Небо, на котором не видно звезд

- Койю, - едва различимый шепот срывается с губ Таканори. – Куда мы едем? За прошедшие полтора часа он задает этот вопрос уже второй раз, а я так и не смог внятно ответить на него. В салоне машины темно – последние фонари остались позади двадцать минут назад, а луна в эту особенно темную ночь предательски скрывается за облаками. Дорога убегает далеко вперед, а вокруг одни деревья – одинаковые, темные, мрачные. Проигрыватель я выключил, как только мы покинули Токио, поэтому в салоне сделалось невыносимо тихо. Лишь внизу монотонно шелестели шины, разбрызгивая грязь по дороге. Какая глухая ночь. Если сильно задуматься, то начинает казаться, что ничего этого и не существует вовсе. Отрываюсь от дороги лишь на секунду, чтобы повернуться к Руки, сидящему на соседнем сидении. Он не шевелится, и если не присматриваться, то можно решить, что вокалист спит. Он слишком красивый в легком полумраке, и эта космическая красота поражает. Я забрал Таканори сразу после горячо отыгранного концерта, и потому его губы все еще сохраняют следы алой помады, а волосы – элегантную укладку – следы долгих стараний Каолу. И только глаза вокалиста спрятаны под шелковой, черной повязкой, аккуратно повязанной на его фарфоровом лице. Он не должен ничего видеть. Пока. - Подожди чуть-чуть, - вновь поворачиваюсь к дороге, освещаемой лишь машинными фарами. – Я не могу тебе этого объяснить. Таканори послушно кивает и складывает ладони на коленях. Черная повязка контрастирует с его бледной кожей, словно сигаретный пепел, небрежно смахнутый кем-то на только выпавший снег. Надо же, уже зима. А кажется, что еще вчера был холодный августовский вечер, мы проводили вечера на крыше какого-то торгового комплекса и беспрестанно курили. Таканори стоял на самом краю, держал сигарету между указательным и средним пальцами и просил кого-то о помощи, а я смотрел, как холодный ветер треплет его волосы, и жалел лишь о том, что совсем ничего не могу сделать. А до этого был апрель. Солнечный, теплый, отнимающий любые надежды и такой же пустой. Во второй половине этого странного месяца Руки каждый день спрашивал меня, ради чего мы живем, и я всегда молчал, потому что не знал, как ответить. Прошло так много времени. - Таканори, - каждый раз, когда я называю его по имени, внутри что-то ломается. – Помнишь апрель? Помнишь, как по утрам ты наблюдал за тем, как встает солнце, и говорил, что оно светит всем, кроме тебя? А я лежал на кровати и притворялся спящим, потому что не знал, как тебе помочь. Руки молчит, и только его пухлые губы слегка приоткрываются, словно он собирается что-то сказать, но в последний момент передумывает. Со стороны может показаться, что вокалист даже не слушает меня. Отстраненное выражение его лица не меняется, и даже грудь вздымается еле-еле. Но я прекрасно знаю, что он внимательно слушает, жадно заглатывая каждое слово, чтобы потом прокручивать его в голове миллионы раз, пока не начнет снова сходить с ума. - А август? Помнишь? Как ты уводил меня в заброшенные районы, забирался на крышу и собирался прыгать, крича, что не хочешь жить. А я даже не знал, что придумать, чтобы остановить тебя. Самое страшное время. А всем остальным ты улыбался и говорил, что все хорошо. И… - Остановись, - хриплый, едва различимый голос Таканори пропитан не то болью, не то безразличием – слишком хорошо он умеет скрывать эмоции. – Я не хочу вспоминать это. Между нами повисает тишина, подобная мертвой петле – чем дальше, тем опаснее. Я понимаю, что должен говорить. О погоде, о машинах, о концертах – о чем угодно, лишь бы не молчать. Во все прошлые разы я спасал Руки именно такими бессмысленными разговорами. Они не помогали вокалисту, но хотя бы отвлекали его от всего, что происходит вокруг. Но такие вещи забывать нельзя. И мусолить каждый день тоже не нужно. Задвинуть в самый дальний угол сознания и открывать время от времени, чтобы убедиться, что ты еще жив, - наилучший вариант. - Эй, - кладу руку поверх ледяной ладони вокалиста, чуть сжимая ее. – Что ты вообще чувствуешь? - Что я чувствую? – тупо повторяет за мной Руки, по-прежнему держа голову прямо. – Как будто каждый день улетает впустую. Без смысла, без какой-либо идеи, без надежды. Таких дней больше не будет, а я позволяю им улетать. А сил, чтобы делать что-то, просто не осталось. Так и живешь противным самому себе. От других тошнит, а наедине с собой оставаться не можешь. - И так каждый день? – от слов Таканори становится жутко. - Почти, - вокалист кивает. – Иногда это чувство бывает сильнее, иногда слабее. Случается, что вообще забываешь об этом, а иногда просто выть хочется. - Как в августе? - Вроде того. Мы снова молчим. Если бы я не был рядом с Руки все это время, то завалил бы его бессмысленными вопросами. Но я понимаю все слишком хорошо, а потому не говорю ничего, зная, что это только раздражает. Дорога по-прежнему убегает вперед, а деревья вокруг все такие