История одного омеги

У меня никогда не было серьёзных причин жаловаться на свою жизнь. Приличная школа, хорошая семья, достойные друзья, успеваемость тоже ничего —, но так я выгляжу со стороны. Никто не знает, что происходит у меня в голове, да и не пытаются узнать и понять меня. Самое удивительное в моей жизни — это дружба. Дружба с альфой. И мало того, что обычный, тихий омега, типичная серая мышь, приглянулся одному из самых популярных альф класса, так ещё и самое странное (или же это к лучшему?), что, когда у меня началась течка, он не среагировал никак и не реагирует до сих пор, как, кстати, и другие альфы. Миша, —, а так его зовут, — стал моим первым и единственным другом. Поначалу я думал, что он тоже омега, но лет с тринадцати его лидерские качества истинного альфача начали постепенно проявляться. Он начал меняться и, конечно же, посчитал, что я тоже должен меняться вместе с ним. Но я не мог. Гены папы и то, что я всё-таки омега, сыграли большую роль в моём становлении в социуме. Я добровольно закрывался от общества людей, которые мне не нравились, а не нравились мне практически все. Также я понимал, что ни один нормальный альфа не обратит на меня внимание, пока всё моё свободное время занято Мишей. После того, как наши ссоры участились, я понял, что мне нужен кто-то ещё. Кто-то, кому я мог высказать всё, что меня беспокоит, в любой момент поплакаться в жилетку, — в общем, то, что нужно любому омеге. И вот, наконец-то, я смог открыться полностью единственному, практически идентичному мне человеку, — девушке-омеге, моей тёзке, с которой мы познакомились в интернете. Самый хороший, тёплый и близкий человек в моей жизни. А потом начались проблемы. На школьном медосмотре врачи заметили, что со мной что-то не так. Всё подтвердилось при обследовании — у меня обнаружили гормональный сбой. Узнать, что ты не сможешь иметь здоровых детей, да ещё и в четырнадцать лет, — что может быть хуже для омеги. Родители постоянно расстраивались из-за моего здоровья, ухудшающегося с каждым годом подростковой жизни. Ежедневные дикие боли, преждевременно начавшаяся течка, ужасное самочувствие — ко всему этому я привык, благодаря поддержке папы. Он всегда учил меня одному: «никогда и никому не показывай, что тебе больно». И я не показывал. Закрывал лицо руками, отворачивался, когда терпеть не было сил, приходил домой и орал от боли, но всегда улыбался всем в лицо и сохранял спокойствие. Папа гордился мной.

***

Самое худшее событие в моей жизни произошло летом, после того, как мне исполнилось пятнадцать. Как всегда, я с родителями ехал на машине на нашу дачу. Всё случилось в один момент: отец отвлёкся, огромная фура с проколотой шиной вылетела перед нами, оглушительный визг тормозов —, а затем темнота. Через несколько часов я очнулся. И первым, что возникло перед моими глазами, был белый потолок. Сразу сообразив, что я в больнице, и вспомнив, что было до того, как я потерял сознание, я попытался встать с кушетки, но резкая боль в левой руке не давала этого сделать. Я попытался позвать кого-нибудь, но издал, к своему же удивлению, только нечленораздельные хриплые звуки.  — Лежите-лежите, Александр! — после того, как я закашлялся, ко мне подбежал взволнованный врач.  — Что со мной? Что с моими родителями?  — Александр, не волнуйтесь. Понимаете…  — Нет…  — Стойте, я не…  — Нет… Не надо, не продолжайте.  — Александр, только не волнуйтесь, сейчас я приведу к Вам Вашего отца. Когда в палату зашёл папа, весь в зашитых ранах (а сколько их ещё не было видно из-под одежды), с гипсом на левой руке, я вздохнул с некоторым облегчением. Но по его взгляду сразу понял, что переводить дух ещё рано.  — Саша… Сашуля, понимаешь…  — Понимаю, пап, — ответил я, глядя в пустоту. Внезапно я понял, что произошло. Просто так. Без лишних слов.  — Саша… Мне так жаль…  — Ты не виноват, пап. Не было ни слёз, ни криков, ни истерик. Просто невосполнимая пустота. Так я потерял первого близкого человека — отца. Здесь меня поддержать не мог никто. Понять, как это — потерять второго после папы близкого человека, не мог никто. Понять, как это — хотеть позвать «отец», уже открыть рот, но в следующую секунду понять, что некого звать, не мог никто. Я решил, что никто не должен об этом узнать. Не знаю, плохо это или хорошо, но я просто отрёкся ото всех. Несколько недель мне был никто не нужен. Впрочем, надобность моих «друзей» во мне тоже быстро отпала. Не представляя, какую боль они причиняют и без того опустошённому мне, все вдруг осознали, что у них, оказывается, есть и другой круг общения, а самый близкий мне человек после семьи, Миша, так вообще нашёл какую-то непонятно откуда взявшуюся девушку. Но я не вправе их судить. Ведь сначала я же хотел становиться лучше для Миши, чтобы быть с ним, чтобы удержать его, потому что у меня больше никого не было. А потом я принял себя. Принял грёбаного социопата-одиночку. Всё больше я погружался в темноту, из которой вытащить меня было не под силу даже папе и той милой девушке-омеге. Итак, я остался один.