Umdlali

Говорят, есть теория, по которой можно увидеть всё-всё существующее на данный момент будущее вселенной, и не факт, что одной. Для этого нужно просто обладать достаточной энергией, чтобы оставаться на горизонте событий чёрной дыры. Тело чувствовалось чужим. Расслабленным, отдохнувшим, выкупанным в плотских удовольствиях, как младенец в купели. Серхио смотрел, как спит Фернандо, и время растягивалось и замедлялось, словно он двигался со скоростью, приближенной к световой. Правда, зачем он думал о космосе? Вот уже второй день, будто не бросил школу ради футбола, а преподает астрофизику в Гарварде. Или в Оксфорде, Оксфорд в Англии, а значит, ближе к Торресу. Чем это может помочь? Неужели и вправду, когда осознаёшь, что являешься крошечной пылинкой на планете, а та — тоже лишь пылинка в Солнечной системе, да и само Солнце — пылинка в галактике, которая в свою очередь тоже крупица материи, дрейфующая во Вселенной возрастом в миллиарды лет... Неужели и вправду своя боль кажется менее значимой? Да и что значит одна несчастная жизнь — меньше сотни лет — перед лицом вечности? Что значит его несчастная жизнь? Кто вообще создал этот культ позитивной психологии? Кто сказал, что человек должен быть счастлив? Кому должен? Себе? Зачем? Самый короткий путь к счастью — физиология. Конечно, не всё так просто, как с крысами, которым можно просверлить череп и подключить электрод к соответствующим зонам, заставляя испытывать небывалую эйфорию, но... По правде говоря, человек — не намного сложнее крысы. Серхио испытал это на себе, когда из детского увлечения футбол перерос в образ жизни. Первое, конечно, это физические нагрузки и бег, при которых организм сам производит серотонин. Второе — сбалансированная диета, когда нервная система автоматически поддерживает равновесие, потому что не страдает от недостатка каких-то микроэлементов, уровень сахара в крови стабилен, а тело обеспечено всеми полезными веществами. Третье — постоянное внимание к здоровью. Обследования, своевременная диагностика... Когда на кону огромные деньги, которые в тебя вбухали, мелочей не бывает. Ты становишься объектом, о котором заботятся, вплоть до лечения неправильного прикуса — лекцию о том, как положение зубов во рту влияет на дыхание и кровообращение, любой ортодонт прочтёт с готовностью. В-четвертых, успех, привлекательность, богатство и все блага, которые можно на них получить. Да, постепенно радость от новой крутой тачки сходит на нет, но можно купить себе ещё одну, а потом побегать — для закрепления эффекта и до полного изнеможения. С такой работой не до изнеможения и не получится. Для полноценной, отчаянной такой депрессии места нет. Правда. Отборочные матчи там, стыковые здесь — полосы серотониновой усталости, перемежающиеся полосами улыбок и беспамятства. Неважно, как счастливо ты улыбаешься на фотографиях… Неважно, сколько масла втирают в тело стилисты и сколько воды выливают на голову, чтобы она стекала вниз как капли пота. Секс, эротика, желание и откровение — всё для поклонников и поклонниц… Улыбайся, улыбайся, улыбайся… Неважно, как паршиво ты себя чувствуешь на самом деле, внутри. Всегда будет что-то простое. Как у крыс. Примитивное и человеческое. И оно будет заставлять жить. Заставлять хотеть жить. Мечтать. Двигаться дальше. Серхио смотрел, как сон Фернандо становится более чутким, и чувствовал себя чёрной дырой. Торрес просыпался уже второй раз за утро. Прошлым вечером у Серхио попросту не хватило сил, но он не был бы Серхио Рамосом, если бы не потребовал реванша за вчерашнее. Он отомстил Фернандо за каждый поцелуй, терзал его медленно и тягуче, позволяя прикосновениям невесомо перекатываться, струиться под пальцами, пока Торрес, у которого на лбу и над губой выступили мелкие бисеринки пота, извивался и выгибался на кровати, подставляя под поцелуи залитые алым щёки. Хотя Рамос искренне сомневался, может ли сделать для Нандо то, что тот сделал для него вчера. Вчера, которое Серхио практически не помнил — только что в какой-то момент ласки стали невыносимыми, на грани неприятных, но какое это имело значение, если их отсутствие было равнозначно смерти? Он никогда так себя не чувствовал в руках Фернандо — очень маленьким и очень желанным, хрупким. Наверное, отчасти сам был виноват, он ведь не позволял себе настолько раствориться в другом, полностью отдать всю инициативу в чужие руки, ни капли не боясь показаться недостаточно мужественным, смешным, слишком открытым и уязвимым. Где-то в глубине души Серхио всегда боялся слабости, только никогда толком не понимал, что же это такое — слабость. Никогда... пошленькое словцо. Уродующее святость. Когда хочется сказать о чём-то по-особенному, а вместо выходит один пафос, и слова не передают и сотой части того, что происходит. «Никогда» — это и тщедушные попытки казаться кем-то, кем ты не являешься, и лживые обещания другому, расписка в вечности, в надежде обмануть сейчас. Словесная демагогия. Похабщина. Когда тебя целуют — будто пронизывают тысячами теплых нитей света, слова глохнут и слепнут. Серхио лежал на боку, спиной прильнув к Фернандо, чувствуя его неровное дыхание — прерывистое и частое, перемежающееся глубокими вдохами. Торрес двигался размеренно, бережно придерживая Серхио за бедра одной рукой, вторая