Уходим в море

            Эвакуация души, Руби канат — уходим в море.

1993 год, 17 октября.

      За окном занимался рассвет. Блеклый солнечный диск, пытающийся рассеять толстый слой темных облаков, всходил на небо чересчур рано для октября, но и это не могло не радовать. Темнота, безраздельно властвовавшая круглые сутки, хоть на пару деньков покидала свои владения, а значит пасмурная погода постепенно начинала сходить на нет. Возможно, это было очень хорошим знаком для тех людей, которые готовились принять какое-то важное в их жизни решение. Мысли постепенно начинали разглаживаться и приобретать счастливую концовку, как в любой романтической сказке. Над серыми, душными многоэтажками не витал мутноватый дым, хотя запах гари никуда не делся, напоминая о нарушенной экологии, которая отрицательно преобразилась благодаря инновационным технологиям.       Люди надевали теплые шарфы, кутаясь от холодного порывистого ветра, который все же не давал расслабляться, напоминая о том, что скоро начнутся зимние холода, а этот спокойный уютный денек дается горожанам лишь для незначительного отдыха, в виде некого подарка с отравленной ленточкой. Природа была суровой штукой, но все же прекрасной. Она ненавидела извечное гудение автомобилей и любила нарочно ляпать чужие окна различной грязью, которую ветром приносила с ближайших дворов из детской песочницы. А также ей нравилось биться порывистым ветром в чье-то не закрытое окно спальни, взметая одеяло, на котором тревожно дремал юноша, одетый всего лишь в лёгонькую футболку и домашние треники. Так начался его очередной безликий выходной, ничем, в принципе, не отличавшийся от других, пусть и с вкраплениями розоватого неба.       Голубые, слегка затуманенные глаза открылись, когда по телу прошелся очередной рой мурашек, заставивший парня поежиться. Искоса взглянув в окно, которое почему-то было настежь открыто, он, разглядев редкие проблески света в темных тучах, суеверно посчитал это хорошим знаком. Он зарылся рукой в свои спутанные русые волосы и попытался напрячь мозг, чтобы вспомнить, что происходило прошедшими днями в целом и в частности этой ночью, раз пришлось уложиться именно в таком виде. На сердце было довольно тяжело, значит ничего, что могло бы его обрадовать, в ближайшем прошлом не происходило. На подоконнике можно было заметить неаккуратно смятые и разбросанные окурки, остывший пепел, который был размазан неаккуратными черными пятнами по всей оконной раме. Ночь прошла в компании нескольких ментоловых сигарет и видов на таинственный ночной город, однако, без бутылки спиртного, остро режущего горло. Парень старался бросить пить по настоятельным просьбам друга. Тут-то его и осенило при воспоминании о Шуре.       В течение целой недели Лева порывался наконец-то покончить со своей тайной, решаясь признаться в чувствах другу. Он часто советовался с Герой, что, безусловно, сблизило их за это короткое время. Егор теперь становился его частым гостем, приходя порой даже в темную ночь. Причем парни не спали, они тихо курили и рассказывали друг другу всякую жизненную чепуху, делились странными мыслями и предпочтениями, обсуждали вечные вопросы о смысле жизни, и оба решались перевернуть свою судьбу с помощью взаимных советов. В основном, конечно, помогал именно Герасим, старательно пытавшийся внушить товарищу, что для начала нужно признаться самому себе, в том, что кого-то любишь, и это не страшно.       Каждым проведенным вместе вечером, заканчивающимся загаженной пепельницей на подоконнике, Гера вселял надежду своему «пациенту», учил его, как правильно найти подход, прежде всего — к своему сердцу, открыться своей душе, принять себя. И благодаря этим «сеансам» Лева действительно начинал чувствовать в себе зачатки сил, переставал мутить и без того глупую голову алкоголем, рассеивал все свои черные мысли и стремился однажды, каким-нибудь светлым днем, признаться в своих тайных пороках Шуре. Пока в ночи разъезжали смердящие машины, проносясь по дворам с громким гулом, и горели высокие фонари.       Однако, Герасим предупреждал, что если последует «нет», ни в коем случае не стоит вешать нос и снова браться за бутылку водки, нужно пересилить этот момент и спокойно уйти из своей прошлой жизни, найти к ней новый подход и двигаться дальше, к новым мечтам. Он считал, что все равно судьба так или иначе сведет с кем-нибудь стоящим и нужным, с тем, кто хорошенько промоет тебе мозги, прежде чем подарить любовь.       Егор уже сознательно начинал называть Геру настоящим другом, потому что, сидя по нескольку часов в его темной квартире и беседуя о великом, он привыкал к этому человеку не как к любовнику, а как к лучшему советчику, тому человеку, которому бесспорно можно доверить личную жизнь, не заботясь о последствиях. Ведь он в свою очередь тоже расскажет тебе пару тайных историй. Да и удивительны были их отношения. Сначала знакомство произошло в постели, а только потом на уровне социума. Такой расклад удивлял Левку каждый раз, когда он задумчиво рассматривал серые облака на небе и мечтал, чтобы земля навечно зарыла его в своих недрах, избавив от судьбоносных решений.       Удивительно, но Лева все же стал посещать работу, решив возместить все те огромные деньги, которые он бездумно проиграл в казино. Иначе совесть его грызла с каждым днём все сильнее и сильнее, а на горло неумолимо давил ком едкой горечи, от которого становилось тошно жить, тем более с таким грехом на сердце. Конечно, в связи с трудовыми делами, приходилось меньше видеться с Сашей, меньше заниматься группой, хотя они и так сделали себе некий творческий перерыв. Впрочем, после той ссоры и обидных слов, которые Егор наговорил другу, так и не попросив у него прощения, ребята просто-напросто избегали друг друга. Дошло даже до того, что тем же самым днем Шура выпросил у друзей небольшой диван, старый и задрипанный в некоторых местах, который теперь служил ему новым местом для сна. Теперь кареглазый ночевал на кухне, и стенка разделяла друзей, не лучше мирового океана. А ведь они даже не подозревали, что когда засыпали вместе, в одной квартире, то обоюдно думали о проблемах, возникших между ними. Обоюдно мучились от молчаливой бессонницы и ее моральных пыток.       Теперь же Лева чувствовал, что этот день настал. Ведь не зря на некоторое время пару тусклых лучей пробило серые тучи, озаряя собой кусочек пола. Он не знал, как произойдет это признание, подозревал ответ друга, но все равно не намерен был мучить себя молчаливым ожиданием еще несколько лет. В последнюю встречу с Герой он поблагодарил его несколько раз и не отпускал из своих крепких объятий долгие десять минут, понимая, что именно благодаря ему смог вылечить половину своих комплексов и побороть первый слой замкнутости, отделявший его от внешнего мира.       Не спеша приняв сидячее положение, Лева потянулся и взглянул на нервно тикающие настенные часы, которые показывали довольно раннее время для пробуждения, хотя сути это не меняло. Парень хотел максимально быть готов к тому, что должно было произойти, как морально, так и физически. Поэтому он, не особо задумываясь о том, что из открытого окна все еще сквозил жутко холодный ветер, отправился умывать свое помятое лицо ото сна вместе с неопрятно спутавшимися волосами. В голове творился какой-то сумбур, а после ледяной воды из-под слегка проржавевшего крана, так хорошо прошедшейся по вмиг прояснившимся глазам, у парня породилось куча ненужных мыслей, убивавших мотивацию его ранимой натуры. Руки от чего-то дрожали, а взгляд снова обретал бесстрастие. Пожалуй, сомнения не вовремя пришли поквитаться со своим хозяином, но иначе было никак, ведь он шел на настоящую казнь с отсечением головы, где вряд ли произойдет помилование. И эта печальная мысль отравляла сознание.       Наскоро одевшись в недавно постиранные джинсы и в какую-то потрепанную футболку, Лева все же соизволил прихлопнуть сквозящее окно, так как терпеть целый рой мурашек по коже он больше не мог, да и хотел спокойно позавтракать до прихода друга. Тот же обычно в свой выходной ездил встречаться с какими-то знакомыми, помогавшими в продвижении их совместной музыки, и на обратном пути заходил в продуктовый. Если на это имелись деньги, конечно, а с ними были некоторые проблемы. Привилегия, полученная от Варвары, хранилась в надежном месте, подальше от неумелых рук голубоглазого и была предназначена для самых крайних случаев. Да, доверие к парню резко упало, поэтому Лева был сам по себе и больше не нуждался в каждодневных допросах на тему морали. Шуре осточертело каждый раз объяснять непутёвому другу как все-таки нужно жить, — что есть, что пить и что, в конце концов, желательно никогда не употреблять.       Настрой улетучивался с каждой прожитой минутой в этой тихой безлюдной квартире, по которой неслышно ступал Егор, озираясь на каждом шагу и прислушиваясь к возможному звуку открывающейся двери, которого, к счастью, пока нельзя было уловить. Поэтому парень отрыл в пустом холодильнике пару яиц и заканчивающийся батон хлеба. Приготовил себе из этого чисто мужское и быстрое блюдо под названием бутерброд с «яичницей». Он даже не помнил, когда последний раз нормально ел. Дома времени на перекусы особо не было, на работе кормили довольно паршиво, хотя и терпимо, поэтому тело было слишком тощее и порой могло вызвать жалость при детальном рассмотрении выпиравших ребер и четких скул. Так Лева и жил, питаясь каждый день какой-то ерундой и плюя на свое здоровье, впрочем, что было неудивительно.       Мрачные мысли нагоняли ужасную тоску, пачкая мозг противоречиями и тяжелой грустью на душе. Парень, чье лицо выражало страшное равнодушие ко всему, кое-как ковырял вилкой приготовленный им пресный завтрак, который без наличия растительного масла благополучно подгорел и уже не казался таким питательным. Он глупо смотрел в окно, на качающиеся голые ветки деревьев и необъятное небо, начинавшее снова окрашиваться в темно-серый цвет. Лучи поредели до такой степени, что вовсе испарились, породив тем самым черную депрессию и кровоточащую дыру в сердце. Лева мысленно представлял, как уезжает к себе домой в гордом одиночестве, как, чуть ранее, Шура с невероятным омерзением в глазах плюет в его сторону и сердито выгоняет за дверь, пусть с непривычной для него накипевшей злостью. Тогда все мечты мгновенно растают на самом дне бокала с ядом.       Из-за глубокой думы голубоглазый и не заметил, что под струями холодной воды моет одну и ту же тарелку, наверное, минут десять, возможно уже протирая в ней самую настоящую дырку. Шум воды заглушал остальные звуки, в том числе и свист чайника, который потом вытеснил парня в реальный мир вместе с подозрительным звоном ключей. Кто-то стремительно открывал входную дверь, намереваясь войти в квартиру. Леву внезапно охватила паника, и холодная волна прошлась по всему его телу, заставив застыть на одном месте в виде ледяной скульптуры. В глазах поселился нехороший огонек и страх перед самым важным решением в его судьбе. Эта был самый настоящий моральный конец, но, пока вода утекала в раковину, шаги проникли в квартиру и, «разувшись», устремились к вросшему в пол Егору, взгляд которого был спрятан где-то в собственных мыслях, а руки невольно держались за края тумбочки. Время пришло. — Привет, — проговорил низкий голос за спиной.       Лева приветственно кивнул, даже не развернувшись в сторону друга, тем временем снимавшего с себя куртку и присаживающегося на стул. Он подпер рукой небритую щеку, чтобы ненароком не уснуть, и глубоко вздохнул. Его уже клонило в сон, потому что пришлось встать максимально рано, чтобы не пропустить встречу с друзьями-музыкантами на одной из Московских студий. Они сыграли столько партий, что голова уже раскалывалась и не желала вообще слышать ничего громче шума машин за двойным стеклом окон. Шуре хотелось просто посидеть в ласковой тишине, послушать тиканье настенных часов и насладиться чашечкой горячего чая, но, видимо, этому не суждено было случиться, разве что, кроме последнего, когда Лева наконец вышел из ступора и налил в две пожелтевшие кружки дымящегося кипятка, окунув поочередно в них один пакетик чая, в целях экономии.       