Umdlali

К вечеру Рамос не на шутку разнервничался. Уговоры и самоуспокоение не возымели никакого действия. Собственно, Серхио не очень понимал, что заставляет его так переживать. В конце концов, до финала еще двое суток. Целый день впереди и почти еще один до начала игры. Если непривычный мандраж продолжится, то он просто не сможет выйти на поле в оптимальной форме. Он не хотел выходить на поле. И в форме, и без формы не хотел выходить тоже. Серхио впервые в жизни было так неуютно и страшно. Рамос содрогался от одной мысли, что на него устремятся взгляды десятков тысяч зрителей, будто до этого ему не приходилось играть перед огромной аудиторией. Хотя какая там аудитория — живое человеческое море. Даже после тренировки он не почувствовал привычного расслабления и слонялся по кампусу, не в состоянии найти себе место. Поиграл в ФИФА с Фабрегасом. Поболтал с Вильей. Рассказал Пике анекдот. Послушал ответный анекдот про косоглазого судью. Три последних действия с учетом перемещения по кампусу заняли ровно двадцать четыре минуты, то есть в один час уместится два полных цикла и порция анекдотов сверху. В таких случаях Серхио всегда спасали физические нагрузки, но сегодня упражняться было уже нельзя — вместо поддержки формы и тонуса тело начнет расходовать воду и запасы энергии, и в самый важный момент сил просто может не хватить. Даже с продуманной диетой, где тщательно соблюден баланс медленных углеводов и белков. Даже с литрами изотоника. Рамос позвонил маме и минут сорок мешал ей паковать вещи. Потом позвонил брату. Потом сестре. К концу разговора с Мири телефон нагрелся так, что неприятно жег ухо. Серхио было страшно. Он так давно не испытывал иррационального страха перед игрой, что растерялся и не знал, куда себя деть и что делать. Есть игроки, которые в таких случаях спокойно идут к психологу. Недаром в штате сборной таких специалистов как минимум двое. Почему нет? Просто поговорить по душам, выслушать пару советов, сделать релаксацию под успокаивающий голос психолога и медитативную расслабляющую музыку. Это обязательно поможет снять напряжение перед финалом. Рамос невольно хмыкнул. На самом ли деле он боится предстоящей игры? Возможного поражения? Или за этим внешним фасадом, вроде бы очевидными и естественными реакциями, кроется что-то еще? Страх-знание, что, как бы ни закончились следующие два дня, им с Торресом придется расстаться. Серхио придется отпустить его обратно, такого родного и близкого. Такого единокровного и своего. Такого любимого, что бы ни скрывалось за этим словом. Мир вокруг Рамоса пришел в движение. Серхио внезапно почувствовал себя в самом его центре, вокруг шелестела пожухлая трава, туманная дождевая взвесь лежала на плечах, тишина вокруг окутывала молчаливым, всепонимающим безветрием. Из наушников, лежащих на куртке, доносилась, как сквозь плотный слой ваты, знакомая мелодия. Глубоко под Серхио, повинуясь потоку магмы, одна литосферная плита наползала на другую, а над ним, в небе, сквозь облака проглядывал бледный шар солнца. Еще дальше — планеты упорно двигались по своим орбитам, гасли старые звёзды и рождались новые, сталкивались друг с другом целые галактики... Оставшееся до финала время показалось Рамосу горстью песка, только не падающего в часах из одной половинки в другую, а валящегося в бездонную глотку чёрной дыры. Прошлое, которое он так хотел вернуть, уже прошло и невозвратимо. Будущего, даже самого плохого, даже без Торреса, еще не существует. Есть только сейчас — и его частички падают, падают и падают в небытие, куда-то за горизонт событий. Так что же