***
Долго-долго, словно замершая перед прыжком рысь, стояла Зарина у раскрытого окна и всматривалась в глухой дремлющий Лес. Черна была душная ночь, как уголья в печи, темень такая — хоть глаз выколи. Поскрипывали над головой верхушки деревьев, лёгкий светящийся туман сизой дымкой окутывал кустарники, будто липкой паутиной. Непривычно дикая тишь навевала беспокойство. Зверьё — ни гугу, в своих норках схоронились, даже птицы ночные попрятались — ни шороха, ни писка. Не на месте душа была, знобило тело от нехорошего предчувствия, кручина сердце гложила, томила понапрасну. Что-то замелькало среди ближайших деревьев, плеснуло на сердце тревоги. С тихим шебуршанием взмыла над головой сова, пронеслась над чёрными пиками сосен и слилась с угольным мраком. Зарина вздохнула: беспокойство в душе не оставляло, хотелось подняться и идти во тьму, навстречу ночному ветру-летуну, идти куда глаза глядят, не останавливаясь, до самого рассвета-солнышка, лишь бы унять под сердцем тревогу. Она подняла глаза: над избой в ожерелье янтарно-звёздном светила луна. — Шибко ярка ты, круглолицая, не к добру, — зашептала женщина. — Неужто нечисть худое затеяла? И поднялся ветер от её слов, прошёл по крыше, растрепал упругие рыжие локоны, остудил пылающие от смутных навязчивых мыслей щёки, забрался под лавку и стих. Чувствуя подступающую дрожь, Зарина опомнилась, тряхнула головой, прогоняя наваждение. Наглухо закрыла ставни, босиком зашлёпала по щербатым прохладным доскам — холодок, что сквозь них просачивался, остужал внутреннее пожарище — и вернулась на печь. Засыпала Зарина в бессилии и тревоге. Чуяло её сердце — близится беда…***
Пыхнуло огнём рассветное солнце, светом добрым залило небо и землю, сжигая в яром пламени остатки ночных тревог. Воздух тонко, заливисто звенел от стрёкота насекомых, душистый запах разнотравья струился лёгким прозрачным колыханием во все щели добротно сложенной избы. Подобравшись вплотную к жилью, первые лучи шмыгнули внутрь, позолотили рыжие локоны молодой хозяйки. Сладкий липень со дня на день готовился сменить червень, поэтому жара уже с утра была в самом разгаре. Слезла Зарина с печи, умылась, причесалась, за снедание хотела было приняться, да заметила, что Белянки на месте нет, подруги её верной, что будни одинокие скрашивает своими песнями да ласками. Осмотрев избу, женщина вышла наружу, спустилась с крыльца, мрачное подмостье осмотрела — ни слуху ни духу кошачьего. — Бялянка, Беляночка! — позвала Зарина ласково. — А ну покажись, проказница! Я тебе крынку молока приготовила! Не успела она последнее словечко вымолвить, как из-за ближайших кустов показалась белая мордочка. Мяукнула кошка, подбежала к хозяйке и айда ластиться у ног, хвостом обхаживать, за собой зазывать. - Что, милая? Куда ты манишь меня? — Зарина присела, подобрав подол длинного платья, погладила вострую мохнатую мордочку. Мяукнула кошка жалобно, пронзительно, да и юркнула обратно в кусты. Зарина — за ней. Лес встретил женщину переливчатым птичьим разноголосьем. Шла она без опаски и страха: каждая тропинка ведома ей была, каждый свёрток. Сколько лет траву, коренья собирала да другие дары-богатства. Со всеми знахарка дружбу водила: и с лесными, и с полевыми, и с луговыми духами. Лес-батюшка, как и земля-матушка, кормил её, оберегал от хвори, холода и отпугивал чужаков да разбойников лихих. Повела её Белянка сквозь высокую душистую траву, мимо родника с ключевой водой, что влагой блестел под золотыми лучами, через небольшую, освещённую теплом круглолицего Ярила поляну, уводила всё дальше от избы, в густой подлесок. Привольно Зарине было в лесу, в каждом деревце, каждом стебельке травы-муравы видела она живое воплощение духов лесных, духов древних и могучих. Коль бережлива с их жилищем будешь, понапрасну вредить не станешь, так и они возблагодарят завсегда, за добро добром ответят. Вышли путницы к невысокому холму. Взобралась Белянка на склон того холма и исчезла в густых зарослях кустарника. С той же кошачьей плавностью Зарина скользнула сквозь них и очутилась на вершине косогора. Где-то далеко замолкли птицы, песни которых сопровождали её на протяжении пути. Зарина глянула вниз и приподняла брови от удивления: под ногами, в ворохе листвы, лежал, будто на перине, маленький белокурый мальчик. Белянка без робости подкралась к спящему малышу и прилегла рядом, под бочок, заурчала, глаза большие светлые вскинула на хозяйку — хвастает находкой. — Чудо-то какое! Никак подкидыш? — подивилась Зарина. — Какая