Нельзя было передать его двоякое состояние от всего происходящего, нельзя было просто поступить так, как планировалось в самом начале. Руки дрожали лишь от одного ощущения предстоящего разговора, от одного лишь взгляда карих глаз, которые нарочно рассматривали его пальцы, окунающие этот несчастный пакетик в сотый раз, будто от этого чай мог стать совсем черным. Голубые глаза были полны скрываемой нерешительности, но при этом и упертой готовности, в случае неминуемого отказа, на который, в принципе, и рассчитывала здравомыслящая доля разума. — Спасибо, — выдохнул Саша, когда в его руках оказалась горячая кружка, а напротив уселся слегка сгорбившийся друг.       Пока длинноволосой, расслабившись, откинул голову на холодную стенку и прикрыл глаза, грея пальцы об кружку, замерзшие после пребывания на осенней улице, Лева внимательно разглядывал мелкие черные чаинки на дне своей чашки и искоса поглядывал на друга, замечая, как ему снова становится не по себе от его близкого присутствия, и несносные щеки заливает краской. Чувства отчаянно жгли парня изнутри, вызывали желание прикоснуться к уставшему гитаристу, который сейчас толком ничего не замечал и был в таком отстраненном и прекрасном виде. И при этом внутренние ощущения дико хватали его за горло, пресекая саму возможность высказать всё то, что должно было быть произнесено. Ну или хотя бы нормально начать разговор. Пальцы тряслись от нервного состояния, голубые заспанные глаза дергались от одного предмета к другому, а влюблённое сердце учащенно билось. — О чем ты хотел со мной поговорить? — присуще своей интуиции, начал Шура первым, устремляя свой тяжелый взгляд на друга, замявшегося от его напора. — Да ни о чем, — выпалил Лева, мысленно ужасаясь повороту событий. — Давай на чистоту, не люблю я всю эту муть, — Саша отпил немного чая, укутав руки в рукава. — Холодно. — Согласен.       Повисло неловкое молчание. Шура уперто разглядывал взволнованные черты Левы, наблюдая за тем, как неумолимо трясутся его тонкие пальцы и еле удерживают в себе керамическую чашку. Губы парня кривились в негодовании, а глаза упрямо прятались в горячем напитке, как будто Саша не мог догадаться, что на этот раз опять что-то стряслось и причем довольно серьезное. Егор выдавал себя с потрохами, то бледнел, а то и краснел от своих тайных представлений. Ему тоже хотелось поднять взор на друга, рассмотреть его до мельчайших подробностей: слегка напряженное лицо после вчерашней встречи, длинные волосы, которые запутались от порывов свистящего ветра и, конечно же, глубокие карие глаза, выжидавшие конкретного ответа на вопрос. В них плескалось море спокойствия, которое действительно иногда могло передаться.       Отпив немного чая, Лева прокашлялся и обхватил свое тело руками. Ему было не по себе от внутреннего холода, который нашептывал печальный конец его незаконной мечты. Впервые юноша не знал о чем говорить с собственным лучшим другом, с которым он уже жил несколько лет, совсем позабыв о матери.       Кстати, ведь она могла уже быть давно мертва, и получается в Минске его бы никто не ждал. Тогда поступок, на который сейчас решался потерянный в смыслах парень был абсурдным и нес за собой неминуемое уничтожение не только его личности, но и материального состояния. Но что-то играло в душе в слишком опасные игры, наверное, это была совесть. Стоило начать именно с искупления, а затем уже и решить надо ли ломать судьбу. И спустя буквально пары минут тишины, которые мудро были даны гитаристом, чтобы собрать все мысли по заданной структуре, Егор не выдержал. — Прости меня, — Лева чувствовал, как постепенно начинает тлеть, подобно сигарете, смотря в молчаливые каштановые глаза, но такие уравновешенные и хранившие в себе нотки серой усталости.       Егору было даже слишком не по себе, глядеть настолько прямо и при этом не видеть ничего. Поскольку Шура очень мастерски скрывал свои размышления за пеленой спокойствия и серьезности, правда, все же была в нем мелькала какая-то капля озадаченности. Возможно, он просто дивился с подробного рассмотрения внешности друга, которая была жутко бледна в этот ответственный момент, да и не совсем опрятна. Леву посещали разные мысли и порой они говорили, что надо оставить все, как есть; да только для чего жить, раз не к чему стремиться. Зависать между небом и землей? В этой серой гнетущей прострации, на отшибе мира, где царила свалка из множества отбросов общества? — Ладно, — без капли эмоций выдал Саша, которому и минуты не потребовалось, чтобы обдумать ответ.       «Неужели так просто?!», — отчаянно крикнуло в голове голубоглазого. — «Да он издевается!» — Нет, я серьезно. Шурик, я бросаю пить… Начал ходить на работу… Я верну тебе деньги, в конце концов… И больше этого не повториться. Я обещаю … Мы можем дальше продолжить писать альбом и… — Хорошо, Лев, я реально на тебя не сержусь, — со вздохом перебил длинноволосый. — Просто будь более разборчив в своих желаниях. И да… ничего мне не надо. — Но…       Лева действительно опешил, отводя нерешительный взор в сторону сквозящего окна. Такого он тем более не мог ожидать, хотя и понимал, что Шура не являлся одним из тех людей, которые в течении долгого времени могут держать на тебя накипевшее зло, всячески обижаться и даже сердиться. Но почему-то после этого короткого внепланового разговора в душе появилась черная пустота, что заполнить было невероятно трудно. Ведь по началу Лева не хотел возвращаться к теме «прощения», поскольку хотел пройти стороной тот инцидент с ссорой. Только от чего-то он все равно этого коснулся, прежде всего, пожираемый собственной совестью и незнанием, о чем, собственно, заговорить.       Появилось такое чувство, будто Саша уже равнодушен к нему и сказал все это лишь для того, чтобы побыстрее избавиться от скользкого и противного ему разговора. Если бы он только знал, что все это время ожидало его впереди, то, наверное, уже бы сбежал, не оглядываясь, на другой конец света, но, к сожалению, на одной интуиции угадать предстоящее без дара ясновидения было невозможно. Поэтому длинноволосый так спокойно и беззаботно размешивал сахар в чашке и изредка отпивал его короткими глотками, наблюдая за тем, как жмется Егор, сидя напротив и мысленно подбирая про себя нужные слова.       Он пытался найти что-нибудь отдаленное. Вроде тупых и абсолютно бессмысленных разговоров о погоде. Они бы, кстати, ему сейчас очень пригодились для того, чтобы развеять нудную атмосферу дикой серости и меланхолии, творившиеся во всем, что окружало парня. Даже унылая погода за окном этому способствовала, наворачивая на себя все оттенки самых омерзительных цветов. А ведь с самого утра солнце все-таки пыталось рассеять грязь осеннего небосвода, но и оно из-за своей слабости прогнулось под тяжестью и напором черных гробовых туч. Город тонул в туманном, призрачном мраке, в сизой дымке начинающегося дня и чьих-то морально кончающихся душ. — Все там же работаешь? — нарушил тяжелое молчание Шурик, разрешив внутренний спор друга. — Да, — нервно кивнул парень, улыбнувшись одним лишь уголком губ и, собравшись с силами, повернул тему в нужное русло, когда голову наконец осенило идеей. — На самом деле… Я снова пишу стихи… — Правда? Это же здорово. Дашь почитать? — Ну…там наброски.       Взгляд Шуры загорелся таким волнительным вдохновением, что Лева просто не смог сдержать мягкую улыбку, в которой хоть и была капля горечи, но все же появилась надежда на лучшее. Он не думал, что в этот день ему еще и придется показывать другу тетрадку с новыми зарисовками, довольно странными, но все же живыми, поэтому юноша совершенно сходил с колеи заранее поставленного настроя. В его голове начался твориться беспорядок, в котором было очень тяжело отыскать самого себя. И все же делать было нечего, надо идти за тетрадью и показать зарисовки будущих песен. Если конечно, Егор не испортит их будущее раньше, чем оно начнется удачно складываться.       Так и прошел целый беззаботный час друзей. Когда Лева принес вместе с теплой домашней кофтой свою тетрадку с различными рифмованными строчками, ребята снова начали сближаться в общении. Они постепенно разошлись до обсуждения новых идей и даже поспорили о создании какой-то там песни. Во время таких легких, но при этом таких долгожданных и приятных разговоров с Шуриком уверенность Егора все таяла и таяла на глазах. Давно они так не увлекались обществом друг друга, да так, что еще и успели попеть на кухне под акустическую гитару, подобно всем дворовым музыкантам. Хотя изначально длинноволосый не хотел и шороха слышать, поскольку был довольно сильно вымотан; , но картины будущих свершений мгновенно оживили загоревшейся от стихов настрой.       Шура искренне радовался тому, что к нему возвращается прежний застенчивый парень Левка, который писал чудесные тексты и прекрасно, даже как-то с надрывом, их пел, как никто другой. Из его уст лились веселые истории, которые он услышал от знакомых ребят и теперь спешил поделиться ими с другом, чтобы хоть немного растормошить его замедленное, сонное состояние. Конечно, он и понятия не имел, что на душе голубоглазого творится сущий ад, и до сих пор бьются стекла, когда всплывают все новые и новые вопросы о грядущем признании. А выдать свой порочный грех он действительно хотел. Хотел избавиться от него к чертям собачьим и больше никогда не задумываться о том, что нужно постоянно скрывать. — Лев, теперь мы обязаны записать ту песню, которая еще про заветную… — Серебро… Я так хотел назвать ее… — тихо добавил Лева, изначально не хотевший доверять на песню такой откровенный и важный для него стих. — Да! Ты, бесспорно, молодец! Я уверен, что с твоим талантом мы будем не хуже Самойловых. — Наверное…       В голосе Левы снова начала проявляться грусть, пока Шура водил шершавыми пальцами по красивому грифу гитары и что-то напевал себе под нос, мечтая как будет играть их совместную песню. Его всегда привлекали неординарные творческие способности друга и в особенности, когда они вместе разбирали новую партию стихов. Поэтому кареглазый уже не замечал, что творится вокруг, и от чего на него так странно, с затаенным дыханием смотрит Егор, пытаясь сглотнуть застрявший ком в горле, собравший все переживания в единую цепь, но слишком сильно запутанную.       Он еще раз взглянул на серые тучи, сгущавшиеся на небе, и стремительные длинные дороги города, вдыхая в легкие холодный воздух. Потом тихонько обогнул загрустившими глазами всю затемненную кухню, на которой они так и не соизволили включить свет, и перевел взгляд обратно на друга, все еще очарованного волшебными звуками гитары. Поэт точно просчитал, что пора переходить ту самую опасную черту всей его бессмысленной жизни, ибо больше нельзя было мучиться и утаивать все в недрах своей черного сознания, наблюдать за солнечной радостью в жестах друга, которая была сейчас абсолютно не к месту. Все равно, рано или поздно, но кульминация должна была произойти, как и в любой книге, где герой в конце, либо погибал, либо оставался почетно награжденным. Оставалось выяснить — достаточно ли прошел препятствий этот самый герой, чтобы получить заветную мечту или же мир слишком жесток? — Шурик, можно странный вопрос, — нервно сглотнув, отдаленно начал Лева и как-то уж слишком тяжело вздохнул, напрягая все черты лица. — Конечно, — беззаботно ответил Саша, продолжая мелодично перебирать звонкие струны акустики. — Как ты относишься к… нетрадиционникам?       Не то, чтобы этот вопрос, действительно весьма странный, заставил Шуру впасть в ступор, скорее он просто вызвал у него глубокое удивление, ведь откуда было взяться такой неожиданной теме для разговора. Парень даже отставил гитару в сторону, пристально вглядываясь в равнодушие глаза Левки, и его безразличное выражение лица. Казалось бы, ничего такого сверх ненормального он не сказал, но своим напряженным и очень отстраненным от всего поведением начинал притягивать к себе множество подозрений. Или даже не так. Он вызывал к себе непонимание, полное недоумение в голове. Лева конечно пытался держать себя в руках, хотя и была заметна его нерешительность, смешанная с волнением, но все-таки юноша сумел выдержать на себе не очень одобрительный взгляд друга и продолжить оставаться таким же холодным.       