он сидит? Серхио спрыгнул со скамьи, одиноко стоящей на небольшой аллее, по которой шел самый длинный путь для любителей лишний раз пробежаться вокруг пансионата. Едва не подвернул ногу — внешняя часть стопы ушла в податливый гравий, чертыхнулся и потрусил обратно, навстречу собственным страхам. Торрес, уютно закутав ноги в плед, с книжкой Сэлинджера в одной руке и переводчиком в другой лежал на диване. Он где-то раздобыл пачку диетических крекеров (уж не у Сеска ли?) и теперь запивал их едва теплым чаем. Погода располагала к ленивому ничегонеделанью. Всё, как когда-то грезилось Рамосу, только в его мечтах это он ждал Фернандо. И в его мечтах им не предстоит скорая разлука. Сняв влажную толстовку и тренировочные штаны и переодевшись в сухое, Серхио устроился у Торреса под боком. Здесь утекающее в никуда время перехлестывалось с живым теплом Фернандо. Рамос отхлебнул остывшего чая из кружки и поморщился — он любил только горячий. Затем демонстративно отобрал у Торреса крекер, когда Эль-Ниньо уже собирался положить его в рот. Апогеем детского ребячества, охватившего Рамоса, стало то, что он, хитро прищурившись, положил раскрытую ладонь прямо на страницы «Над пропастью во ржи», закрыв рукой целый разворот. Поняв, что спокойно почитать ему не дадут, Фернандо рассмеялся. Его смех срезонировал где-то внутри Рамоса, рассыпавшись на сотни искристых капелек жидкого хрусталя. Смех и улыбка Торреса — то, чего ни одна чёрная дыра, какой бы массы и величины она ни была, поглотить не сможет. Серхио уткнулся лбом Фернандо в ключицу, прильнул почти детским жестом, будто потерявшийся в вечности ребенок, и краем уха услышал, как с глухим стуком лёг на стол не нужный больше переводчик. Рамос почувствовал, как тяжело вздохнул Торрес и на выдохе, притянув к себе ещё крепче, поцеловал в его макушку. Пальцы Торреса вплелись Серхио в волосы. Рамос блаженно зажмурился. Ему хотелось что-то сказать Фернандо, но он не знал, как сделать так, чтобы нужные слова не прозвучали избито и пафосно или, что еще хуже, так, будто он требует у Торреса ответа или обещаний. Он сострижет волосы. Эта мысль, подобно хлопку выстрелившей пробки из бутылки шампанского, заставила Серхио вздрогнуть. Ему нравилось ходить с длинными. Нравилось, как ветер треплет их, наполняя свободой. Рамос обязательно подстрижется. Как только волосы отрастут настолько, что на них не останется прикосновений Торреса... Чтобы больше никто не смог так ласкать его, чтобы у Фернандо тоже было что-то, что принадлежит только ему. Навсегда. В вечности, как песок просачивающейся сквозь пальцы, оставляя ладонь пустой. Принадлежать ему. Серхио открыл глаза и неохотно поднял голову, чтобы обнять Фернандо — так, как делал редко — обвив шею руками и склонившись к нему, щека к щеке — его, уже колкая к вечеру, и Фернандо, с еще по-детски нежной кожей. Рамос втянул носом запах волос Торреса. Принадлежать. Еще, а потом еще чуть-чуть, еще капельку больше. — Можно... сегодня ты? — сбивчиво пробормотал Серхио Фернандо на ухо, обдав чувствительную кожу своим дыханием, отчего руки и шея Эль-Ниньо пошли мурашками. — Можно? Торрес не сразу понял, о чем просит Рамос, а когда понял, приулыбнулся чуть удивленно, но не настолько, чтобы Серхио застеснялся и пошел на попятный. — Ты хочешь? — переспросил Фернандо, его глаза искрились лаской и... чем-то большим, чем простое понимание. — Да, — кивнул Рамос. — Да, да, да... — сбивающимся шепотом, пряча лицо в волосах, стараясь заранее не представлять лишнего, бесстыдно и беззащитно. И почти в то же мгновение Фернандо обнял его за