамоса все ещё подкашивались ноги, когда он касался его? Что ему начинало казаться, будто последних полутора лет и не было вовсе, с этим — как? Серхио хотелось разрыдаться от одной мысли, что, возможно, жизнь как-нибудь извернется и сотворит чудо похлеще непорочного зачатия Девы Марии, дав ему и Торресу возможность начать все снова и быть вместе, ничего не боясь и ни от кого не скрываясь... От того, что он позволял себе такие надежды, хотелось добровольно полезть в петлю. В недрах дорожной сумки Серхио нашел старые и линялые серые джинсы, которые всегда укладывал на дно в отдельный пакет вместе с неприглядной темно-зеленой и выцветшей от времени толстовкой и абсолютно дурацкой синей кепкой Lacoste, матрицу для эмблемы на которой сделал человек, явно видевший крокодилов в лучшем случае на картинке в детском сборнике сказок и знакомый с брендовым знаком только понаслышке. Рамос уже и не помнил, откуда у него взялась эта кепка, но бывали периоды, когда приходилось носить её чаще, чем ему хотелось. Нет, в Испании, конечно, такое не сработало бы никогда — там его узнают со спины даже в костюме эпохи Реконкисты или с картофельным мешком на голове, но за пределами родной страны маскировка работала безупречно. Распущенные волосы и темные очки и вовсе превращали Серхио в пока еще начинающего, но подающего надежды хипстера, в котором крайне проблематично разглядеть звезду мирового футбола. Рамос еще не понимал, что делает, знал только, что если он сейчас же, вот прямо сейчас не сбежит отсюда — ну хоть куда-нибудь, то голова у него лопнет по швам, как переспевший томат. Как в таком состоянии думать о тактике, о Португалии, о команде... а до матча осталось два дня. Он же профессионал в конце-то концов, должен знать, что в критический момент нужно собраться и волевым усилием задвинуть горечь разочарования от неудавшейся личной жизни куда подальше, плюнув на сердечные треволнения. Собственная беспомощность перед Торресом начинала его раздражать. Где-то в глубине души Серхио чувствовал, что эта ниоткуда взявшаяся злость — лишь попытка защититься, и... Боль. Он хочет причинить Торресу боль. Сознательно. Чтобы Фернандо было так же плохо, как и ему. Пусть узнает, каково это — раз за разом наталкиваться на стену непонимания, пусть на собственной шкуре прочувствует, как больно ранит безразличие. Пусть все катится к чертям — Торрес может сколько угодно корчить из себя фарфоровую неженку, этакую принцессу на горошине, которую нужно уговаривать и упрашивать, умолять остаться — чтобы только подержать за руку, чтобы только накрыть сухую и безжизненную ладонь своей в попытке отогреть. «Я приду вечером»... Ах, ваше величество, спасибо, вы так добры. Позвольте облобызать носки ваших туфель. — Ну и приходи, — пробормотал Серхио, спешно натягивая джинсы и не понимая, что говорит вслух. — Посмотрим, как тебе понравится, когда тебя бросают. Джинсы были заляпаны белой краской, потекшей разводами, на коленях протертые почти до дыр, все в пятнах зелени. Отстирать не смогла даже Паки — значит, вещества, их оставившие, вполне можно сдать на образцы в химлабораторию как одни из самых стойких на планете, потому что его мама могла справиться с чем угодно. Сверху Рамос напялил толстовку — молния почему-то поддалась не сразу, от старости заедает, наверное, ведь не может же быть, что у него трясутся руки. Главное — не думать, что эта та самая толстовка, из далекого времени, когда она была ему велика на три размера и принадлежала Рене, но Серхио все равно любил таскать её, потому что чувствовал себя сильнее и взрослее. Именно в неё он кутался, когда они с Фернандо шли по мосту через Гвадалквивир, странно — он сейчас уже не мог вспомнить, кому пришла идея съездить в Кордову поздней осенью, кажется, Торресу, которому Серхио как-то признался, что ни разу не видел развалин знаменитой башни, местного алькасара и не был на раскопках дворцового комплекса, построенного ещё в эпоху Омейядов. Рамос нечасто любовался достопримечательностями — у семьи было не слишком много средств, чтобы они могли позволить себе разъезжать по стране на экскурсии, а потом, когда в его жизнь вошел футбол, основной задачей стало не уснуть на уроке, кое-как нацарапать в тетради домашнее задание и