1.
«Когда-то я спросил у тебя, чего бы тебе хотелось на свете больше всего»… Стояла осень 1854 года. Многие порты России – на Черном море, на Балтике, в Белом море, на Тихом океане – подверглись бомбардировкам или блокаде. Лучшие армии мира того времени – британская и французская при помощи турок и итальянцев – вонзили зубы в русские берега… но дальше этого дело мало где продвинулось. Вообще, для страны, которую разом бросили все союзники, и которую атаковали со всех сторон, – Брагинский держался очень даже неплохо. Уже дошло дело до исторических анекдотов – к примеру, своими неожиданными успехами «на ровном месте» русские довели до самоубийства британского адмирала Прайса. Смех смехом, но все же положение у России было невеселое. На днях сильной бомбардировке подвергся Севастополь и укрепления русской армии на Малаховом кургане. Мечущийся между фронтами Брагинский прибыл как раз вовремя, чтобы закрыть глаза одному из лучших своих воинов – адмиралу Корнилову. Впрочем, «гостям дорогим» русские ответили столь же ласково, а потому в городе и лагере царила не столько печаль, сколько странная, злая радость. Жестокий азарт с металлическим привкусом крови. Наверное, не самое лучшее время, чтобы приезжать в гости, да еще в первый раз. С другой стороны – не приехать было невозможно. В самой войне от Америки толка нет и не может быть – кто он, бывшая колония, такой, чтобы лезть в схватку великих держав? Что он может дать любой из сторон, кроме разве что моральной поддержки? Но пусть ему доступна лишь такая малость – отмолчаться нельзя. Конечно, Ивана поддерживает его семья – но… Но Альфреду ли не знать, что иногда чужак может понять тебя лучше, чем твой собственный родич. О некоторых вещах с семьей говорить невозможно, просто немыслимо. Особенно, когда ты – ее глава. Америке до такого положения - как до одной из холодных звезд, что трепещут в сине-черном небе над Севастопольской бухтой, но вот «свои» его уже не понимают и не принимают. Даже родной до боли, такой ясный и светлый, чуть ли не прозрачный Мэттью. Что уж говорить о старших – Артуре, Франциске, Гилберте, Антонио, Родерихе, – у которых на лбу написано «я был великим, когда на твоей земле еще колеса не знали»? Британская и французская эскадра черными пятнами расползлась по морю, на самых дальних – недостижимых для обстрела русских пушек – кораблях горят огни. Силуэты тяжелых парусников под белыми крыльями всегда очень много значили для Альфреда. В детстве – они были для него всем. Сейчас же он смотрит на них «по другую сторону черты», и почему-то предателем себя не чувствует. У Ивана гонора всегда было поменьше, чем у остальных империй. Видимо, сам когда-то натерпелся, а потому способен найти общий язык с любым народом – вне зависимости от «уровня его цивилизационного и культурного развития». Внутреннее чутье Америку не подводит - потом, много жизней спустя – Литва расскажет ему, каким слабым был Брагинский когда-то, каким тяжелым и медленным, полным тупиков и разваливающихся прямо под ногами дорог, было для него восхождение к вершине. Пока Альфред этого еще не знает, зато видит упорство, с которым Брагинский идет к поставленным целям – пусть не всегда прямоезжей тропой, как он подчиняет себе самые дикие и суровые края, одно выживание в которых – уже само по себе героизм. В Крым американец добрался через «нейтральную» Пруссию – то есть побывал отнюдь не в Сибири или на Русском севере, но и от увиденного ему, «народу фронтира», стало ясно – слабых и лентяев здешняя земля не любит. - Ты самый настоящий «зимний солдат». С бухты тянет холодом и солью, с остывающего берега – опавшими листьями, порохом, металлом и хлебом. От стоящего рядом Ивана – острым запахом табака, который он курит очень причудливым способом, завернув в обрывок бумаги. В отсветах костров на его погонах колко и остро вспыхивают белые пятилучевые звезды, поразительно похожие