уютно лежала под головой Рамоса. В этом не было ни трусливой осторожности или чрезмерной аккуратности, ни заискивания. Торрес всегда умудрялся быть вне подобных вещей, выше. Мягче. И в его спокойном отказе участвовать в гонке за главенство в отношениях, в нежелании подчинять себе и контролировать таилась настоящая сила — доброта. Рамос позволил себе замереть, не шевелиться, закрыть глаза — удовольствие, без малейших усилий с его стороны, накатывало волнами, смирное и тихое, точно море, облизывающее прибоем ступни ног. Приоткрытые губы не сдерживали полустонов-полувздохов, сознание мерцало, как перегорающая лампочка. Рамос потерялся в ощущениях — то ему казалось, что он видит со стороны, как они занимаются любовью, как напрягаются бедра Торреса, как Серхио конвульсивно выгибается ему навстречу, как Фернандо прижимается губами к основанию его шеи, то на закрытых веках, как на темном экране в кинотеатре, в гипнотизирующем танце кружились разноцветные точки, и Рамос терял ощущение реальности, а потом сознание вспыхивало, возвращаясь к нему, и всё начиналось снова. В одну из таких вспышек Рамос осознал, что бормочет что-то Фернандо в сгиб локтя. — Прости меня, прости-меня-прости-меня, — отчетливо звучала эта мантра, легко, скользя, будто кровь, льющаяся изо рта. — Пожалуйста, прости, прости... — Простить? За что? — Торрес замер, поняв, что именно твердит Серхио. Рамос замотал головой, мысленно призывая Нандо не останавливаться. Что угодно, только не останавливаться. — Да, прости. — Я люблю тебя, Чехо, — прозвучало отчетливым шепотом у самого уха. — Ты ни в чём не виноват. Безжалостная индульгенция. Пожизненное искупление грехов, как будущих, так и прошлых. «За то, что вёл себя на самом деле как надменная напыщенная девчонка. За то, что идеализировал любовь и посчитал унизительным бороться с женщиной. За то, что посчитал и саму эту близость унизительной для себя. За то, что думал, что всё разрешится как-то само собой, без моего участия. За то, что никогда не спросил себя — а что я сделал, чтобы ты остался со мной? За то, что не верил, до конца не верил, что так легко потерять, а потом так легко поверил, что не достоин. За трусость, малодушие и слепоту», — молчал Серхио, зная, что любое его слово сейчас причинит боль Фернандо — и за это извиняясь тоже. Умоляя взглядом простить за молчание. Рамос сделал вид, что не заметил или просто не придал значения этому признанию в любви… и Нандо больше не повторял его. Он смотрел на Серхио глазами очарованного романтика — безумно добрыми и спокойными, одним взглядом прощая всё, что бы Рамос себе ни надумал. Неудивительно, что окружающие так к нему тянутся. — Мы все останемся людьми, которым хочется простого человеческого счастья, да, Ниньо?.. — невпопад сказал Серхио, сам не понимая, о чём он. Что-то будто треснуло внутри — сломалось или наоборот, выправилось. Над собственным телом Рамос был уже не властен, но под солнечным сплетением вдруг образовался островок звенящей тишины и покоя — оттуда, сметая то, что еще осталось, в Серхио хлынула сила. Он наконец-то смог простить себя за то, что натворил. Рамос сидит на кровати, смешно обнимая огромную подушку, прижимая её к себе обеими руками, покачивается слегка. — Это только начало пути, понимаешь? Торрес не понимает, но кивает — просто хочется кивнуть Серхио, хочется согласиться с ним. — Как прыжок в воду, — поясняет Серхио. — Ты отталкиваешься от земли — это был твой выбор — бросаться вниз или нет… а теперь ты падаешь, и лететь вниз ещё мучительно долго… но ты уже сделал выбор. Уже прыгнул, и ничто не изменит этого решения. Завтра финальная игра, — внезапно говорит он. Торрес едва слышно вздыхает. Будто он не знает этого. Будто не знает… — Помнишь, как я тебя в первый раз поцеловал? — спрашивает Рамос, и Фернандо смеётся. Торрес и сам понимает, что выглядел тогда крайне странно. Зажмурился, замерев, позволяя длить это прикосновение, боясь пошевелить пальцем. Серхио со вздохом отстранился, и только тогда Фернандо быстрым движением ухватил его за локоть. Серхио тоже смеётся. Торрес — высокий, крепкий мужчина с детским выражением лица и широко распахнутыми в мир глазами, снова так и застыл изваянием, кажется, даже не позволял себе вдохнуть с того самого момента, как Серхио коснулся его губ во второй раз, только поглаживал Рамоса за локоть и мучительно краснел, отводя взгляд. Это происходит сейчас. В настоящем. В вечности. В черной дыре. Это будет происходить снова, бесконечное количество раз. Вечером накануне матча сборная Испании веселилась вовсю. Казалось, что после Германии классическая игра Голландии им по плечу. Легко. Всё легко. Шутили Вилья и Фабрегас, довольно щурился обычно неулыбчивый Пуйоль, но Рамос, хоть и смеялся в нужных местах, инициативы не проявлял. Фернандо, сидевший рядом с Серхио, казался немного потерянным. Другим, конечно же, это было понятно — Торрес снова в запасе, а ни одного забитого мяча на чемпионате для такого голеадора... будешь тут весёлым. Серхио держал Фернандо за руку, за левую, где на внешней стороне предплечья темнела татуировка. Вчера он целовал её — ласково прижимался губами, выцеловывал каждую букву снова и снова — всего шесть, чёткое, как звук рассекаемого гильотиной воздуха, имя жены. Черная дыра. Вечность.