Черты голубоглазого были слишком отрешены от мира, глаза смотрели прямо с необычайным упорством, а руки, обхватившие собственное худое тело, даже не подрагивали от внутренних переживаний. Возможно, Егору было легче от того, что на кухне был выключен свет, благодаря чему не особо можно было различить каких-либо эмоций, или просто ошибиться с точностью их намерений. Этот сгущающийся со всех сторон дневной мрак, появившийся из недр города, заволоченного пеленой туч, укрывал и утаивал все гадкие желания, что таились в груди у Левы. Они самолично начинали его пугать, как пугало и ожидание ответа, длиной во всего-то несколько секунд; , но таких долгих и животрепещущих. — Ну… нейтрально отношусь, — пожал плечами Шура, высоко подняв брови от удивления. — А что? — Да ничего… — промямлил Лева, сдаваясь в плен противоречий. — Ты сегодня явно не в себе. Как будто умалчиваешь что-то.       Его пальцы нерешительно забрались в карман потертых джинс и отрыли там старую пачку сигарет, купленную наверное еще неделю назад. Затем поэт попытался вытащить одну папиросу и наконец зажечь ее огоньком зажигалки, но из-за своей неаккуратности и волнения, в виде вмиг проявившейся дрожи, рассыпал табак по всему столу, начав лихорадочно собирать потерянные сигаретки в ту же хлипкую картонную коробочку. На губах появилась кривая усмешка, глаза снова попытались скрыться от недоуменного взора друга, тем временем тоже постаравшегося отрыть у себя усладу курильщика, но почему-то остановившегося на полпути, плюнув на эту дурную идею, что бывало в довольно редких случаях. В голову приходили разные мысли, которые длинноволосый меланхолично перебирал в себе, но не давал им выхода наружу, лишь грустно поглядывая на отвратительную погоду за окном, которая уже успела осточертеть за эти долгих полтора месяца осени и краешек лета.       Собрав все рассыпанные сигареты воедино, Егор все-таки удовлетворил себя смрадной затяжкой, отмахиваясь свободной рукой от полетевшего в потолок серого дыма. Он клубился прямо перед глазами, вызывая непрошеные слезы, абсолютно не означавшие эмоции, но, возможно, хотевшие ими стать. В груди постепенно разлилось долгожданное спокойствие, благодаря быстродействующему никотину, сулившему порчу организма, но при этом превратившемуся в довольно приятную привычку, за которой всегда можно было помечтать о чем-то великом и определенно лучшем, чем весь этот прогнивший мир. В сознании юноши хоть и творился непроходимый сумбур, все же прояснялась будущая картина разговора, которая как раз представлялась ему за дымящейся сигарой. Пожалуй, с ней действительно можно было продолжать, ведь не было лучшей мотивацией в признаниях, чем вальяжное курение. — Не встречался с такими? — будто между делом, произнес голубоглазый. — В плане… — Шура задумался. — Да нет вроде. Я знаешь ли далек от этого. И вообще считаю, что людей до такого доводит мода. — И какая же мода, по-твоему, доводит? — насмешливо хмыкнул Лева, выпуская дым из ноздрей. — Новая… Может на нас так Запад влияет. Все эти телевизионные передачи, раскрепощенность, в конце концов. Если посмотреть на улицу, то большинство подростков похожи друг на друга только потому, что не хотят казаться хуже своих. Возможно, поэтому они и меняют свою ориентацию… — рассуждал Саша, не обращая внимания на язвительные усмешки друга, — к тому же, их привлекает факт запретности этих чувств. Что из-за них они идут против закона. — Но ведь и на музыку Запад тоже, как ты выразился, влияет. Значит не все так плохо. — Конечно! Я и не выдвигаю тебе за или против… Но на музыку он влияет в лучшую сторону, нежели… — Попадание под сексуальное извращение? — ехидно улыбнулся Егор, рассматривая тлеющий огонек сигареты в темноте. — Может ты и прав.       Шуре уже не казался их странный диалог беспочвенным, он начинал его воспринимать, как обычную бытовую тему или же прекрасное времяпровождение, идею для чего-то нового; пока Лева таким образом пробирался через тернии к звездам, к тому, что так желал получить хотя бы на мгновение или долю секунды. В его глазах горел очень опасный игривый огонек власти и управления над душой. Там наконец-то поселилась уверенность, и горело желание заполучить то далекое и неземное чувство. Сейчас парень не был глупым юнцом, который во всем потакал своему старшему и более рассудительному другу, сейчас он являлся вершителем собственной судьбы и возможно чьей-то чужой.       На такие мысли наталкивала даже атмосфера, немного темная и гнетущая. Сигарета к тому времени начинала догорать до самого фильтра, норовя обжечь дрожащие пальцы, которые сиюсекундно потушили окурок в небольшой керамической пепельнице, порядочно загаженной не единичным случаем курения. Думалось, хорошо бы ее уже наконец почистить, да только ленивые руки никак не доходили до дела, а сейчас нужно было не упустить самый главный момент. — А как же взрослые люди? Многие из них не гонятся за модой, за авторитетом среди коллег и руководствуются здравым смыслом, — Лева продолжал настаивать на развитии темы, больно расцарапывая невидимую рану в голове. — В таком случае, — хмыкнул кареглазый, аккуратно заведя волосы за уши, — ими движет жажда новых ощущений, но никак не… — Любовь, — это слово у Егора вылетело буквально на автомате; без сигареты становилось приторно скучно и немного страшно, зато осознанно. — Да… Мне кажется, и смысла-то здорового во всех этих отношениях нет… Как секс по дружбе.       Шура коротко рассмеялся, от чего недавно убранные пряди волос снова полезли ему на лицо, ограждая от внезапной картины, где главным героем непосредственно являлся Лева. Тот, быстро воспользовавшись случаем, пододвинулся к другу чуть ближе и, так как стол стоял лишь вблизи и не разделял их на разные полюса, почти невесомо завел непослушные волосы друга обратно за ухо, наблюдая за проскользнувшем в его лице недоумением и каплей любопытства в темных карих глазах, которые сливались с всеобщей темнотой. И, конечно, для отвлекающего маневра Егор снова завел разговор, которыми мастерски умел управлять, поскольку недаром поэты являются профессионалами слова, а значит, умеют неплохо пудрить мозги. — А ты бы хотел новых ощущений? — едва уловимо прошептал Лева, игриво улыбаясь в нескольких сантиметрах от таких желанных ему черт, застывших в удивлении. — Хотел бы почувствовать, какого это — любить мужчину? ..       Невольно прикрывая веки, Егор подался вперед и сразу же робко встретился с чуть грубоватыми губами гитариста, похищая их в свой сладостный плен. В его голове взрывался целый фейерверк эмоций, полученный благодаря тому, что все происходящее было не во сне и самое главное в трезвом состоянии обоих. Что он так же чувствовал смешение их запахов и, как нечаянно температура тела начинала повышаться под действием гормонов и ферментов. Кровь с невероятной скоростью носилась по телу и пульсировала в висках. Руки сами собой тянулись к груди партнера и нежно касались ее, пока оставаясь без действий.       По началу Шура совершенно не осознавал, что все увиденное в темноте напрямую действует с ним, и слегка подрагивающие губы друга под натиском удовольствия ласкают его неподвижные уста с такой нежностью, какой, пожалуй, ранее он никогда не чувствовал. Это было слишком необычно и, конечно же, впервые, чтобы сливаться горячим опаляющим дыханием со знакомым столько лет мужчиной и наконец потерять контроль, как-то стеснительно и легко ответив ему на поцелуй. В тот момент, когда губы их начали обмениваться ролями и обоюдно лобзать друг друга, они неожиданно залились краской смущения, будто оба никогда не состояли в тесных интимных отношениях, с теми же девушками. Ощущения действительно казались новыми, даже для Левы, состоявшего ранее в отношениях с мужским полом, поскольку сейчас это было на более высоком уровне, где смешивалась с влечением и страстью любовь детских мечт.       Что-то кипело и бурлило в обоих мужских телах. Один не мог поверить в то, что добился наконец желаемого, а другой не мог поверить, что ответил на эти желания настолько просто, что было смешно. Вечная серьезность сломилась под обаятельностью голубоглазого парнишки и улетучилась в другие края, пока сердце отбивало неровный ритм, с каждым разом увеличивая скорость, подобно гоночному колесу автомобиля на прямой трассе, где был возможен разгон, где был возможен полет всех извращенных фантазий. Взлетая и тут же падая, открывались новые чувства.       Но Леве было мало того, что он умело успел заполучить. Теперь, когда юноша забрал во власть разум друга, оставалось покорить его сердце и удовлетворить все воображаемые картины в голове, которые снились ему каждую проклятую ночь. Пальцы, сжимающие тонкую ткань футболки, начали нагло забираться под нее, ощущая гладкую кожу под своими ладонями, а поцелуй, полностью перехватывал инициативу на Егора, медленно углубляясь и раскрепощаясь до лютой откровенности и ярой страсти.       Кажется, забывая о том, что все действительно происходит наяву, учащенно дыша друг другу в шеи, они начинают прижиматься теснее пусть и одетыми телами, но такими близкими и теплыми. Лева вдыхал приятный запах волос и одеколона, который пьянил его воображение до невероятного представления будущего. Руки становились только наглее и настойчивее, пытаясь удачно подобраться к верхней одежде гитариста, которая сейчас так мешалась, но вместо этого, присуще инстинкту, невольно опустились на пах друга, вызвав у него первый полу-стон. Это не могло не раззадорить поэта, ведь он так долго мечтал услышать этот голос в другой форме, в другой интонации.       Голубоглазый совсем не мог остановиться. Мягкими поцелуями он спускался по дрожащей горячей шеи Шуры, покусывая его кожу, наслаждаясь ее приторным вкусом, таким живым сейчас. И в потемках он действовал по наитию, на ощупь, что не могло не прибавить некоторой изюминки начальному этапу их объединения. Точно Егор не знал, как пойдет все дальше и пойдет ли вообще; он просто отдался в объятья спонтанным действиям и ощущениям, вкушая каждую малейшую деталь и расслабляющий укол нового чувства. — Лева… стой… — вдруг прошептал слегка хрипловатым голосом партнер, тая от легких поцелуев Егора.       Но Лева слишком далеко зашел, чтобы прекращать начатое. Он игриво поглаживал небольшой бугорок, проступивший на джинсах друга, и радовался этому обоюдному возбуждению, не имея желания слушаться протеста в словах любовника и останавливаться перед таким влекущим совращением. Возможно, он даже не смирился с тем, что действительно занимался сексом с лучшим другом, хотя даже не рассчитывал на то, что он его не оттолкнет при первом же прикосновении. Но не все было так радужно, как казалось в самом начале. — Прекрати… прошу! — более настойчиво попросил Саша, пытаясь оттолкнуть его. — Лева!       Тогда Егор внезапно опомнился и раскрыл свои большие голубые глаза, затуманенные пеленой страстью. Он резко отпрянул от друга на какой-то метр, но все же даже не коснулся его на последок, боязливо наблюдая за тем, как нахмурился длинноволосый и при этом находился в каком-то двояком противоречивом состоянии. Его длинные волосы были взлохмачены еще с того момента, как ненасытные руки Левы взъерошили их в порыве страсти. Губы были искусаны тем же виновником, и кое-где проступали капельки уже запекшейся красной крови, на шее красовались внушительные засосы, а футболка была небрежно помята в нескольких местах.       Стало вдруг дотошно стыдно и очень страшно за их будущие отношения, поэтому руки неумолимо задрожали, а ноги сами-собой понеслись в другую комнату на незастеленный матрац, оставив длинноволосого в гордом одиночестве. Карие глаза застыли в глубокой думе. Голубые скрылись в толще подушки. Им нужно было время, чтобы все хорошенько обдумать и принять.