на те, что носит сам Альфред. В России такие называют «марсовыми». А с апреля этого года они официально введены в символику русской армии. Когда Америка спрашивает – почему тогда эти звезды не красного цвета? – Иван только молча пожимает плечами. За двое суток с момента приезда Альфреда они уже успели вволю наговориться, и сейчас больше молчат. К тому же, люди Ивана явно готовятся к очередному сражению, которое состоится со дня на день. Поэтому сегодня вечером русский задумчив и обращает на гостя внимание только из вежливости. Но отчего-то это совсем не обидно. В гулкой тишине, разбавленной рокотом моря, голос Альфреда звучит неожиданно и громко. И Ивану эти слова, конечно, совершенно непонятны – он отворачивается от моря, от той части берега, что занял враг, и смотрит на друга. На больше, чем друга. В фиолетовых, совсем как у Мэттью, глазах – немой вопрос. Альфред почему-то жутко смущается, берет Ивана за свободную руку и, поглаживая пальцы со сбитыми костяшками, мозолями и черными от копоти ногтями, сбивчиво объясняет: - Когда я воевал с Артуром, тогда… Когда все началось - была весна, а потом… лето. Сам понимаешь – солнце, тепло, сухо, много еды. Все тогда были патриотами, все рвались в бой. И вдруг война затянулась… ну, ты знаешь, как это бывает. Иван усмехается – да, он знает. - Да еще британцы стали нас теснить… - И число поклонников независимости резко поубавилось? - А то! Но были и те, кто остались. Кто не испугался – ни зимы, ни войны. Кто был готов идти до конца – каким бы он ни был. Теперь и их, и таких, как они, у меня называют «зимними солдатами». - Ты веришь в мою победу? – голос у русского низкий и чуть хриплый, и от него всегда мурашки по коже. Лгать сейчас нельзя – и это понимают оба. Как оба знают и слабости друг друга: - Я не знаю, чем закончится эта война. Но знаю, что ты не из тех, кто сдается. Даже смерти. Глаза у Ивана теплеют, он откидывает тлеющую цигарку в сторону и запускает пальцы в золотистые и как всегда взъерошенные волосы. Альфред прижимается лицом к воротнику его пальто и снова неожиданно спрашивает: - А сам бы ты чего хотел? - Все хотят победы, - уклончиво отвечает русский, делая вид, что не понял вопроса. Победы хотят все, конечно. Вот только в его случае это может привести к тому, что решения тех проблем и недоделок, которые ему сейчас и мешают справиться с врагом, – так и останутся под сукном. Как и тот самый – давно нужный, давно необходимый – указ, о котором знают все. Альфред понимает эту недосказанность – но не ему, с его-то до сих пор узаконенной работорговлей, касаться этих вопросов - и пытается сделать вид, что говорил совсем о другом. - Я не об этом. Чего бы ты хотел «вообще»? Больше всего на свете?2.
«Ответ твой меня тогда поразил до глубины души. Понял я его только несколько лет спустя, во время войны между Севером и Югом». Россия не победил. Но и не проиграл. «Победителям» потребовалось еще немало времени, чтобы зализать полученные раны, которые оказались столь глубоки, что какое-то время Старому свету стало не до Нового. Это спасло Альфреда, который впервые по-настоящему осознал, чем участь таких, как они – хуже и страшнее судьбы обычных людей. И почему Ивану более всего на свете хотелось бы… избавиться от воспоминаний. От их памяти – куда более яркой и вместительной, чем человеческая. У всех – особенно, взрослых - стран есть что-то, что хочется забыть. Порой – особенно, в годы волнений и революций – многие из них дают себе волю и пытаются истребить, стереть память собственного народа. Летят в огонь книги, разоряются музеи и сокровищницы, взрываются памятники и храмы… Но это поступок на грани самоубийства, так как эта память – и есть источник их жизни. - К тому же, - добавил в тот вечер Брагинский, - это трусливый поступок. И подлый. По отношению к нашим детям – ведь те, кто уничтожает нашу память, – никогда не делают это ради их