ж кукушка такую малютку из гнезда выкинула? Прислушалась знахарка, сердцем почуяв живое человеческое дыхание. Вытянула шею, склонилась, проследила взором ясным за травой примятой-притоптанной — так и есть! Не успела она сообразить, как ноги понесли её со склона, к хрупкой девчачьей фигуре, неподвижно затаившейся в зарослях лебеды и лопуха. Схоронилась молодка годков пятнадцати-шестнадцати и лежала на боку, как подбитый зверёк, чумазая, чёрная, что сама земля. Голова девицы непокрыта, пушистые светлые косы растрепались и разметались по траве, тело рваными лохмотьями покрыто. А на ногах живого места не осталось — до того они изодраны да исколоты были. Зарина склонилась над ней, ещё раз убедилась — жива, а потом подозвала Белянку. — Стереги её, ни людей, ни зверей не подпускай, — наказала она кошке, сама же взобралась на косогор, взяла на руки спящего малыша и устремилась к избе — за волокушей*.***
Млада негромко застонала, приоткрыла дрожащие веки и зажмурилась от яркого света перед глазами. Сначала не поняла она, где находится, в светлый Ирий ли попала, аль в Пекло огненное. Сумрачно вокруг было, не разобрать ничего. Мысли разные в голову лезли, в теле ощущалась сильная слабость, тянуло вновь смежить веки и провалиться в сон, но она пересилила себя. Осторожно приподнялась и тут же услышала голос ласковый: — Оклемалась, молодка? Мокрая тряпица легла на горячий лоб. Млада охнула, замерла, светлые глаза округлились и остановились на незнакомом лице, что склонилось к ней. — Чего дивишься? — с весёлой улыбкой спросила рыжеволосая знахарка. — Мара*! — испуганно охнула девушка и вжалась в стену. — Не пугайся, девица, не Мара я, а хозяйка дома, Зариной кличут. — В смешливом голосе незнакомки, тихом и ласковом, словно летний ручей, было столько безмятежности, что Млада сама незаметно стала успокаиваться. Она попыталась встать, однако женщина не дала, наклонилась, попридержала за плечи, силком уложила обратно. — Рано тебе вставать, жар ещё не сошёл. Недавно только в огне металась, бредила, отца-мать звала… Лежи! Знахарка упрямо тряхнула головой. От её волос, густо рассыпавшихся по плечам, пахнуло солнечными травами. — Митрошка… — сухими губами выдавила девчушка, укладываясь. И столько боли и отчаяния было в её измученном взгляде, что Зарина тотчас поспешила успокоить: — Жив он, жив. Накормила я его да спать уложила. Спит он, как сурок. Слышишь, посапывает сладко? — Она взглянула лукаво, будто оценивала. — Ишь какая, сама чуть не зашиблась, а мальца сберегла. От сердца Млады отлегло: жив братец, здоров! И погани лютой не достался! — Одно не ведаю-гадаю: как ты в столь далёком от селища месте очутилась? Глухомань кругом! Девушка губы поджала, не ответила, бедой делиться не захотела. Зарина пытать не стала: сама всё расскажет, коль захочет. Её дело малое: на ноги девицу-красавицу поставить да скорее спровадить восвояси. Старательно обмыв ранки на ногах нежданной гостьи, знахарка молча подобрала лохань с грязной водой, вышла за порог избы и в траву её плеснула. Воротилась, загремела посудой за печкой-каменкой. Млада, лёжа на мягких шкурах, чутко слушала, как хлопочет незнакомка, а заодно осматривалась. Хорошая изба, добротно сложенная из крепких брёвен, с потолком высоким. Стены были без украшений, под потолком, вдоль матицы, висели пучки засушенных трав, кореньев, на полках расставлены туески, горшки да другая будничная утварь. Позади, в северном углу, ютилась печка, сбоку у стены — стол без скатерти, под ним широкая лавка, кадка с водой, а рядом с кадкой колыбелька стояла, из которой вихрастые кудри спящего Митрошки виднелись. Сквозь одно-единственное оконце теплился закатный свет да виднелся клочок темнеющего неба, подёрнутый длинными верхушками деревьев. К удивлению Млады, в помещении не пахло мертвечиной — только свежей сосной и пряным хлебом, не имелось ни черепов, ни костей на стенах, ни иных знаков ведьмы. Однако сомнения всё ещё не оставляли её, и, когда женщина подошла к ней, девушка вгляделась в яркие зелёные глаза травницы, ожидая увидеть в зрачках свое отражение, вверх тормашками перевернутое, или не узреть его вовсе. — Не пустоглаза… — с какой-то растерянностью выговорила она. — Ты не ведьма? Смехом звонким наполнилась изба. Запрокинула Зарина голову и весело расхохоталась, сверкнув ровными, белыми зубами, потешаясь над неверием гостьи своей. — Пей! — Прекратив смеяться, знахарка поднесла ковш к пухлым губам гостьи. Горячая жидкость продрала горло — Млада подумала