Квартира Самойловых; 1993 год, 17 октября.

— Глебсон, хорош дрыхнуть, уже день.       Глеб лежал лицом к стене на большой двуспальной кровати, укрывшись с головой пуховым одеялом, и мечтал поскорее забыться в страшном сне, хотя едва только отошел от ночного кошмара, еле раскрыв слипшиеся веки. После того, что случилось с ними на концерте, не хотелось выходить даже на улицу, ведь большинство людей могло не просто тыкнуть пальцем на них, но и причинить немалый вред, узнав виновников того жуткого происшествия.       Вадик, тем временем уже успевший умыться и одеться в повседневную одежду, тихо присел рядом с сжавшемся жалким комком, который и не намеревался выползать из своего уютного ложа, где его не могли достать чертовы предрассудки. Из головы все еще не могли выйти черные тени, стремившиеся сожрать бедного младшего в его снах. Ему было настолько хреново, что хотелось завыть одиноким волком, а затем тихо испариться.       На протяжении недели их счета закидывались поочередными штрафами, которые еле оплачивались, благодаря музыкальной деятельности, вроде приглашений на передачи или очень редкие концерты, поскольку они не были высокооплачиваемыми, ибо люди после того ужасного инцидента даже боялись идти на представление любимых кумиров, ошибочно думая, что обязательно случится какой-нибудь теракт. Ну, а погибать никакому дураку не хотелось, разве что младшему-Самойлову, у которого голова раскалывалась от Вадима, вечно ворчащего что-то в телефонную трубку, договаривавшегося об очередных тупых мероприятиях и подписывавшего тысячу бесполезных договоров на огромные суммы. Глеба бесила эта вечная деловая обстановка и страх перед тем, что выйдя из дома, ты вряд ли останешься целым, — и с ногами, и с руками; , а не без головы, валясь на асфальте кровавым мясом. Ведь Варвара действительно не шутила, начав эту смертельную игру. Теперь стоило ожидать следующего удара, хотя и так хватало многочисленных штрафов, поступаемых ровно в девять часов вечера каждого дня. Тогда испугавшаяся Елена звонила фронтменам и, в случае, если они находились дома, тараторила им все те же слова о поступлении неоплаченной квитанции. — У нас проблемы, Глеб… — понизил голос Вадик, смотря в пустоту.       В спальне было довольно тихо, хотя шторы иногда шевелились с едва уловимым шорохом под порывами легкого холодного ветра из небольшого окна. Вокруг сгущалась мрачная темнота, не сходившая даже в дневное время суток, благодаря отвратительным черным тучам, которые так тесно засели на разгневанных небесах. На полках огромного расписного шкафа красовался толстый слой пыли, покрывший огромное количество книг, в основном читавшихся Глебом, ведь именно он являлся ярым любителем чтения, улетая в далекие сказки, где его никто и никогда не мог догнать. В принципе, ничего особенного в комнате не было, поскольку Самойловы все равно обладали большой скромностью, да и выбрали квартиру по рекомендациям агентов по недвижимости и собственных продюсеров, кои сменялись довольно часто. — Пошел нахуй со своими проблемами! — послышался наглый возглас из-под одеяла. — Глеб. — Я сказал отъебись от меня! Я хочу спать! — На нас подали заяву в ментовку. — Что? ..       Тут кудрявый резко встрепенулся и, откинув в сторону толстое белое одеяло, уставшими заспанными глазами взглянул на старшего, застывшего в немом молчании, который лишь слегка трясся от закипевшей внутри ненависти, но уперто смотрел в свою черную дырку. Его черные волосы были взлохмачены после нескольких попыток вырвать их от дикого отчаянья, когда он все-таки узнал всю суть ситуации, переданной мужчине по телефону надежными связями. На лице зияли темные синяки, говорившие о том, что бедолага опять не смог уснуть этой коварной ночью, а появление нескольких морщин означали, что Вадим действительно сильно переживал о происходящем горе.       Глеб лишь глупо уставился на него, боясь приблизиться и на миллиметр, да и не особо он любил все эти телячьи нежности. Сам парень тоже был не в лучшем виде: какой-то помятый, чуток перекошенный и неопрятный, будто не умывал собственное лицо несколько долгих дней, валяясь в куче мусора или забивая себя до конца алкоголем. На самом деле, у него снова появилось пристрастие к наркотическим таблеткам, которые вызывали быстрое расслабление; каждая нервная клетка плыла и все тело немело, становилось невесомым, будто летало в звездном космосе. А вокруг плыли разные цветастые картинки, да и Вадик казался до коликов смешным. Обычно, потом писались довольно бредовые песни, но обязательно входившие в новый альбом. — Мать той погибшей девочки подала на нас заявление в милицию. Она хочет судиться, — без доли эмоций отчеканил Вад, откидываясь на нагретую постель и прикрывая опухшие веки. — Что будешь делать? — хмыкнул Глеб, словно его это не касалось. — Ни-че-го, — попытался рассмеяться старший, но это вышло неестественно и слишком подавлено. — Тогда вали отсюда. — В смысле? — В прямом, — Глеб снова улегся под одеяло, грубо толкнув брата ногой в бок. — Не уж-то ты так ненавидишь своего братика? Ну же, Глеб, подвинься, — Вадим шутливо обнял замотанный комок, который стал неумолимо брыкаться и рычать. Старший вел себя довольно странно, хотя до этого казался морально погибающим человеком в дерьме происходящих событий. — Даже послушать не хочешь, что же я все-таки придумал, м? — Ты же сам сказал, что ничего делать не будешь. Так что, не приставай ко мне! — парень снова вынырнул из-под покрывала, с упреком вглядываясь в усмехающееся лицо брата. — Ну что блять?! — А кто сказал, что я буду что-то делать. — Но ты же сказал… — Глебсон был в замешательстве. — Ее заставят забрать заявление? — Не совсем, Глеб. Или почти. Просто я кое о чем договорился. Одна пуля — две проблемы. И не рубля, и не копейки, — с каплей сумасшествия проговорил Вадим, с интересом наблюдая за переменой настроения в осунувшемся лице младшего. — Зато она больше не вернется. Она не будет нас терроризировать и закидывать штрафами. А та женщина — подставная. Я выяснил, что она работает на некую Варвару Юрьевну. Нигде не слышал? Соответственно, когда не на кого будет работать, то и незачем будет иметь дело с милицией, верно? Не волнуйся, все, что произойдет, я беру на себя… Это будет не твоя вина. — Вадик, ты сумасшедший, нет… не можешь… — шепотом. — Могу, Глеб, — нехороший огонек, — еще как могу…

Съемная квартира; 1993 год, 17 октября.