наскрести баллов на проходную оценку на экзаменах. Позже тренировки стали такими длительными и изматывающими, что школу и вовсе пришлось бросить. Да и, если уж совсем честно, Серхио никогда не был особым ценителем архитектуры, скульптуры, живописи — статичного искусства, его увлекала музыка, танцы, волшебные голоса, коррида, движение... И именно из-за знаменитых артистов фламенко Рамос и знал о Кордове больше, чем то, что это просто такой город к северо-востоку от Севильи, выше по течению Гвадалквивир. Стоять и слушать, как какой-то западноарабский астроном совершал здесь в одиннадцатом веке удивительные открытия при помощи усовершенствованной астролябии и изобрел экваториум... Нет уж. Но это все любил Торрес — становившийся таким восторженно-тихим, открытым, чутким и звездноглазым, что Серхио был готов большую половину свободного от футбола времени убить на культпросвет. Наверное, именно тогда он впервые понял, что... что-то не так. Точнее, что это навязчивое, неотступное и с каждым днем набиравшее силу желание близости уже нельзя назвать дружбой. По крайней мере, остальных друзей Серхио не хотелось ласкать. Обнять, расцеловать при встрече, похлопать по плечу — пожалуйста. Но в раздевалке в присутствии Торреса он всегда чувствовал себя немного неловко, стесняясь лишний раз бросить взгляд в его сторону и робея от собственной наготы. Воздух был едва ли теплее, чем давным-давно, в другой жизни, в Кордове, но на улице царило безветрие, поэтому Рамос не мерз. Тогда, даже спрятав руки в рукавах и прижавшись к такому же стучащему зубами Торресу, он смог согреться только после второй чашки обжигающе-горячего кофе. На обратном пути Фернандо как обычно витал где-то в облаках, с головой уйдя в мысли, а Серхио слушал музыку, вяло пытаясь притушить растущее внутри ощущение неправильности — уж слишком хорошо он чувствовал себя, обнимая Торреса, слишком — даже сердце будто сжималось — радовался, когда тот смеялся его шуткам, и совсем не понимал, почему сейчас ему хотелось только одного — вытянуть руку и коснуться лица Фернандо, очертить пальцами линию скул, погладить щеки, провести по лбу, откинув на бок челку. И чтобы Торрес улыбался ему, жмурясь от удовольствия. Волна тепла, нахлынувшая на него от этих воспоминаний, окатила щемящей нежностью и унесла прочь злость и гнев, не оставив от них и следа. Серхио чувствовал себя предателем, сбегающим от трудностей, трусом, отрекшимся от одного из самых близких и родных ему людей, но ничего не мог с собой поделать — ноги сами вели его от университетского кампуса. Тайный лаз имени Сары Карбонеро находился ближе к запасному футбольному полю, дальше от Ботанического сада, по совместительству университетской галереи искусств, и с другой стороны официального выхода с территории, поэтому, хоть Серхио уже немного ориентировался в городе, ему понадобилось несколько раз оглядеться, чтобы понять, где он находится. Все указатели были сделаны на трех языках, в том числе и испанском, поэтому он не боялся, что заблудится. Наверное, стоило прихватить с собой мобильный, на всякий случай, но никакого дискомфорта от того, что в кармане у него лишь привычный плеер, Серхио не испытывал. Что с ним может случиться? А если и случится, то... то и плевать. Словно в подтверждение этих мыслей, в наушниках заиграли первые аккорды одной из самых трогательных песен El Canto del Loco. До их нелепого разрыва с Торресом он слушал их только потому, что это была любимая группа Фернандо — рок, металл и прочая тяжелая музыка оставались для Рамоса скорее неким ритмичным гитарным шумом, издевательством над инструментами. То ли дело изящная переливчатая гармония фламенко, тягучий, чувственный голос, где ясно слышны мельчайшие оттенки чувств. После — затер до дыр все альбомы, и не из-за того, что тосковал по Торресу и так хотел приблизиться к нему, просто не было больше никаких оттенков, никакой изысканности — только некрасивая боль, похожая на открытый кричащий рот. Рамос и сам не заметил, как прошел мимо Ботанического сада, перебрался через две полосы железной дороги по маленькому мосту и добрел до крошечного грязного озера с несколькими медлительными утками, топтавшимися на берегу. Случайные прохожие не обращали на него никакого внимания.