было отстраниться и, только сделав второй глоток, поняла, что пьёт не страшный ведьмин отвар, лишающий силы, а живую родниковую воду. — Благодарствую за помощь, за спасение, — сказала она тихим извиняющимся голосом, напившись и вернув ковш. Зарина склонила рыжеволосую голову к плечу, посмотрела задорно, с искорками в глазах, что зеленее лесной листвы были. — А коли ведьмой назвалась бы, ты бы помощь от меня принимать не стала? — Какая от ведьмы помощь? Слыхала я, глаз у них злой, рука — проклята. Свяжешься с колдуньей — душу свою очернишь, вовек не отмоешься! — горячо выдала девчушка. От волнения щеки её тотчас порозовели. Знахарка, всё ещё улыбаясь, протянула к ней руку, коснулась горячего лба и учуяла, как напряглась она при этом. — Чего ж чураешься, как ворогуши*? Млада молча глаза опустила, засмущалась, а потом вздох услышала да слова: — Темнить да юлить не стану, скажу как есть: нарекли меня люди колдуньей, злобу лютую затаили, а за что — не разумею. — За что? — вскинула брови Млада и тут же нахмурилась: — Многое говорят… будто вы, ведьмы, скот угоняете, грады-молнии насылаете, мором травите люд, у красных девиц красоту отбираете и ребятушек малых воруете из колыбели. И реки выпиваете, и отрекаетесь от матушки-земли родной, семьи, солнышка ясного… Всех «заслуг» не перечислишь, — со вздохом протянула Млада и смутилась под пристальным взглядом зелёных глаз. Зарина слушала внимательно, а потом поднялась, зашагала к настежь открытым дверям, взялась за косяк и, прежде чем перешагнуть порог, не поворачивая головы, промолвила спокойно: — Не про меня это. Я никому ничего плохого не делала. Ты полежи пока, а я ужин соберу. — С этими словами она скользнула к дверям и вышла из избы. Млада, повернувшись на бок, долго смотрела ей вслед, и какое-то неспокойное чувство в груди разливалось. Может, и ведьма эта Зарина, а может, зря она на неё напраслину возводит — помогла ведь и ей, и братцу. Но кому в глухомани одинокая жизнь сладка и мила будет, как не ведьме? Самое ей место среди нечисти лесной… Мысли подобные были мимолётными, как пришли, так и исчезли под упорством наседающей дрёмы. Не имея больше сил бороться, Млада прикрыла глаза. Девушку разбудил сочный запах травяной похлебки и лёгкий аромат печного дымка. Зарина налила только что приготовленное блюдо в плошку и молча поднесла Младе вместе с деревянной ложкой и куском чёрного хлеба. Та приняла безропотно и спешно принялась за еду: давненько во рту и маковой росинки не было. Сама знахарка ужинать не стала, принялась за дела домашние, будто совсем не замечая гостью, а потом и вовсе за порогом исчезла. Млада с удовольствием хлебала жидкость, жевала хлеб, глядя, как на бревенчатых стенах нежатся последние нежно-золотые Хорсовы нити. Наевшись досыта, девушка подобрала хлебом остатки щавеля и лука, дочиста облизала ложку. Немного посидев в ожидании, поднялась с лавки. Сделала несколько осторожных шагов по дощатому полу. Ноги, на удивление, не болели, да и сила потихоньку возвращалась, с теплом разливалась по телу. Оставила Млада посуду на столе, занимавшем почти пол-избы, прошла к колыбельке, братца глянула, а опосля высунулась из избы в поисках доброй хозяйки. Зарина сидела на ступенях старого прогретого крыльца и смотрела в непролазный темнеющий лес, обступивший жилище со всех сторон. Она шевельнула рукой, подтянула к себе подол длинной серой юбки, украшенной вышивкой, место освобождая. Сжала Млада пухлые губы, тихо присела рядом, сложила руки на колени. — Благодарствую за хлеб-соль, хозяйка. — Благодарная, я смотрю, девка мне попалась! За всё у ней доброе слово найдётся, — весело усмехнулась знахарка, повернулась, всмотрелась в милое лицо с молочной кожей, полыхающим румянцем на щеках, носом курносым да большими светлыми глазами-озёрами. — Какого же ты рода-племени, молодка? Чьего гнездовья? — Млада я, Еловита дочка. Из стана Медвежий Коготь. — Медвежий Коготь? — недоумённо переспросила Зарина и как-то странно посмотрела на девушку — улыбка тотчас сошла с её уст, глаза, до этого затуманенные весельем, стали серьёзными. — Далече отсюдова, версты две, не меньше, — задумчиво проговорила она, вдаль поглядев. — Далече, — согласилась Млада и смолкла, почуяв, как почерствел голос женщины. Долго они просидели в молчании. Солнышко уже скрылось, и только острые гребни высоких деревьев лизал красноватый закат, похожий на раздавленные земляничные ягоды. Обеих привлёк шум за стеной и тихий детский плач проснувшегося Митрошки. — Братец! — всплеснула руками Млада, подскочила и заторопилась в избу.***