      Лева нервно ощупывал края сырой подушки и утыкался невидящим взором в свою пустоту, его слегка отросшие волосы падали ему на лоб, а уставшее тело иногда содрогалось от сквозняка, гулявшего по квартире, хотя окно было закрыто. Дверь в спальню недавно была с грохотом захлопнута, посеяв мрачную тишину в комнате, а белые шторы преграждали путь тусклому свету, толком не пробиравшемуся сквозь потрескавшиеся рамы. На подоконнике зияли следы от черного пепла, которые поселились на нем еще ночью. Все было вроде бы и обычно, но настолько больно, что находиться в этих четырех стенах наедине со своими мыслями было невозможно. Хотелось бежать, не разбирая дороги, проталкиваясь сквозь толщу однообразных людей и их черных замурованных туш. Сквозь эти барьеры предпочтений и запретов. Ведь иначе можно было сойти с ума и, качнувшись под порывами холодного ветра, красиво упасть в черную бездну.       На кухне по-прежнему не горел свет и царила почти такая же атмосфера, как в спальне, только более шокированная и напряженная от всего произошедшего, такого нового и необузданного чувства. Резко потемневшие глаза Шуры были подернуты серой пеленой сомнений. Впрочем, он до конца не мог выяснить истоки поступка своего друга, к которому сейчас старался не лезть с расспросами, точно полагая, что в данный момент это будет лишнее. Словом, гитарист даже не разобрался в тех ярких ощущениях, которые накрыли его с головой при одном лишь проникновенном поцелуе с поэтом. Это выходило за рамки любых его принципов и соответственно не имело ответа на главный судьбоносный вопрос, несший в себе задачу о предстоящем будущем. Парень просто упирался затылком в холодную стенку и тихо курил, выпуская огромные клубы сизого дыма на твердую поверхность желтоватого потолка. И в итоге он постепенно приходил к тому, что всякое в жизни случается, называемое невольным бредом, необдуманным случаем и смешным поступком между близкими друзьями.       Лева совершенно был другого мнения, потому что имел достаточно нужной информации, чтобы убедиться в явственности своих пылких чувств, которые он ощущал лишь при одном прикосновении к горячему телу друга. В нем сразу закипала кровь, пульс начинал учащенно вырываться из-под кожи руки, а глаза заливались пламенем вожделения. Он то понимал, что дело было далеко не в необдуманном решении или помутнении рассудка, дело было в его желаниях, которые он упрямо навязал другу во время их довольно запрещенного диалога, тем самым порушив любые шансы на дальнейшее общение. Гера тоже предвидел такой печальный исход событий и изначально говорил Леве не замыкаться в себе, при случае, если длинноволосый его оттолкнет. Хотя он еще и не озвучивал своих точных решений вслух. Да только вот поэт и так представлял, что ничего хорошего из содеянного поступка теперь уж не выйдет, а мечта так и останется лежать золотой пылью поверх толстого слоя фантастических книг.       Что-то нехорошее блеснуло в глазах Егора после таких долгих мучительных размышлений в течении целого нудного часа. Он не знал, находится ли Шурик дома или все-таки тихо скрылся за входной дверью. Юноше хватило достаточно минут, чтобы решиться на тот ход, который он запланировал при случае данного расклада событий. За окном уже сгущались черные тучи, предвещая о скором проливном дожде, а по асфальту катались пустые банки, разрушая своим омерзительным скрежетом тихую пустоту в сером дворе. Такая же не вселенская пустота царила и в душе Левы, пожирая и душа его сильнейшими эмоциями, да так, что он пару раз порывался ударить кулаком по стене; , но безразличие так и не выходило из его всеобщего настроя депрессии. Парень просто на автомате совершал все свои действия, не вкладывая в них и долю какого-то чувственного отношения.       Егор пулей бросился к шкафу, без малейшей аккуратности открывая его скрипящие деревянные дверцы, за которыми пылилась та самая, старая задрипанная сумка, еще со времен их общего похода. Эта мысль сразу же надвигала свору гнетущих воспоминаний потерянного создания, а еще какую-то необычайную скуку с жалким желанием попрощаться со своими старыми друзьями. Но нынешний, окружающий его мир настолько осточертел поэту дикой несправедливостью, что он не собирался даже Глебу позвонить, чтобы сообщить ему о своем теперь уж на всегдашним уходом в другую страну.       Не собирался Лева звонить и тупоголовым девушкам, с которыми до недавнего времени каким-то образом встречался, чисто из сексуальных соображений, — конечно; и тем более он не собирался прощаться с этим прогнившим избитым в хлам городом, стоя где-нибудь на мокрой мостовой под бьющим его холодным ливнем. И только единственному человеку он хотел посвятить остаток этого дня, чтобы обнять его и поблагодарить за все дарованное с такой невероятной искренностью.       Парень с невероятным рвением закидывал в рюкзак все не глаженные и поношенные вещи, которые так плохо смотрелись на нем, потому что были чересчур великоваты. Потом прошелся по каким-то аксессуарам для музыкальных инструментов, вроде медиатора, но все же наплевал на гитару, аргументировав это тем, что не хотел бы в Минске вспоминать свое больное прошлое, да и мог купить себе новый подержанный инструмент на полцены меньше. Его руки замерли только в тот момент, когда наткнулись на какое-то потертое письмо, где буквы можно было ели отличить друг от друга. Этой записке однозначно был не месяц и даже не год, но что самое страшное она была адресована матери Егора, причем с такой невероятной теплотой, что сердце сына от чего-то совестно заныло, хотя ранее так не делало никогда. Голубые глаза чуть не начались слезиться, когда глупая голова поняла, что это было то, самое письмо, которое он рьяно обещал послать Наталье Федоровне после своего приезда в огромную столицу, но нагло наплевал на собственную седеющую мать. <Tab>Жива ли она была, здорова ли со своим больным сердцем на самом-то деле? А если да, то проживала ли с отцом или без? Меняли ли они ту самую старенькую квартиру на новенькую, не имея больше нужды томиться с лишней пустой в комнате их непутевого сына, тогда еще совсем подростка, не то, что сейчас молодого окрепшего парня, правда, такого же дурака. Эти вопросы, конечно, могли заставить его остановиться на полу пройденном пути, да только вот в другом случае шаги бы совсем прекратились где-нибудь на крыше огромного здания, а затем в гробу с именем позорного суицидника. В любом случае, все вещи были уже собраны, и оставалось только тихо покинуть квартиру, одевшись в теплую верхнюю одежду; если бы не вдруг появившийся из не откуда знакомый баритон, в нотках которого слышалось недоумение. — Куда ты собираешься? — Шура стоял на пороге спальни, а поскольку шкаф располагался у самого входа в нее, то Лева сидел на полу довольно близко от друга, держа в руках огромную сумку, упиханной разными личными вещами. — Сначала к Герасиму, — легко говорил Егор, даже не поднимая взора на друга, — потом на вокзал, и домой. — В плане? Лева, мы с тобой даже не обсудили… — Все, что можно мы уже обсудили, — усмехнулся юноша, вставая с места вместе с наполненным до отказа рюкзаком. — Теперь можно мне пройти? — Так просто? Возьмешь и уедешь? — не отставал Шура. — Что блять происходит, Лева? Сначала это… (парень замялся на слове «это») затем ты ставишь меня перед фактом, что уезжаешь. — Я просто устал. Дай мне хоть немного отдохнуть от столицы, — горько вздохнул голубоглазый, умалчивая про инцидент с поцелуем. — Прекрасно!       Шура отошел немного в сторону, давая свободно пройти в коридор с виду безразличному и отрешенному от всего Егору, с плавными и прямыми жестами обыденной ситуации. В его равнодушных глазах не блеснула и толика какой-то жалости или интереса к длинноволосому. Будто уже ничего не произошло, да и не знакомы они вовсе столько лет, чтобы обсуждать какие-то важные вопросы. Вмиг жизненный лист Левы приобрел белоснежный цвет, но такой отвратительно пустой. Начиналась новая эра, такая всепоглощающая и неизведанная, как тогда, в восемьдесят девятом году. <Tab>В особенности тогда, когда парень, откинув сомнения прочь, начал стремительно натягивать на себя верхнюю одежду, с каплей насмешки наблюдая за удивленным лицом Саши, робко жавшимся в сторонке и обхватившего себя руками, будто было настолько холодно. Он точно не знал, что творится сейчас в голове друга. А ведь там действительно происходили огромные перемены, которые не хотел слушать высокомерный юноша. Просто голубоглазому теперь было плевать на свое настоящее, он стремился подобно безбашенному нигилисту в свое светлое и личное будущее, где не было место изжитым принципам и старым товарищам. И не было даже желания выпить или закурить, хотя… Ведь все была это лишь затейливая игра туманного разума, некий ловкий обман самого себя, чтобы удержаться и не упасть прямо здесь от сдавливающего комка слез, от боли в горле, которое с такой силой сквозило ей, что оставляло глубокие шрамы и кровоточащие порезы. — И где будешь жить? — вдруг спросил Шура, заметив, что Лева уже обматывал свою тонкую шею толстым шерстяным шарфом. — У мамы, — равнодушно бросил Лева, как-то свысока поглядывая на друга. — Думаю в Минске ничего не изменилось. — Наверное, ты прав… наверное, — задумался другой, отводя взор в сторону. — А ты что будешь делать с группой? — Как-нибудь сам. Но… будет тяжело. — Ты справишься, — слегка улыбнулся Лева, чувствуя, что теряет контроль, вслушиваясь в слова, сквозящие болью. — Удачи. — Тебе тоже.       С минуту они не сводили друг с друга безэмоциональных глаз, запоминания знакомые с детства черты, проходясь по дорожке воспоминаний их крепкой дружбы с банкой холодного пива до сегодняшнего рокового дня с запахом всегдашнего расставания. Шура не был намерен держать поэта в своих сильных дружеских сетях, которыми он по-настоящему дорожил. Он, конечно, понимал, что тот слишком своевольная натура и решает всю свою судьбу абсолютно самостоятельно. Куда ему податься и с кем теперь жить — было не его дело. Но только в сердце все равно поселилась серая тоска, которую вряд ли можно было сейчас спокойно вынуть острием даже самого отточенного ножа. Впрочем, и Лева чувствовал почти тоже самое, думая краешком сознания, что сейчас, подобно маленькому ребенку, мог бы громко расплакаться и, повалившись на пол, скорчиться от моральной пытки. Только что-то все-таки его останавливало, хотя самообладание и таяло с каждым произведенным жестом. — Какой же ты дурак… — не выдержал Шура, обнимая уже застывшего на пороге Левку, чувствуя, как с его холодной щеки падает одинокая слеза.       Эти души были настолько родными, что даже никогда не замечали того, что жили в разных семьях, с разными родителями и разным воспитанием. Эти люди были настоящими друзьями, и ценили свои крепкие и такие редчайшие отношения не мало лет, но, когда пришло время прощаться, по воле одного из них, ребята становили снова маленькими мальчиками с разбитыми коленками, которые хныкали и жаловались друг другу на неудачи во дворе. А потом они бежали вместе играть в мячик; да только не было сейчас возможности поступить так же. Ни один из них не попросил прощения, ни один из них не удержался друг за друга и просто-напросто не остался наслаждаться этими теплыми прощальными объятьями лучших друзей с резко покрасневшими от слез глазами.       Ох, если бы вы знали читатели мои, что такое настоящая дружба, проверенная не просто временем, но и делом. Когда один вытаскивает из костра другого, а люди насмехаются над ними, глупо считая, что жертвовать жизнью ради кого-то бессмысленно. Страшно говорить «пока» самому дорогу, но страшнее всего смотреть ему в глаза; что напоследок ребята не сделали, отвернувшись друг от друга. — Ты хоть напиши или позвони разок, — тихо попросил Саша, утыкаясь лицом в плечо друга и хлопая его по спине. — Брат? — Брат… — звучало с сомнением.       Жаль, что потом Леве не хватило сил даже для одной простой весточки.

Москва, Газетный перекресток; 1993 год, 17 октября.

— Я и без сопровождения охраны могу дойти до магазина! Хватит меня пасти! — кричал на всю улицу злой женский голосок.       Варвара, как всегда разодетая в лучшие модельные одежды и свою роскошную меховую шубу, цокая огромными каблуками по асфальту, шагала в сторону перекрестка, все время нервно поправляя кожаную сумку, в которую она только что запихнула огромную черную трубку, именуемую сейчас первой моделью мобильного телефона. Она была в ярости от такого хамского обращения мужа. Впрочем, она его и так терпеть не могла, и больше всего ее тошнило находиться с этим жирдяем в одной постели, не говоря уже о занятии сексом с ним. На что только не была готова упертая девушка, чтобы жить в золотой роскоши и пить самый дорогой кофе по утрам, не выползая из огромной пышной кровати.       Но больше всего ее раздражало вечное сопровождение, в виде тупоголовой охраны, которая разве что в кабинку для переодевания к ней не лезла. Поэтому в этот раз девушка настойчиво отказала своим телохранителем, в том числе и мужу, мгновенно пришедшему в ярость, но тут же махнувшему на всю глупую безответственную натуру девицы свободной рукой, решив, что с таким дерьмом редко чего случается. Как же он ошибался на этот счет, все же не отправив за Варей вслед пару своих агентов, потому что тут ждал весьма неожиданный сюрприз.       Вокруг мелькали центральные здания, выстроенные в одном стиле, чтобы выделять столицу величайшей страны. Разные бутики встречались почти на каждом шагу и мерцали своими огоньками в тумане, который так неосторожно лег на землю. Пасмурное небо хмуро смотрело на размалеванную даму, но пока не подавало вида холодным дождем, будто выжидая более удачного момента для того, чтобы пролить слезу. На дорогах почти не было автомобилей в этот темный выходной день, а светофоры не имели значения, мигая излюбленными цветами; ведь улицы были настолько безлюдны, что можно было спокойно пройти на красный.       Варвара все еще пыхтела и злилась в связи с прошедшими недавно перепалками с ее законным мужем-идиотиной. Ее раздражало почти все, кроме коварного плана мести и того, что в скором времени обоих братьев посадят за решетку, если они, конечно, не смогут противостоять заявлению, поданному в милицию мамашей той погибшей девочки, которую естественно избили люди Вари и заставили истекать кровью малышку прямо в конце концертного зала, пока смерть не настигла ее. Светловолосая уже ясно видела, как Самойловых отправляют за решетку, а она тем временем вальяжно протягивает их продюсерам контракт о расторжении группы и относит все снимки до единого в лучшую редакцию Москвы, где их с нетерпением хавают голодные рты журналистов. На ее лице даже проскользнула яростная улыбка, от чего девушка совсем забылась, и парящей походной добралась до безлюдного туманного перекрестка, медленно пересекая на красный свет роковую дорогу.       Ее красные каблуки зацокали в унисон с рычанием внезапно выезжающей из-за поворота черной «БМВ», которая с невероятной скоростью набирала обороты колес и упрямо целилась прямиком в тонкие ножки еще живой девушки. Ее золотистые вьющиеся волосы взметнулись под порывами пронзающего насквозь ветра, а ужаснувшееся лицо медленно повернулось в сторону настигающей смерти, постарев на несколько лет. Красные фары горели яростным огнем из ада в сизом непроглядном тумане и уже вот-вот приближались к девушке. В последние секунды перед смертью она успела раскрыть свои огромные красивые карие глаза с накладными черными ресницами, в которых промелькнул явный инстинктивный страх перед своим убийцей. Его нельзя было узреть, ведь стекла машины были затонированы непроглядной черной пленкой.       Визжание колес раздалось по всему перекрестку, и громкий полный отчаянья и боли крик с грохотом ударился о стены безлюдных домов. Кожаная сумка улетела куда-то в сторону, а тоненькая вычерненная фигурка, столкнувшись с лобовой автомобиля, взлетела в самую высь серого неба, слабо махая искореженными частями тела. Запах крови мгновенно поселился на повороте, а запах страха заполонил все пространство в голове. И смерть уже наблюдала за происходящим с середины перекрестка, оттачивая длинную косу. Легкая тушка со шлепком приземлилась на асфальт, а автомобиль умчался вдаль, безжалостно оставив свою жертву в крови. Лицо девушки было похоже на кровавое месиво, конечности были сломаны почти во всех местах, а изо рта отхаркивались небольшие сгустки крови, перед тем, как она окончательно потеряла сознание, а тело ее омерзительно распласталось на заляпанном в красных лужах асфальте. Небо прогневалось и пролило усиливающийся дождь.       «Ты выиграл», — последняя мысль промелькнула в голове девушки. — Да, Вадим Рудольфович, дело сделано, — говорил убийца, одной рукой водя машину, а другой, держа возле уха телефон. — Отлично, я уже перечислил тебе деньги на счет.       Вадим все так же лежал на просторной кровати в спальной и зверски улыбался тому, что он представлял в своей голове, а точнее всю ту страшную картинку, которая произошла на роковом перекрестке, теперь залитым бордовой кровью. Рядом сидел Глеб, жалостно свернувшись в небольшой комочек. Он держался своих худых коленок дрожащими руками и смотрел в пустоту жутко мертвенным взглядом и бледными черточками лица, боясь произнести вслух все то, что у него вертелось на языке. Ему было необычайно страшно наблюдать за таким безумием брата, за его натурой настоящего убийцы, впрочем, каким являлся и он сам. Младший понимал, что все истоки все равно вели к тому ужасному дню, когда он бездумно наказал Варвару невероятно больным изнасилованием, когда потом без капли сострадания засунул ее в бордель, а теперь еще и оставил валяться подыхающей на мокром асфальте, под толщей холодного ливня. Да, она тоже была мерзкой личностью, да только такой девушка стала, опять же прожив трудную судьбу, которую создал ей именно Глеб. — Зачем? — дрожащим голосом проговорил Глебсон, сминая в пальцах свою спальную майку. — Зачем, Вадик?!       Вадим неожиданно встрепенулся от такого жалостного воя брата и стремительно обратил на него внимание, аккуратно приобняв юношу за трясущиеся плечи. В его глазах резко заплескалась забота, волнение за своего младшего, но также и поселилась доля сомнения, означавшая, что только сейчас старший понял, каким способом он окончательно погубил психику Глеба, в том числе и светлую часть себя.       Но кудрявый парнишка тут же откинул его ласковые руки с себя подальше, и, нервно дернувшись вперед, резко соскочил с помятой постели на холодный пол, подобно психопату сжимаясь на нем и царапая поверхность коротко стриженными ногтями. Его тело содрогалось в жутких агониях, губы мямлили какую-то неразбериху, из глаз потекли соленые слезы, быстро засыхая на впалых бледных скулах. Атмосфера становилась жутко гнетущей, и Вадиму было по-настоящему страшно, так что сердце начинало отбивать неровный медленный ритм, наровя остановиться в любую секунду. — Звони! — кричал Глеб, корчась от внутренней боли. — Я сказал звони! — Куда, Глебка? .. Я тебя не понимаю… Успокойся, родной, — встревоженно затараторил старший-Самойлов и больно ушиб ногу, когда нечаянно упал с кровати, в надежде броситься к трясущемуся на полу брату. — В скорую! Сука, звони в скорую, пока она не сдохла! .. — Но.. — Звони, блять! — еще пуще орал Глебсон, начиная царапать и раздирать себе кожу во всех местах.       Вадим хотел было притянуть к себе дрожащее в истерике тело, на котором так явно оставались все новые и новые раны, но все же в порыве страха и одновременной ненависти к судьбе он бросился искать телефонную трубку на неубранной кровати, громко матерясь вслух. В его глазах смешалось столько ужаса, что хотелось броситься, куда подальше, чтобы только не видеть эту жуткую картину, происходящую у Самойловых в комнате. Глеб все еще пытался оставить на себе как можно больше отметин, даже начинал кусать руки, наивно полагая, что таким образом вырвет себе вены, но сил от чего-то на такой поступок у него не хватало, да и старший тем временем дрожащими руками отыскал телефон и быстро набрал номер скорой помощи, ругая чертовы гудки. Сейчас они казались настолько долгими, что голова была готова лопнуть от переизбытка нервных эмоций, а сердце норовило выпрыгнуть из груди. Появилась первая за жизнь мысль, чтобы сдать брата в психиатрическую больницу. — Алло! Женщина! Девушку сбило авто… — перекрикивая завывания Глеба, выплевывал слова Вадик, когда его наконец-то подсоединили к линии медицинской помощи. — Газетный перекресток… Да, прошу вас, скорее!       Мобильник снова яростно полетел в другой конец комнаты, а дико испугавшийся Вадим бросился к брату, не перестававшему кричать всякие небылицы и уже порядком истекать кровью. Он слишком сильно порвал себе кожу на руках и расцарапал до одури лицо, уже успевшее опухнуть от непрекращающихся слез. Кудрявые волосы его были взлохмачены, тело жило по отдельности от разума, а искусанные в кровь губы лишь постепенно утихали под воздействием ласковых рук. Вадик молча гладил любимого брата по макушке, смотря в окно болезненно страшным взором. Его тело пробивало тысяча искр ужаса, а нервная система по ходу совсем переставала существовать и лопалась с каждой секундой. Он пытался шептать какие-то хорошие, добрые слова на ухо младшему, но тот лишь отплевывался и проклинал брата ужасными обзывательствами, хотя он, в принципе, был ни в чем не виноват; если мы с вами обратимся к началу истории сей проблемы. Но и при этом, как же глуп был Вадим, потакая во всем больному разуму Глеба. — Ненавижу тебя… как же я тебя ненавижу! — рыдал юноша, вцепившись в руки Вадима. — Зачем ты согласился тогда… Ну зачем, Вадь? Послал бы меня нахуй и дело с концами. Зачем было соглашаться на это извращение… — Я слишком тебя люблю, — шептал без доли эмоции старший, — поэтому не могу ни в чем отказать. — Вадь, ты же попадешь со мной в ад за грех инцеста, за убийство, за меня… — Главное, что с тобой, Глебка… Главное, что с тобой.       Глеб трепыхался в объятьях старшего, подобно раненому зверю, но успокоился в том момент, когда между зубов ему всадили какую-то успокаивающую таблетку, больше схожую с наркотиком. Если она, кончено, так таковым и не являлась. — Боже, какие мы грешники… — уходя в сон, выдавил из себя младший. — Зато не одинокие.