блага. Только, увы, у всех у нас бывают моменты слабости… В сентябре 1863 года в порт Нью-Йорка входит русская эскадра. Фрегаты «Александр Невский», «Пересвет» и «Ослябя» и ряд кораблей поменьше едва успевают сложить крылья парусов, когда из толпы местных зевак выскакивает невысокий, тонкий, как стебель, юноша со светлыми взъерошенными волосами и бросается по трапу навстречу махавшему ему высокому молодому офицеру. Альфред вцепляется в Ивана так, что трещат и кости, и сукно мундира, привычно зарывается лицом в воротник, бормочет, повторяет без конца: - Ты приехал, приехал… Брагинский, похоже, ждал чего-то подобного, а потому не пытается ни вырваться, ни оттолкнуть – хоть стоящие на палубе матросы и наблюдают за этой сценой с явным любопытством. Лишь мягко обнимает Альфреда за плечи, а еще какое-то время спустя так же мягко отцепляет его от себя и уводит в свою каюту. - Они все хотят моей смерти, - обреченно выдыхает Альфред спустя полчаса и кружку воды, - Все. Даже Мэтт. Артур разместил свои корабли в его портах, чтобы помочь конфедератам. Они убьют меня! Я исчезну! Так много моих людей погибло… за какие-то полгода. А впереди – зима, - от нервной дрожи его зубы стучат друг о друга, как если бы он уже чувствовал ледяной холод мороза или могилы. - Ты уже переживал зимы, - спокойно говорит русский. - Или ты думаешь, что твои «зимние солдаты» выродились за прошедшие полвека с небольшим? - Сейчас все иначе. Это как лихорадка. Жжет изнутри, - лоб у Альфреда и впрямь покрыт потом, а щеки пылают болезненным румянцем. - Они ведь стоят друг друга. И они все мои. Как бы мне хотелось, чтобы враг внутренний стал внешним. - Этого в такое время хотят все, - отвечает Иван, и только теперь Америка замечает, что у него самого от усталости вокруг глаз тени, а от уголков напряженного рта разбегаются еле заметные морщинки. Он совсем забыл, что у самого Брагинского сейчас в доме льется кровь – Феликс поднял очередное восстание и устроил резню на землях сестер Ивана. - К этому привыкают? – почти шепотом спрашивает американец. - Нет. Никогда, - коротко отвечает Россия. - Но иногда нам везет. Когда получается самим решать свою судьбу. Тебе повезло, - он утыкается прохладным своим лбом в пылающий лоб Альфреда, смотрит тому в глаза, - я сделаю так, чтобы в эту войну не вмешались другие. Но и сам в ней участвовать не стану, - голос и взгляд становятся жёстче. - Отныне твое будущее – только в руках твоих детей. Да еще Господа Бога. Почему-то от этих слов Альфреду и впрямь становится спокойнее. Исчезает муть перед глазами, становится легче дышать. Взгляд опять цепляется за белую звездочку. Такую же как на флаге Союза. Такую же, как на флаге Конфедерации. - Иногда мне кажется, что мой брат-близнец – ты, а не Мэттью. Если бы не разница в возрасте, можно было бы подумать, что вас подменили в младенчестве. - Интересная мысль, Ольге может понравиться, - смеется Брагинский. - Да и Наташе тоже. - Она все еще не теряет надежды тебя на себе женить? Неудивительно, ты – жених завидный. - Вот только я ее люблю только как сестру. А вот тебя – совсем не как брата. Или друга. В родных фиолетовых глазах теперь отражается нежность – и Альфред тянется к ним губами, но Иван мягко останавливает его: за окном день, дверь в каюту не заперта и Николай Угодник с незакрытой шторой иконы взирает явно неодобрительно. - Я не умею утешать или обнадеживать, - нарушает смущенное и неловкое молчание Россия, - но могу напомнить тебе твои собственные слова. Те, что ты мне сказал тогда, в Крыму. "Не знаю, сколько пройдет времени – но наступит час, когда все остальные – те, кто против нас - исчезнут, отойдут на дальний план. Останемся только ты и я. Равный с равным. Такие похожие и такие разные. Две части одного целого". Альфред, я живу и ради этого будущего. Но как я создам его или буду жить в нем без тебя? Ведь ты сам сказал - "Мы вместе. До самого конца".