— Ночку у меня пробудешь, а на утренней заре я с вами пойду, выведу из лесу, дабы не заплутала ненароком, — пообещала Зарина, устилая лавку, что была у двери, мягкой шкурой. Млада молча сидела у стола и, свесив голову, смотрела, как сытый Митрошка, улыбаясь, донимал невесть откуда взявшуюся хозяйскую кошку. Та, полакав молочка из крынки, отдыхала, лежа на боку, позволяла себя гладить, мурлыкала, жмурила васильковые глазки и лениво позёвывала. Где-то под полом скреблись мыши, но, похоже, никого это не волновало. Девушка подумала — не бедствует знахарка, несмотря на скромное убранство избы, ведь грызуны заводятся в тех домах, где каждой крохе хлеба подсчет не ведут. Снеди на всех хватало: и хозяевам, и животине, и гостям пришлым, и духам дома — домовому да кикиморе. Им знахарка остатки ячневой каши в чеплашке оставила, которую для Митрошки варила. Домовому в углу, кикиморе — за печкой. И духи довольны, и домочадцам покой да защита обеспечены. Управившись с приготовлением спального места, Зарина скользнула к печке, подбросила в разведённый огонь дровишек. В избе стало светлее, отхлынул сумрак к стенам, забился в углы. Красные всполохи заметались по сосредоточенному лицу женщины. Глаза под длинными ресницами сделались тёмными и блестящими. — Ты, Млада, братца спать уложи и сама приляг, подремай, и я скоро лягу, только дела доделаю, — сказала она, утерла лоб рукавом рубахи, отбросила с щеки выбившуюся рыжую прядь. Млада подхватила брата с пола и убаюкивать начала, к плечу головку белокурую прижав да колыбельную напевая тихим, приятным голоском: Ветер горы облетает, баю-бай, Над горами солнце тает, баю-бай, Листья шепчутся устало, баю-бай, Гулко яблоко упало, баю-бай, Подломился стебель мяты, баю-бай, Желтым яблоком примятый, баю-бай, Месяц солнце провожает, баю-бай, По цветам один гуляет, баю-бай… Скоро Митрошка очи ясные прикрыл, причмокнул губами, сладко засопел. Млада уложила его в колыбель, а сама у окна присела да торопливо косу начала расплетать. Ночной воздух тёк внутрь запахами остывающего разнотравья. Лес потонул в густеющих сумерках. В бездонном небе рассыпались яркие звёзды. Ночь стояла теплая, зноем дышала, а Младу знобить начало. Еще горестнее она вздохнула, вдаль поглядела, о родном становище думу думала. — Чаго вздыхаешь, молодка? — спросила женщина, пытливый взгляд на нее бросив. — Вижу, грусть-печаль тебя гложет, отпустить не может. Девушка поворотила голову, украдкой присмотрелась к теням, что отбрасывала хозяйка. Смотрела Млада внимательно: говорил дед — у ведьм и колдунов проклятых по две их имеется. Но нет — одна у Зарины оказалась… Может, попросить у этой знахарки совета да помощи? Вдруг подсобить сможет? — Ты добрая знахарка, меня да братца малого в беде не бросила, мимо не прошла… Сказывают о таких людях, в лесах обитающих, — силы у вас особливые имеются, кудеса тайные сотворяете и слова завороженные супротив худого знаете… А ежели попрошу еще в большей напасти помочь, сладишься ли? Лицо Зарины посерьёзнело. Помедлив немного, присела она рядом, провела рукой по мягким волосам льняным, что по плечам хрупким вольно рассыпались. — Сказывай, что за напасть. Закусила Млада губы, чтоб слёзы из глаз не потекли. — В становище нашем лихо завелось, да такое — ничем не вытравишь, не прогонишь. От него я ноги насилу унесла, Митрошку и себя спасала. Повадилось в нашем селище девиц воровать да деток, что братьев, что сыновей — все одно, каждое полнолуние страшилище проклятое похищает девицу и дитятко малое. Вот и наше семейство беда не минула, ужинать сели, а оно тут как тут, в оконце лезет туманом темным, под дверью скребет собакой голодной и воет, воет, страх на людей наводит. Матушка братца мне вручила, наказала в лес бежать, прятаться, а отец за оружие взялся, чтобы лихо со двора прогнать. Да напрасно это, не удавалось доселе никому с чудищем поганым совладать. — Каждое полнолуние, говоришь, — задумалась Зарина, — так то, ведомо, волкодлак промышляет! Шатун! — Нет, — помотала головой Млада, — это колдун, лиходей проклятый зверьём разным прикидываться умеет: и волком, и медведем, и собакой. — Более трех десятков весен на земле живу, а про такое колдовство отродясь не слыхала. — Мыслили раньше, что волкодлак это, сети ставили, ловушки заговоренные, ничего впрок не идёт! Поначалу Перуна и Макошь молили чары злые развеять над станом, требы богатые клали, но боги не вняли мольбам. Староста Вавула