Белорусский вокзал; 1993 год, 17 октября.

— Приезжай хоть иногда, — горько улыбнулся Гера, хлопая Левку по плечу.       Пассажирам уже как десять минут назад объявили посадку на рейс, поезд стоял на гордой платформе номер «один», от многочисленных колес которого исходил блеклый пар, мгновенно распространяющийся по всей открытой пустующей части вокзала. Небо уже погрузилось в черную ночь и приостановило холодный ливень, хотя и сумело изрядно намочить все улицы и мостовые, которые простирались в большом городе. Люди уже зажгли огни в окнах, молясь своему личному Богу перед скорым сном. Проводница стояла возле входа в темно-зеленый вагон и изредка нервно поглядывала на часы, в надежде уже отправиться по назначенному пути. Возле нее и расположились наши ребята, в последний раз обнимаясь и обмениваясь добрыми словами, как напутствие на будущие перемены. В их глазах блестело глубокое тоскливое расстройство, но и оно хорошо скрывалось во тьме тайного вечера, и лишь свет фонарей иногда выдавал печальные чувства молодых людей.       В душе Левки творился целый камнепад чувств, который рушил его нежное существо изнутри и пытался навсегда искоренить парня из существования на этой прогнившей планете. Такую боль он не испытывал еще никогда, хотя покинуть столицу очень хотелось, да вот только не покидать друзей. После того объятия с Шурой, он еле сдерживал слезы, наплевав на то правило, что мужской пол обязательно должен быть сильным. Именно в таких случаях ты задумываешься, каково терять самых близких и дорогих тебе людей. Людей, открывших твой путь и твое мировоззрение. Людей, спасших и одновременно зарывших тебя под землю сдавливающей и мешающей дышать судьбы. — Кто знает, — кивнул Лева, выдыхая облачка пара в разряженный воздух. — Надеюсь, ты найдешь то, что искал, — с этими словами Герасим еще раз обнял Егора. — Молодые люди, закругляйтесь. Поезд скоро тронется с места, — сонным голосом проговорила женщина средних лет, которая все это время гипнотизировала свои наручные часы.       Их объятия продолжались недолго, но Лева отлично запомнил этот прекрасный ароматный запах волос и цветущий одеколона, окончательно запутавшись в приоритетах своей жизни. Ему нравились многие люди, и от многих у него мутнел рассудок, но решения так такового парень самостоятельно никогда выдвинуть не мог, являясь абсолютно бесхребетным существом. И единственное хорошее достижение, которое он все же совершил за свою жизнь, так это бросил пить. И то, читатели мои, вынужден вам сказать, что и это достижение просуществовало недолго, ведь как говорится, куда без водочки обойтись на тот или иной федеральный праздник.       Проводница уже пристально наблюдала за прощающимися парнями, про себя отметив, что они наверное братья и одну минуточку ребятам надо выделить. А они тем временем смотрели друг другу в глаза и сказать ничего не могли, потому что и так слишком много было сказано, еще в гостях у Герасима за целой пачкой сигарет, услужливо поделенной на двоих. За вечереющим небом, на котором не были видны звезды, но сознание все же сумело их для себя нарисовать. Егор чувствовал, как сердце его ноет и как мало он отблагодарил бывшего любовника за его поддержку. В особенности сегодня, когда случился данный инцидент с Шурой, и Гера настоятельно рекомендовал жить дальше, всячески ободряя Левку. А теперь он настолько грустно смотрел на него, слегка ежись от холода, что ноги, будто две окаменелые глыбы приросли к месту. — Тебе пора, Лев, — рассудительно начал Гера, — тебя ждет новый путь. И меня тоже… Знаешь, благодаря тебе я еще раз рассмотрел все свои предпочтения и убедился, что… хочется настоящей такой, искренней любви. Может быть даже бытовой. Короче… завязал я с гулянками. — Думаю, такой человек, как ты не останется без внимания, — прошептал Егор ему на самое ухо и, взяв за руку, очень болезненно улыбнулся. — Прощай. — Будь.       Последовав за проводницей, крепко сжимая сумку в руке, Лева сначала даже не обернулся, чтобы взглянуть на друга, в котором сейчас явно читалась невселенская пустота и молчаливая усталость, но затем, когда он уже приземлился на свое место в купе, вместе с какими-то пьяными расфуфыренными дамочками, парень открыл форточку и вытянул ладонь, в знак того, что никогда не забудет. А Гера ласково улыбнулся и так же помахал ему в ответ, краешком сознания понимая, что вряд ли такой человек, как Егор вернется в шумный город, полный всякого сброда и дерьма. Зато он с надеждой смотрел на него и верил в лучшее будущее парня, в его успех в семье и карьере. В то, что счастье не должно обойти стороной каждого на этой земле, пусть и на пару минут.       Когда поезд уже мчал потерянного юношу в родную Белоруссию, за шторкой мелькали огни далекого города, в темной непроглядной ночи, а сердце его совсем обливалось кровью и ныло, как ненормальное. Он не обращал внимания на пьяный хохот неугомонных дам и внутренний плач души. Веки его устало прикрылись, голова откинулась назад, а из глаз медленно потекли слезы, которые так долго сдерживались все это скорбно пройденное время. Назад пути уже не было.

Больница им. Н.И. Пирогова; 1993 год, 21 октября.