талию, приподнимая. Серхио против воли смутился. Он и забыл, что Торрес не слабее его и при желании может запросто подхватить на руки и отнести на кровать. — Тогда пойдем, — Фернандо встал и потянул Серхио за собой. Рамосу вспомнился сон... когда он встретил Торреса на заправке, и тот вел его в воду, вот так — нежно придерживая, чтобы они утонули вместе, насквозь простреленные солнечными лучами. Серхио сделал шаг. Затем еще и еще, позволяя Торресу опустить себя на постель, поднимая руки — чтобы Фернандо было легче снять с него футболку. Ладонь Торреса успокаивающе легла Серхио на плечо, и Рамос откинулся на подушки, выгибаясь навстречу. Фернандо целовал его шею, грудь, живот, оставляя на коже влажные остывающие дорожки, и под весенним ливнем этих поцелуев Серхио наконец почувствовал себя по-настоящему нужным и желанным. Сердце колотилось как бешеное, мысли, отплясывая в безумном танце, перестали повиноваться и… и Фернандо, ловко поддев резинку на спортивных бриджах Серхио, скользнул рукой вниз, лаская скорее требовательно и жёстко, без тени нежности. Рамос полностью отдался во власть этих прикосновений, перестав существовать. Серхио Рамос исчез, на его месте остался лишь жалкий кусок плоти, который жил каждым движением Торреса. А тот, казалось, выпустил из себя что-то больное до истерики, что-то, что заставляло мягкого романтика Нандо не гладить, а сжимать, ни на секунду не сбавляя темпа. И когда Серхио оставалось чуть-чуть, совсем капельку... Фернандо остановился. Замер, будто залюбовался Рамосом, любопытно склонив голову на бок. Серхио неосознанно дёрнулся, выгнулся, пытаясь снова найти ласкающую ладонь, но та цепко придерживала его за бедра. Он сделал глубокий вдох, чтобы немного прийти в себя, облизнул пересохшие губы и едва заметным кивком дал Фернандо понять, что не передумал. Торрес наклонился над ним, почти навис, одной рукой придерживая под поясницу, а второй гладя внутреннюю поверхность бедер — слишком чувствительную к подобным прикосновениям, как внезапно для себя понял Рамос, когда пальцы Фернандо коснулись его ягодиц. Нет, это не в первый раз. Серхио и раньше без стеснения шел на такие эксперименты — и из любопытства, и из удовольствия, уж тем более вместе с Нандо. Когда в радость были самые простые прикосновения, никакие ласки не могли причинить Рамосу дискомфорт, даже такие интимные. Дело было скорее в предпочтениях. Торресу больше нравилось позволять другому, отдаваться ему, Серхио — брать, присваивать себе. Сейчас... Время, время... Осталось так мало, нужно сделать всё, успеть всё — быть для Фернандо, принадлежать, дарить себя. Торрес устроился поудобней и опустил голову вниз. Рамос почувствовал, как губы Эль-Ниньо сомкнулись на его головке, и инстинктивно толкнулся в одуряющую теплоту. Пальцы Торреса... пальцы... Серхио раскрыл бедра шире, подаваясь навстречу. Кровать под ним плыла и покачивалась, будто море, а в ушах шумело так, словно кто-то приложил к ним по ракушке. Рамос пришёл в себя лишь на мгновение и только для того, чтобы, содрогнувшись от оргазма, снова ухнуть куда-то вниз. Он падал. Может быть, тонул. Не осталось ничего, кроме крови, сочащейся из открывшихся старых ран. Трещины в границах материального мира стонали вместе с Серхио, расширяясь, и сквозь них бил свет. Те его крошечные частицы, в которых — в каждой — как в стеклянных шариках с искусственным снегом, был согрет теплом маленький кусочек другого пространства. Перемешаны временные рамки. Каждый миг вот такого — честного, неподдельного блаженства, разделенного с Торресом, запечатлевал их в вечности. Их двоих.