и волхвов зазывал из соседнего селища. Кудесили волхвы, ворожили, с каждого двора родового откуп богатый взяли, а беду отвести не сумели, сгинули после, ни слуху от них ни духу. Гибнут задарма вои наши, богатыри да младые отроки в лесах и болотах пропадают, последовавши за ним. Не возьмешь это чудище ни стрелой, ни мечом ладным, от всего у него защита имеется. Сколько детишек осиротело! А в моем роду и защитников-то не осталось, вона кроме Митрошки, отца и деда, прародителя нашего. Брат мой, Якимка, в кулачном бою бит, а Лучезарка, младшенький, по весне утоп. И некому с бедой сдюжить. — Млада не удержалась, всхлипнула, губы её задрожали, слезы хлынули по щекам. — Доколе нам во страхе жить, в доле нелегкой? У кого защиты искать? — Ну будет тебе, будет. Неча тут потоп устраивать, — приободрила её знахарка, погладила по волосам, мокроту под глазами утёрла. А после поднялась, как хмельная, к печи прошествовала, спиной повернувшись. Рыжую голову с непокорными кудрями в сторону гостьи поворотила, бросила резко: — Вот только примут ли родичи твои помощь от ворожеи? Сама говорила, не жалуют меня люди, изуверкой считают. — Примут, примут, — подхватила Млада, зареванные огромные глаза на нее вскинув. — Коли погань нечистую изведёшь, я сама перед ними ответ держать буду! Пусть с меня за всё спрашивают… Я тебя ото всех обороню! — А душу свою очернить не убоишься? Вовек ведь не отмоешься, — припомнила Зарина её слова. Острым стал взгляд знахарки, подобно копью воинскому. Млада беспомощно обняла себя руками, будто зябла. — Другое боюсь… — тихо проговорила она, слыша, как гулко бьётся сердце под рубахой. — Никто не уцелеет, изведёт страшилище потомство и девок младых, а защитников рода клыками изорвёт, копытами затопчет. Опустеет становище наше, сгинет с земли-матушки, зарастёт бурьяном тропинка к Медвежьему Когтю, а лихо будет на костях моего рода пляски колдовские устраивать, лютовать да праздновать победу нежити над живыми. Зарина поглядела на неё пытливо и серьёзно. Девушка сидела, чуть склонив голову, тонкая, как молодая берёзка, с белой молочной кожей, отливающей в отсвете луны серебром. В вырезе вышитой рубахи виднелись обереги, на запястье правой руки красовался обруч, сплетённый из кожи, покрытый тиснёным узором. — А коли подсобить соглашусь, что в уплату предложишь? Ведаешь ведь, с духами договариваться придётся, силы у них выспрашивать, да задарма никто и руки не протянет. — Ведаю, — покорно откликнулась Млада, с лавки встала, голову подняла, в глаза зеленые, властные, что напротив были, вгляделась. – Всё, что хочешь, опосля проси. Всё сделаю. — Добро, — согласилась Зарина, суровый взгляд смягчила. — Помыслить надобно о беде вашей, да недосуг сейчас, спать укладываться впору. И ты ложись-ка, молодка, не кручинься понапрасну, утречком вместе думать-гадать станем. Утро вечера мудренее. Она подошла к окну, закрыла ставни, дождалась, пока Млада залезет на лавку, после легла сама. Усталость тёплым пологом её накрыла. Но дрёма долго ещё не шла, витала около избы, круги наворачивала, беспокоить растревоженную знахарку не решалась…***
В избе было темно и душно. Младе не спалось. За думами тяжёлыми трудно было заснуть. Одна дума таяла, а на её место приходила другая, сквернее и тоскливей прежней. И не могла она спокойно вздохнуть, пока знахарка ответ не дала на просьбу ейную. Слушала Млада, как за стенкой сверчки свои песни стройные заводят, совы ухают, как веет ночной ветер и волнуется под окном высокая трава-мурава. В какой-то момент сквозь шорохи ночного Леса пробились какие-то странные звуки, похожие на бормотание. Девушка голову приподняла, прислушалась. Шум доносился из угла избы, постепенно приближаясь к ней. По стене скользнула тень, за ней другая… В сумраке ничего нельзя было толком разглядеть, зато слух не подвёл — Млада явственно услышала, как по полу под её лавкой протопали маленькие ножки. — Кромешники… — испуганно шепнула она и с трепыхающимся, как у птахи, сердцем подскочила с полатей, бросилась к колыбели младшего брата, подхватила на руки и посреди избы замерла. Между неплотно прикрытыми ставнями засияла узкая полоска лунного света. Слева зашелестело. Девушка и ахнуть не успела, как по освещённой половице мимо её ног пронеслось нечто косматое, похожее на комок перепутанных шерстяных ниток. Никак домовой* пошалить решил? Раз домовой, значит, волноваться не о чем, зла он не причинит: задобрила его Зарина кашкой густой да сливками. Хотя кто их знает, всех этих