      Как только девушка раскрыла глаза, ее затуманенный взор, пеленой пережитой бол, и уперся в до омерзения чистый потолок. Стены вокруг тоже были ужасно белые, отрицательно действующие своим одинаковым цветом на психику. Впрочем, даже постельное белье не удосужились выкупить хотя бы кремового цвета. Отчетливо пахло какими-то едкими медикаментами, рядом стояла внушительных размеров капельница, а еще вечно пищащий аппарат с кривой желто-зеленой линией ее непутевой жизни. Вся эта обстановка навевала ужасную скуку, но и отойти от нее было невозможно на сломанных в нескольких местах ногах.       Уже второй день после ее первого пробуждения, когда вокруг столпились молоденькие грудастые медсестры, каждая косточка Вари ныла от боли. Вчера из-за каких-то антибиотиков было намного легче, но сегодня, судя по всему, их ей не вкололи по доброй воле, от чего все замотанные в твердый гипс конечности кричали от резко пронзающей боли, схожей, наверное, разве что с глубокими порезами острейшего ножа. Она, конечно, всеми силами пыталась стерпеть ее, но иногда из потрескавшихся губ все же вылетал тихий стон, полный невероятного отчаянья. Голова ее неумолимо кружилась, картинка расплывалась в разные стороны и не хотела сочетаться в нужные кусочки одного большого пазла. Казалось бы, что может быть хуже такого расклада.       «Ничего, мы и не такое терпели, — подумала Варвара. — Изнасилование покруче будет».       Тут в ее персональную палатку внезапно вошел седоволосый, худой и немного сгорбившийся врач в маленьких очках. На вид ему было около пятидесяти с небольшим лет. Его высокий статный рост очень выделялся на фоне небольшой комнаты, а руки, все время что-то записывающие в маленьком блокноте, были таких огромных размеров, что могли уместить в себе две пары женских ладошек. Этот здоровяк в белом халате даже не стал присаживаться, а просто тихонечко постоял над больной и, что-то недовольно цокнув, прошелся обратно к двери и тут уж смолвил словечко: — Как вы себя чувствуете, Варвара Юрьевна?       А ведь давно ее не называли по имени отчеству. Даже охрана по скупому обращалась на «вы», словно не имела понятия о ее настоящем имени. Голос у девушки еще немного хворал, но все же она могла по собственному желанию постараться выдавить из себя довольно немало слов, но в этот раз отчиталась одним лишь кивком, мол, не беспокойтесь все в порядке, хотя все тело одолевала жгучая боль. В это время в голове Вари уже второй день играла мысль о том, что она должна позвонить Глебу, во что бы то ни стало, и сказать ему, пускай даже таким ужасным охрипшим и больным голосом, что в этой игре он победил, вместе со своим братом. И теперь Самойловы были полноправно свободны. Но кроме того, в сознании девушки поселилась одна гнетущая мысль, за которую она очень бы хотела извиниться перед бывшим любовником. Постепенно она начинала осознавать свои грубые и ужасные ошибки. Что и битву эту она устроила абсолютно напрасно. — Доктор, постойте… — выдавила из себя девушка, когда старик хотел было уже уйти. — Телефон… — Вы хотите позвонить своему мужу, мадам? — вежливо переспросил мужчина, слегка приподняв свои густые брови. — Да… — соврала Варя. — Прошу вас… пять минут… — Ладно. Но не более того. Вам нужен постоянный отдых, госпожа, — на ходу говорил врач, выходя из палаты. — Сейчас к вам пришлют медсестру.       Варя облегченно прикрыла уставшие веки, обронив две одинокие скупые слезы, которые медленно покатились по молодым исцарапанным щекам. Чудом выживши, она не могла понять для чего теперь нуждалась, уже в третий раз, на этой земле. Порой ей казалось, что структура мира насмехается над ней и таким образом намекает на то, что она не достойна счастья и скоро ей забронируют место в гробу. А теперь в голове еще и засела совесть, пришедшая буквально через час после первого пробуждения; что неправильно было наказывать Глеба таким образом. Мстить ему за содеянные грехи. Да, он действительно являлся виновником всего произошедшего с ней, разрушителем ее судьбы, которая могла обернуться совсем по-другому, но оказывается, он уже был жестоко наказан, а Варвара ошибочно принялась за самосуд. — Прошу, продиктуйте нумер, пожалуйста, — проговорил тихий голос внезапно оказавшейся в палате медсестры. — Я вам наберу.       Раскрыв больные опухшие глаза, Варя медленно продиктовала женщине номер телефона, который успела запомнить еще на начальных этапах своей мести. Наманикюренные пальцы быстро набирали колесиком нужные цифры и, вот, поднесли трубку к самому уху девушки, крепко держа телефон возле него, поскольку самостоятельно Варя пока не могла этого сделать. Да, персоналу было глубоко наплевать на личные разговоры своих пациентов, поэтому девушка не стала волноваться о том, что эта напомаженная особа сейчас будет подслушивать чужой разговор. Она даже не смотрела в ее сторону. Тогда, как можно говорить о том, что медсестра ее слушала. — Алло… кто это? — проговорил заплетающийся голос на том конце, когда гудки резко оборвались. — Я… — выдавила из себя Варя, сглатывая мешающий ком в горле. — Варя… — недоуменно произнес Глеб. — Ты же… — Вчера… я пришла в себя… — говорила она, пытаясь вернуть былую расстановку, — сегодня… почти говорю… — Прости меня, — голос юноши содрогнулся. — Я не хотел этого, правда. — Все честно, Глеб… Я тоже была не права, когда хотела тебя наказать своей местью… своей игрой. Теперь прими мои извинения… Ты оказывается и так был наказан судьбой… Я ведь видела твои синяки. Он тебя бьет, да? — Не совсем. — Мне это уже неважно… Глеб, я сама себя похоронила. Если бы я не ввязалась… Скоро придет мой черед, я знаю, — голос Вари приобретал уверенность. — Самойлов, скоро меня не станет и я хочу перевести на ваш счет все те деньги, которыми вам пришлось заплатить за несколько штрафов… — Но эти деньги ушли заслуженно, — отрицал парень, тем временем водя тонким пальцем по запотевшему стеклу. — Нет… Кто достоин возмездия — его получит. И ты был наказан довольно жестоко. Просто… ответь мне на одну вещь, хорошо? — Валяй, — без доли эмоций пробубнил кудрявый, тихо вздыхая. — Как вы до такого дошли? — Очень просто, — хмыкнул парень. — Я захотел чего-то нового, аморального. Пойми, во мне течет сумасшествие. Вадик здесь абсолютно не при чем. Это я его попросил трахнуть меня, а затем избивать за каждую допущенную мной ошибку. Все очень просто. — Да… Не думала, но… — Что «но»? — Ты родился с проклятьем, — грустно подытожила девушка, без капли насмешки. — Мне искренне тебя жаль. — Не стоит меня жалеть. — Мать заберет заявление из милиции, контракт будет расторгнут этой же ночью, снимки стерты со всех архивов, — сменила тему Варвара. — Желаю тебе обрести самого себя.       На этом их разговор оборвался, и Глеб еще долго не мог сомкнуть застывших от удивления глаз, думая, насколько права была Варвара. И насколько она была умным и интересным человеком, не сломленным даже дикой судьбой. После этих слов младший действительно искал себя на протяжении двух десятилетий, но вместо этого принялся за фальшивую самостоятельность. Но думаю это была бы другая история. К сожалению, на этом наши герои больше не общались. Вплоть до смерти бедняжки — ровно через два года девушка умерла от тяжелого онкологического заболевания, — рака легких, поскольку ее прокуренные органы не смогли больше противиться новым дозам табака. На ее похоронах были оба брата Самойловых, и вместе они толковали речь о молодой особе, стремительно ушедшей из жизни.

Минская область; 1998 год, 1 февраля.