же одинаковые, из-за чего возникает ощущение, что мы просто ездим по кругу. Находиться рядом с Таканори невыносимо тоскливо. Вообще, это отвратительно – знать, что у того, за кого готов отдать жизнь, внутри бушует настоящий ураган, и понимать, что ничего не можешь изменить. В какой момент все пошло не так? Кажется, еще два года назад все было нормально. А может быть, и нет. Сейчас я совсем потерял чувство времени. То, что было вчера, превращается в события десятилетней давности, а вот август, например, никак не выходит из головы, будто мы до сих пор существуем в нем. - Концерт сегодня был хорошим, - вдруг улыбается Таканори, сжимая мою руку в ответ. – Энергичным. - Ты выложился на все сто, - глаже его по холодной коже, не отрывая глаз от дороги. – Люблю наблюдать за тобой на сцене. Ты становишься таким… живым. Выпалив последнее слово, виновато замолкаю и вздыхаю. Я знаю, что Таканори понимает меня, но прозвучало это ужасно. В последнее время все стало слишком сложно, и любое слово может ранить сильнее любого поступка. - Я и так живой, - кроваво-красные губы растягиваются в слабой улыбке. – Просто немного устал. Киваю, хотя понимаю, что вокалист не может меня видеть. Я знаю, что он живой и когда-нибудь мы снова будем смеяться вместе. Просто нужно перетерпеть. У каждого бывает черная полоса, и иногда она затягивает так, что даже сил верить уже не остается. Нужно просто ждать, и вскоре солнце начнет светить и тебе. - Мы приехали, - резко торможу машину и открываю дверь. В салон врывается холодный воздух. Стягиваю с себя куртку и накидываю на плечи Руки. Он вздрагивает и пытается нащупать кнопку, чтобы отворить дверцу машины со своей стороны. Помогаю вокалисту вылезти и за руку вывожу на середину дороги. Вокруг ни души, и единственное освещение – фары машины, которые я выключать не стал. Через два часа нашего небольшого путешествия, тучи разошлись, и на небе стали заметны маленькие точки, скрывающие за собой огромные звезды. В Токио их никогда не было видно так хорошо. Снимаю повязку с глаз Таканори и шепчу ему в ухо: - Смотри. Руки открывает глаза и сразу, чуть щурясь, устремляет взгляд в далекое небо. Он молчит и не шевелится, а затем едва заметно содрогается, после чего робко касается моей руки. Ветра нет, и из-за этого мне начинает казаться, что все происходящее – красивая картинка, существующая лишь в моем сознании. Но эти мысли крутятся в моей голове лишь до тех пор, пока Таканори не обнимает меня крепко-крепко, прижимаясь лицом к моей груди. - Спасибо, - его теплое дыхание обжигает кожу и заставляет меня дрожать от возбуждения. – Спасибо тебе. Осторожно обхватываю вокалиста за талию и сильнее притягиваю к себе. От его твердых от лака волос пахнет шампунем и еще каким-то средством для укладки. Таканори молчит, а его губы прижимаются к моей шее, оставляя на ней алые отпечатки помады. Обнимаю Руки, параллельно с этим думая, какой же он хрупкий и маленький. - Мы обязательно пройдем до конца, - глажу вокалиста по спине, надеясь, что он хоть немного поверит в мои слова. – Даже если звезды на небе больше никогда не появятся, я не оставлю тебя. - Говоришь так красиво, - Таканори грустно смеется и поднимает голову, пристально глядя мне в глаза. – Койю, ради чего мы живем? Понимаю, что сейчас все решается, и от этого становится совсем жутко. Мой Руки балансирует на самом краю пропасти, и только от меня зависит, в какую сторону он сделает шаг. Впервые в жизни я распоряжаюсь судьбой другого человека, жизнь которого мне в сотни раз дороже, чем собственная. Такие решения нужно принимать, тщательно все обдумав, но именно сейчас все мысли, до этого беспрерывно роившиеся в голове, исчезли оттуда. И я говорю то, что просто приходит на ум: - Я не знаю, ради чего живешь ты, - вздыхаю и виновато смотрю в глаза Таканори. – Но для меня твоя улыбка – главная награда. Если нужно, я достану для тебя звезды, если захочешь, буду встречать с тобой рассветы, если попросишь, выкурю на краю небоскреба сотню сигарет. Ты только живи. Руки пристально смотрит на меня. Видно, что он сомневается. И явно хочет сделать что-то еще: то ли сказать какие-то важные слова, то ли обнять, то ли просто разрыдаться на моем плече. Но ничего этого он, конечно, не делает. - Ты был очень хороший, - почему-то в прошедшем времени говорит Таканори, после чего спокойно возвращается в мою машину. Я следую за ним и отрешенно опускаюсь на водительское сидение. В Токио возвращаемся молча, не проронив ни единого слова. Чувствую, что решение принято, но объяснять Руки точно ничего не собирается. Да и не в его это стиле – что-то кому-то втолковывать. Что означают его слова, я должен решить сам. Единственное, в чем я сейчас уверен, - что-то изменилось. Ветер, врывающийся в приоткрытое окно, пахнет по-другому, и даже тишина между нами не похожа ну ту, что царила в машине, когда мы только ехали сюда. Значит ли это, что все закончилось? И… что придет взамен?