потусторонних духов… Она, не смея вздохнуть, глаза выпучила на диво невиданное. Мохнатая тварь остановилась, сверкнула на нее двумя ярко-голубыми лазуритовыми очами, да и юркнула под печку, что-то тихо бормоча. Нежданно-негаданно исчезла полоска лунного света. Млада обернулась к окошку, и та как по волшебству возникла вновь. За стенкой раздались глухие шаги, тягуче и тонко скрипнуло крыльцо. У девушки сердце ухнуло в пятки, дрожь пробрала до самых колен. Прижала она Митрошку к груди, попятилась назад, от испуга пола под ногами не чуя. Неужто выследило её проклятое чудовище? За дверью заскреблись, теней на стенах стало больше. Казалось, будто сама ночь просачивалась в избу сквозь узкие щели, тянула к голым стопам свои холодные неживые ладони. Дверь отворилась, впуская за порог тёмную густую тень. Схватилась Млада за обереги, что на шее висели, позвякивая, испуганно отшатнулась к стене и, пересиливая страх, шепотом забормотала: — Не отдам, нечисть проклятая! Прочь… сгинь… пропади… — и шептала, шептала, к Перуну* и Макоши* взывала, пока не услышала голоса хриплого, будто из колодца гудящего: — Мать! Принимай гостинцев! Громоздкая медвежья тень сделала шаг вперёд. Застонали под грузным телом скрипучие половицы. В избе густо повеяло лесным духом дремучих глубин. На лавке у дверей раздалось шуршание, блеснул свет, разрастаясь в яркий огонёк — это знахарка зажгла лучину. Тонкая горящая щепка сухого дерева тотчас осветила пришлого, бледные тени легли на суровое лицо. Им оказался не колдун со звериной оскаленной мордой и телом змеиным, которого так испугалась Млада, а самый что ни на есть живой человек из плоти и крови. Захлопала девушка глазами, полными слёз набежавших, диву даваясь: не леший ли навестил их? Ночной гость действительно на лешего походил — косматая борода, светлая полоска усов над губой, волосы коротко стриженные всклокочены, взгляд недобрым огнём светится под бровями густыми… Мускулистые руки, широкие плечи и шея крепкая, бычья, а лицо до того серьёзное, словно из камня вытесанное. Пришлый был в штанах из лосиной кожи, высоких охотничьих сапогах. За спиной его висела побитая дичь. Млада рот разинула от удивления, когда он волосы с лица откинул и глаза густой синевой блеснули, такой же точно, как у мохнатого домового в очах плескалась. Ну точно хозяин вернулся, вот дух дома и забегал, заегозил от радости. Рослый, высокий, плечистый, он показался Младе великаном из сказок и преданий, что бабка на ночь ей сказывала, пока жива была. — Яромил, сынок! — кинулась к нему Зарина, лучину промеж брёвен сунув. — Прилетел, соколик ясный! — Руки-крылья лебединые протянула, обняла так, словно с похода боевого дождалась. — Ну тише, тише, измараешься об меня, — негромко заговорил парень, придерживая мать. — Дай хоть ополоснуться, опосля и обжиматься лезь. Знахарка не слушала наказов, целовала в колючие щеки, ластилась, скакала вокруг него ланью горной, помогала раздеваться. Млада с настороженностью рассматривала пришлого, ждала, пока ноги обнажит, дабы усмотреть, нет ли копыт чертячьих. Поговаривали в стане, что ведьмы рождают только монстров, летучих мышей аль кого похуже. Будто прочитав её мысли, сильными руками Яромил стянул тяжелые, заляпанные грязью сапоги и развалился на лавке, что у печи стояла. Ноги вытянул, голову назад откинул и громко выдохнул. Зарина, радость свою выразив, оставила его в покое, подхватила с полки лохань с водицей, подставила для тлеющих углей лучины. А после склонилась к добыче, лежавшей у ног её сына — связке тетеревов-косачей да селезней. — Дичи набил, кормилец мой родненький! Спозаранку разделывать примусь. - Там, у крыльца, еще одна забота… — начал было парень, но тут Митрошка на руках у Млады засопел, чихнул. Яромил резко выпрямился, будто копьё проглотил. Головой мотал из стороны в сторону, пока в полумраке Младу не приметил. — Кто это там, в углу, жмётся, мать? — неприветливо спросил он и посмотрел на девушку строго, пытливо, словно на кровника какого. — А, это гостья из лесного стана, заплутала с братцем, да я и приютила на ночь. Не оставлять же людей в лесу зверям да духам лесным на забаву? — ответила Зарина и, обернувшись, прошептала девушке: — Чего там схоронилась? Спужал тебя Ярка? Не боись, девка, это сынок мой с охоты вернулся. — Я думала, чудище по мою душу пришло, — честно призналась Млада. Оторопь, что сдавила её в тиски, потихоньку начала отпускать. — Какое такое чудище? — отозвался парень, и голос его, сильный и твёрдый, как гром