      Снег ровно ложился на треснутый асфальт, молчаливые улицы пустовали и были наполнены лишь редким посвистыванием жадного ветра. Вечереющего неба было почти не видать из-за кружившихся в танце белых хлопьев, которые разливали в душе сладкое спокойствие и лишь иногда приторную меланхолию. Было довольно-таки холодно, но это не мешало незнакомым людям ходить без головного убора и приоткрывать форточки в доме. Маленькие здания были укатаны в февральскую сказку, изредка украшенные разноцветными гирляндами, плакатами и фонариками, которые остались еще со времен кануна прошедшего Новогоднего праздника. На дорогах снег был не расчищен, поэтому вряд ли можно было встретить проезжающее мимо авто, да и тем более в таком-то захолустье, на окраине города их вовсе не покупали. Лишь редкие следы от обуви впечатывались в сугробы и оставались там до следующего сильного снегопада. Сейчас же он был не настолько суров, хотя и садился на чьи-нибудь ресницы и неубранные волосы.       Посреди улицы стоял небольшой кафетерий, отделанный из привычного красного кирпича, с заснеженной вывеской в виде чашки, расположившейся ровно над центральной дверью с прозрачными стеклами. Внутри него было очень тепло, так что людям не составляло труда сидеть здесь без верхней одежды, все еще играла рождественская музыка из старинного автомата, стоявшего в углу голой бежевой стенки, и пустовали аккуратненькие столики. Клиентов сегодняшним днем действительно не удавалось встретить, хотя обычно многие любили зайти сюда на чашечку кофе, когда за окном царил жуткий мороз. Молодая девушка, по видимости работавшая здесь официанткой, дремала на маленьком кожаном диванчике, а мужчина-кассир тихонько придремывал, глядя уставшими глазами в маленький квадратный телевизор.       Парень, лет двадцати шести, который как раз являлся кассиром данного кафетерия, уже не первые сутки не уходил с работы, поскольку замаливал свои недавние халатные прогулы кропотливой службой на рабочем месте, от чего на его бледном, слегка зеленоватом лице проступали темные синяки под помутневшими глазами и трехдневная небритая щетина. Много утекло с того времени, когда его тусклые голубые глаза ярко сверкали от радости, а неопрятные волосы были в два раза короче и намного гуще. Лет эдак пять назад не было и столько мужественности, как в лице, так и в голосе, мужчины смешанной с каплей обыденности. Былая юношеская припухлость и красноватость щек покинула его очень давно, а во всем выражении навсегда поселилась серая тоска.       По приезду в Минск мать его очень обрадовалась, обнимала до потери пульса, рассказывала всяческие истории на протяжении нескольких недель и изредка плакала сыну в плечо о том, что развелась с таким непутевым, но любимым мужем. Он искренне слушал ее, хотя возможно в глубине души и не желал этого, если бы не огромная любовь к своей изрядно постаревшей матери. После его ужасного ухода и переезда в Москву по всему лицу Натальи Федоровны пролегли глубокие уродливые морщины, которые не могли не вызвать острую жалость в сердце нерадивого ребенка. Она никак не могла наглядеться на него, такого взрослого, но все еще юного и неопытного парня, опомнившегося от всей этой грязи и вернувшегося обратно под ее надежное крыло, впрочем, которое оказалось очень теплым и родным.       Да, по началу новой жизни, все нравилось Леве, даже то, что добрая мать откармливала его до лопающегося живота и незастегивающейся ширинки, но затем приходила серая скука, ведь, крепко усевшись на своем любимом кресле в детской комнате, пришлось пойти на работу, в итоге познакомившись с какой-то глупой несуразной девушкой, а так же заново учиться существовать в далеком от цивилизации мире, где не было шума и грохота за окном, но зато по утрам вставало яркое солнце. С непривычки Егор даже брался за гитару и начинал что-то напевать, а когда у него выходило не в той тональности, звал на помощь Шурика, да вот только комната ему отвечала одиноким эхом.       Грусть навсегда забралась в уставшую душу юноши; он снова начал безбожно пить, похудел до неузнаваемости и в итоге переехал жить к той самой белокурой бабе, еще учившейся в институте на факультете финансов. Она изрядно ему истрепала нервы по поводу каждодневной выпивки и иногда смеялась за историями своего молодого человека, который без зазрения совести рассказывал ей причину своего алкоголизма, про разбитую любовь к мужчине и несбывшиеся надежды стать музыкантом. Девушка, конечно, ему не верила и, громко хохоча, махала на все рукой, продолжая дальше по ночам писать рефераты. Возможно, он ей нравился внешне, как сексуальный партнер, но внутренне был абсолютно безразличен. От чего Егор убивался еще сильнее и ухмылялся, насколько бессмысленна его жизнь, даже здесь, где все под рукой.       Так и прошли целых пять лет, долгих и глупых для Левы, наполненные вечной сменой работы, кричащей девушкой, которая в итоге закончила институт и пошла работать обыкновенной прачкой, все еще незаконно живя с Егором, и не каплей музыки. После года без Саши парень забросил играть на гитаре, поскольку в одиночку у него это получилось просто отвратительно. Ну, а стихи были лишь отрадой ума, способом выразить все накопившиеся печальные эмоции и никак не прошедшую любовь к тому человеку. Конечно, она немного притупилась, существовала в каком-то прошлом, но все же за вечерами с сигаретами частенько приходила юноше на ум, вроде, —, а какого бы это было, если б она была вечно жива, была бы взаимна. Смутные сомнения терзали парня и тут, как тут, его дива захотела детей, а он ушел отрабатывать прогулы, скрывшись на работе, как за каменной стеной. — Лиль, когда у нас зарплата? — без доли эмоции проговорил Лева, откидываясь на спинку кресла рядом с той самой молодой официанткой.       Девушка мгновенно встрепенулась, тихо заворчала, отходя от сладкого сна и, только когда привела всю свою помятую одежку в порядок, с укором взглянула на ухмыляющегося коллегу, убирая мешающиеся черные волосы обратно в сетчатый пучок. На самом деле она была божьим одуванчиком, по сравнению со всем начальством этого заведения и другими его работниками, коих было очень мало. Лилия частенько помогала Егору советами в его личных проблемах, беседовала на странные темы, да и просто уважала его неординарный едкий характер, без которого бы на работе было бы очень скучно. Так что, возможно, парень еще был кому-то нужен своим давно устоявшимся образом. — Скоро, — ворчала она, утирая маленький носик и такие же мизерные карие глазки. — А если быть точной? — ласково протянул Егор. — Слушай, Бортник, отвали от меня. Такому прогульщику, как ты, я бы вообще не платила. — Но согласись, что без этого, я бы не был так чертовски хорош, — улыбнулся парень, нарываясь на лесть. — Ага, как же, — закатила глазки девушка, скрывая ответную улыбку. — Послушай я…       Но тут смуглую красавицу перебил резкий звонок телефона, который раздался из небольшой кабинки, предоставленной клиентам для местных переговоров. На лице Левы проскользнуло недоумение, и он невольно напрягся, а официантка вальяжно подошла к разрывающемуся телефону и поднесла трубку к уху, протянув всем известное «алло» на свой собственный манер. Обычно в таких уютных местах располагался справочник всех номеров, и за шторкой можно было бы поговорить с тем, кому собственно звонишь, перед этим оставив плату за звонок кассиру кафе. Таких же случаев, когда на городской телефон кто-то звонил, было ужасно малое количество, потому что вряд ли бы нашелся такой идиот, обращавшийся в кафетерий из дому, разве что ошибившийся номером чудак; только откуда бы он его взял. Хотя, как прошел кризис, так у каждого все сразу появилось, и далеко ходить было уже не нужно, да и в очередях стоять тоже. — Да, сейчас… Эм, — Лиля была явно в замешательстве и, решив подшутить над своим коллегой, прикрикнула: — Бортник, тебя! Зимний призыв! — Очень смешно, — прокряхтел парень, подходя к кабинке и отбирая у девушки трубку. — Дай сюда! Да, кто это? — Угадаешь с первого раза? — усмехнулся до боли знакомый голос. — Шурик…       Несчастный юноша тут же побледнел и чуть не выронил вмиг потяжелевшую трубку из рук, страшно глядя в пустоту. Его сердце забилось настолько учащенно, что норовило выпрыгнуть из груди, а зрачки сузились в такие маленькие точки, что вовсе исчезли в блеклом голубом океане, который снова стал приобретать естественный цвет. Пальцы его неудержимо тряслись, голос застрял посреди глотки, и больше он не мог ничего сказать. Его абсолютно не интересовало, как нашел этот номер Саша, зачем он ему звонил. Сам факт того, что Егор услышал этот приятный низкий голос спустя столько лет, заставлял замереть в нерешительности все существо, которое за пять лет только мечтало о таком раскладе событий, но все равно верило и упорно ждало. Этих эмоций нельзя было передать словами.       Увидев происходящую картину, Лилия немного замешкалась, но все-таки тактично отошла в сторону, решив заварить себе крепкий кофе, а Лева по-прежнему пытался подобрать слова, чтобы начать разговор со старым другом, но все получалось точно так же, как и в том году, когда ему пришлось признаться Шуре во всех его порочных грехах. Только сейчас не хотелось выбрасываться из окна, хотелось снова начать жить и рассмеяться от счастья, пусть и толком не зная смысла всей ситуации. — Как поживаешь? — доброжелательно начал Саша, вытаскивая Егора из раздумий. — Вполне… Сейчас на работе, — заикался парень, все еще не веря своим ушам. — С девушкой вот живу. — Ну это я понял, — смешок. — Вообще, не за этим я тебе звонил. — Что-то случилось? — Нет… Точнее да! Мы с ребятами собираемся записывать альбом, но у нас не хватает гитариста. Левчик, не хочешь вернуться? — Что? — от удивления Леву бросило в холод. — Ну… мне надо подумать. Просто я так давно…       Егор хотел было рассказать другу о том, что слишком давно не брал в руки гитару и вряд ли сейчас смог бы сыграть даже на простых аккордах, но надежда, которая загорелась в его груди, никак не могла потухнуть, поэтому он решил утаить некоторые особенности его жизни до определенного момента. Конечно, юноше очень хотелось снова заниматься музыкой и к чертям бросить свою наглую девушку, но совесть его все же останавливала и говорила, что опасно, да и уже непривычно возвращаться в столицу заниматься таким делом. Руки его дрожали от желания поскорее броситься покупать билет на поезд, глаза блестели восторженным огнем, но слова как назло застряли поперек горла. Все же, ничего страшного в том, чтобы помочь записать какой-то альбом для группы, а потом тихо уехать в Минск. Только вот, снова обрекая себя на моральные мучения. — Что давно? .. — смутился Шура. — Нет, я конечно тебя не заставляю. — Подожди! — неожиданно громко остановил его голубоглазый, нервно выдохнув. — Ты же сказал помочь записать, так? То есть, я в любой момент могу уехать, как только песни будут готовы? — Конечно, я не буду тебя удерживать, но… есть одна загвоздка. — Какая? — Я потерял свою тетрадку со всеми стихами, которые мы хотели записать. — В смысле? — на Леву набросились сомнения.       Но вдруг парня резко осенило и невероятный шок накрыл его с головой. Он внезапно понял, про какую именно тетрадку говорил Саша и, почему он ее потерял, тоже. Егор тут же вспомнил, что все свои стихи, еще находясь в Москве, записывал в красивую дорогую тетрадь, подаренную ему на какой-то праздник самим Шурой. Такой шанс было просто невозможно упустить, ведь друг сейчас напрямую намекал на то, что хотел записать музыку с его текстами песен и сделать это обязательно вместе. Лева даже не знал, что сказать на это и просто что-то неразборчиво мычал в трубку, пока гитарист не решил намекнуть еще сильнее, почувствовав ступор в молчании друга. — Мы же запишем ту песню, которая еще про заветную… — придуриваясь, медленно проговорил Саша. — Не заветная, а… — Серебро, — перебил длинноволосый. — Я помню, Лев. Очень хорошо помню. — Просто мне нужно время… — Сколько ты пожелаешь.       Их разговор продолжался дальше недолго и состоял в основном из обыденных жизненных историй. О том, что происходило у них у обоих на протяжении пяти лет и, как было скучно друг без друга и их общей музыки. Лева каялся в том, что слишком много потерял за такой огромный промежуток времени и именно он был виноват в том, что тогда совершил необдуманный поступок и скрылся, даже не отправляя письма. Они не стали обсуждать тот инцидент — произошедший поцелуй, и все в этом роде. Шура лишь случайно проболтался, что собирается жениться на какой-то там особе, и это довольно сильно кольнуло сердце Егора, которое постепенно начинало оживать от лет, прожитых в холоде одиночества и однообразия. Закончился телефонный разговор тем, что ребята обменялись номерами и поклялись позвонить друг другу в ближайшее время, чтобы договориться о переезде, потому что голубоглазый был почти готов на свое новое будущее.       Когда парень повесил трубку, в душу его снова закралась серая и унылая тоска, которая ненасытно пожирала все хорошее и светлое в Егоре. Он медленно сполз по стенке и жалостно сжался на полу в небольшой комочек, обхватывая свои худые коленки и зарываясь в них кончиком ледяного носа. Слишком больно было вскрывать старые раны, которые непременно начинали кровоточить, заливая все пространство в голове красной краской. Было больно от осознания того, что Саша снова будет игнорировать его и не замечать, в особенности, когда все же поженится на какой-то там молодой девушке. Больно было от того, что нужно снова возвращаться в темное прошлое, от которого, как говорят, все равно надолго не убежишь.       Разрываясь на разные части, Лева даже не заметил, как по щекам его потекли слезы отчаянья, а голова начала ныть от пронзающей усталости. Никогда ему еще не было так горько и так устало одновременно. Даже тогда, когда его тело возвращалось в квартиру в пьяном угаре, а там ждал Шура, не было сознанию устало, ведь оно еще на что-то надеялось, а теперь, когда парню давался второй шанс, что бывает очень редко, ему становилось страшно. Ведь когда-то он не сумел пройти каменные преграды, не смог их порушить, поэтому и не достиг своей цели. А снова натыкаться на них, значит, отдать себя самого. Конечно, роль играла и воля случая. Но теперь все было совсем по-другому, на более сложном уровне. Славный подарок, посланный ему судьбой, твердил: «это твой последний шанс взять в ладони заветную мечту». — Лиль, дай салфетки! — крикнул парень, уже порядком потонувший в слезах и закипающей истерике. — Лиля, блять, ну дай же мне эти чертовы салфетки!       Тем временем по радио объявили штурмовое предупреждение; начинался сильнейший снегопад.

Санкт-Петербург; 1998 год, 1 февраля.

      В номере какого-то обветшалого отеля отчетливо чувствовался удушливый запах сигарет и выкуренной травки. Различные наркотики, вроде таблеток и кокаина, небрежно валялись на письменном столе. В комнате было очень темно, за окном начинался какой-то дикий снегопад, а из форточки дул ужасно холодный ветер, который пытался стереть все это наркотическое говно со стола, но, благодаря трясущимся рукам, этого не получалось. Молодой парень громко, но явно фальшиво смеялся, втягивая в свои ноздри очередную порцию зловещего белоснежного порошка. Его существо разрывало от ярких красок и плохо скрытой боли, которой сквозила его проклятая жизнь. Кудрявые, длинные неопрятные волосы падали ему на лоб и скрывали выражение сумасшествия на молодом пухлом лице с темными синяками под глазами.       Другой, черноволосый мужчина тем временем откинулся в большом кресле, изредка оглядывая жуткую обстановку, весь бардак который они нарочно устроили, пока занимались интимными делами на неубранной потной постели. В его глазах зияли две маленькие точки, означавшие, что обстановка у второго в голове была не лучше, чем у первого. Они оба находились в наркотическом состоянии, хохоча какую-то глупость и то и дело отправляясь снова в кровать, раздирая кожу в порывах страсти. Порой братья взаимно принимали белоснежный порошок или глотали колеса, чтобы окончательно забыться на грязных простынях. Они чувствовали некое единение, когда не только прикасались друг к другу, но и видели одинаковые сюрреалистические картинки, выползавшие из-под кровати или летящие на потолке, подобно их новому альбому про чудеса. — Ва-а-адик… — еле вставая с места, смешно протянул младший и, натягивая на себя какой-то халат, приземлился в ногах у старшего, послушно положив ему голову на коленки. — Ты бы хотел опробовать героин? Так, чтобы колоть. — Тебе этого мало? — серьезно буркнул Вадим, невольно запуская ладонь в лохматые волосы брата и мягко поглаживая их. — Ты же знаешь. Мне всегда всего мало… Помнишь, как говорила Варвара, я проклятый человек, я наказан судьбой. Вадь, я отродье человеческое… нет, — дьявольское. — Не говори глупости, родной… Лучше посмотри на потолок, там столько огней. — А я вижу асфальт, залитый кровью. И она лежит на нем, — страшным голосом говорил младший, прикрывая уставшие веки. — Вадь, это мы ее убили… Не болезнь, а мы. — И что с того? — Мы с тобой обречены вечно мучиться… Вечно страдать от возмездия… Мы как в болоте… И в это болото тебя потянул именно я.       Глеб снова задумался, хотя башка и отказывалась варить из-за новой дозы кокаина. Его мысли состояли из маленьких кусочков и именно сегодня они почему-то решили вспомнить умершую аж три года назад интересную знакомую, которая наказала Глебсону вечно искать самого себя, а он тем временем валялся в каком-то вонючем номере и умирал от наркотиков.       Холод, который веял из окна, обволакивал все его существо и заставлял дрожать не только внешне, но и внутренне. Осознание того, что мир разрушен и его убивец он сам, настолько пугало, что хотелось выброситься прямо на снег и действительно залить его алой кровью. Возможно, только так можно было избавиться от предрассудков. Но это значит быть слабаком и не пойти навстречу преградам. Пожалуй, надо было просто избавиться от страстей. Ведь любой человек на земле достоин мечты, но достойна ли мечта человека. — А она все равно права, — шептал младший. — У меня есть слава, деньги, твоя забота…, но нет самого себя. Вадь, я чувствую, что мое предназначение в другом, но я слишком запутался. Ты, конечно, не понимаешь, но… когда-нибудь я уйду на поиски своего счастья. — Ты просто чересчур втянулся, — лениво возражал Вадим, не желая слушать мечтательного брата, невольно произнесшего отголоски своего будущего.       Повисло неловкое молчание. Глеба начало укачивать в продолжительный сон. — Вадик, что такое мечты? — …Когда задувают свечки на торте. — А мне кажется, когда уходят в море.

            Уходим в море… 14.05. — 03.11.2015