средь ясного неба прозвучал. Казалось, даже мрак вокруг него рябью пошёл от сего звучания. — Невиданное миру. Не то зверь кровавый, не то колдун лютый, беспощадный. Вмешалась Зарина, сумку заплечную у него взяв да, на гвоздь повесив, чтобы мыши не прогрызли, проговорила негромко: — Беда случилась у рода ейного. Повадилась нечисть тёмная в селище, девок младых похищает, ребятушек малолетних. И управы на него найти не могут. — Што за селище? — тотчас спросил Яромил пытливо. Знахарка замешкалась, пожала плечами: - Там, за лесом… — сказала мимоходом. — Медвежий Коготь, — осторожно уточнила Млада. Лицо Яромила окаменело, взгляд посуровел. — Медвежий Коготь… Чай, кудесники в вашем становище перевелись иль вои не годятся ни на что, раз с заразой навьей справиться не могут? — ухмыльнулся в бороду Яромил, как показалось Младе, глумливо и небрежно. Неласковый блеск в потемневшем взгляде его отразился. — Те, кто отважились пойти за его головой, сгинули без вести, — разлепила крепко сжатые губы девушка, и болью глаза ее переполнились, как вспомнила про отца-батюшку. Что с ним сталось? А с матушкой? Митрошка кукситься начал, ворочаться, будто сестринская тревога да печаль по родичам и ему передались. Принялась Млада баюкать мальца, только не желал он успокаиваться, хныкал, глазки тёр ручонками пухлыми, вырывался из рук. Зарина молча подошла, подхватила его, укачивать начала, успокаивать песнями ладными, словами складными, молоко с печки тёплое взяла, с рожка попоила. Девушка на печь исподлобья косилась: оттуда до сих пор ощущалось чьё-то пристальное внимание. Не видела она, как с лавки зыркал на неё из-под нависших, словно Перуновы тучи, бровей Яромил. Спустя пару минут Митрошка, насосавшись густого жирного молока, притих, знахарка в колыбель его уложила. В полумрачной избе наступила такая тишина, что слышно было, как чёрные угольки падали в лохань и шипели, догорая, а ветер-бродяга у избы по траве высокой прогуливался да сквозь ставни прикрытые заглянуть силился; как вдалеке, в глухом лесу, ухал филин. А потом лавка скрипнула: развеивая тишину, поднялся с неё Яромил, к кадке подошёл, воды ковшом зачерпнул и с жадностью принялся пить. Две струйки потекли по русой бороде на одежду, на пол брызнули. Отбросил он ковш, напившись, и к порогу направился. — Сынок, постой! — Зарина бросилась ему вдогонку, развернула к себе лицом. — Чего, мать? — Куда ты собрался, соколик? — В лесу переночую. — Отчего же дома тебе не мило? — Не мило? — резко бросил Яромил, ухмыльнувшись. — Сама ведаешь отчего! Мыслишь ли, кого привечаешь? — спросил он уже тише, чтобы Млада не услышала. — Пока дух приблуды лесной не выветрится, не ворочусь, так и знай! Женщина потянулась к нему, обхватила ежовые щёки теплыми ладонями. — Склонись-ка ко мне, милок… Он покорно согнулся и стоял недвижимо, пока знахарка ему на ухо что-то наговаривала. Яромил оставался суров и серьезен. Выслушав мать, выпрямился неспешно, раздумывая о чём-то. Строгие глаза изучающе пробежали по Младе, замершей у печи. Та волосы длинные, растрёпанные со сна собрала, в жгут скрутила да на одно плечо бросила, чуя, как щеки румянцем покрываются. Хоть и не из робких она была, но почувствовала, как ноги подкашиваются и ком в горле дыханье перекрывает от взгляда брошенного, жгучего, пронзительного, не то пытливого, не то… проклинающего. — На все воля богов, — сказала последнее знахарка, да с таким нажимом, словно сына убедить в чём-то хотела. — Не боги землю пашут и горшки обжигают. Люди… с них и спрос, — вырвалось в ответ у Яромила. Небрежно провёл он рукой по космам, отмахнулся: - А, неча зря пустомелить! Я слово своё молвил — тебе решать, мать! – и, более ничего не сказав, вышел в ночь. Млада проводила взглядом недоумённым широкую спину парня, услышала горестный вздох Зарины и поникла: видать, рассорились они из-за неё с братцем. И не понять толком, чего он на них озлился, только-только узрев… Обернулась к ней знахарка. Не заметила девушка в глазах хозяйки гнева, хоть и внимательно смотрела. — Хвала Велесу*, народился сынок добрым, славным охотником. Ни умом, ни силой не обижен, рукастый, помощник во всем и советчик. Да только характер у него нелёгкий, отцовский. Упрямый он больно, возьмёшься спорить с ним — не переспоришь. — Она улыбнулась, блеснула зубами белыми, здоровыми. Млада как встала у печки, так и стояла молчком. От дум горьких слово вымолвить не могла — язык к нёбу присох. — Ночь глухая, час предрассветный, самый темный, попробовать что ль одну затею хитромудрую? — задумалась не на шутку знахарка, прищурилась, обошла гостью да к окну подалась. — Ворога сыскать — дело нелегкое, а погубить — и того труднее. Найдётся ли у вас в становище смельчак, который не убоится с нечистью сразиться не на жизнь, а на смерть? А прежде отправиться по тропам чужим в путь бесповоротный, за леса нехоженые, болота непролазные, горы высокие, туда, где ветра не веют да зверьё не рыщет, куда птица не залетает, человече не забредает, только духам навьим раздолье да воля? — Найдётся, — твёрдо выдавила девушка, голову вскинула, жаром ясных глаз обожгла. Зарина заудивлялась: — Вишь, какая шустрая! Неужто ты своими силами с тварью сдюжить помышляешь? — Помышляю. За весь мир с него спросить хочу! Душа болит за становище родное! Только… смогу ли? На мечах булатных биться не умею, никаким оружием пользоваться не обучена… — вмиг загрустила Млада, руки на груди сложила, губу закусила, терзая. — Какой от меня прок! — Рано печалиться, молодка, — подбодрила её знахарка, — узнать надобно для начала, что за существо такое, ворог ваш, а потом и думать-гадать, будет от тебя прок али не будет. — А как узнать? — воспрянула духом девушка. — Ритуал особый провести надобно… — Зарина закусила пухлую губу, раздумывая, и глазами сощурившимися пробегая по полке с травами и мешочками с запахом пряным. — Значит, всё же колдунья ты? — не удержалась от догадок Млада. Улыбнулась хозяйка весело и задорно, будто и не удивилась вовсе услышанному. — Ведаешь ли, чьё жилище сие? Млада смолчала, а женщина продолжила: — До меня жила тут Аглая ведунья, ведьма, по-вашему. Многое ведала она о земном и небесном и с людьми зналась, и с навьим миром имела дар общаться, со зверьём договариваться умела, с птицами, деревьями и травами, водами, ветрами и камнями. Никакому живому существу в помощи не отказывала. Я ремесло ейное переняла… — Рассказывая это, Зарина приблизилась к полкам, что над столом висели, достала плашку, ступку, отложила. — Многому научила меня ведунья: и болезни хворые отваживать, и кровь в ранах заговаривать, чтобы не проливалась зазря, и порчу снимать, и роды принимать, и привороты делать. Млада дыхание затаила. — А ведуньями рождаются? — спросила тихонько. — Может, и рождаются где, но чаще этому учиться надобно, — пожала плечами знахарка. — А всяк желающий науку ту познать может? — Не всяк сподобится, а лишь тот, у кого способности к энтому делу имеются. А у оных они раскрываются, аки одуванчики поутру, токмо для энтого надобно жить в единстве с природой, понимать бытие всего сущего. — А правда, что вы землицу сырую едите, чтобы язык трав да цветов понимать? Зарина выгнула брови соболиные, глянув выразительно. — Экая ты… на расспросы быстрая. А сама о себе ни словечка молвить не желаешь. — Воротившись к своему делу, принялась она посуду перебирать, горшки передвигать, мешочки щупать, какие-то в сторону откладывать. Как ей удавалось что-то разглядеть в полумраке, где ничегошеньки не видать, девушка не ведала. — Нечего о себе баять, — сказала Млада и погрустнела вмиг. — Отчего же? — Незавидная у меня доля. Несчастия обрушились на весь род, будто проклял кто. Как деда Боруслава по весне схоронили, так начался в семье разлад. Он один за меня перед батюшкой да мамушкой заступался… — Обижают тебя родители? - Нет, нет, что ты, они души во мне не чают, добра желают, — Млада вздохнула горестно, — по доброму и сосватали за сына кузнеца, Вихорко. А я, как увижу его, так сердце тоска невыносимая сжимает и плакать хочется слезами горючими от обиды незаслуженной. Думала, неволить не станут, ан нет. — Жених, что ль, не пригожий? — улыбнулась знахарка. — Пригожий, да только не по нраву мне пригожесть ента. — Что же ты, теперя супротив слова отца-матери пойдёшь, не убоишься гнева ихнего? Млада вновь смолкла, сжалась вся и губы алые кусала, чтобы не расплакаться всерьёз. Знала она, что грех родителям не покориться, большой грех, тяжёлый. Они жизнь ей дали, воспитали, растили в тепле и сытости, и чем она их за труды, за ночи бессонные да ласку возблагодарит? Назовут её исчадием*, из дому прогонят плетьми да тумаками, коль заартачится и за Вихорку, молодца удалого, славного, да не любого, не выйдет. — Лучше в речке утоплюсь, русалкой обращусь, а с постылым мужем ложе делить не буду! — Сколько тебе годков, молодка? — без тени веселья спросила Зарина. — Пятнадцать в листопад будет. — Малая ещё. Не разумеешь, что свою долю избыть положено, а не уклоняться от неё. — Помолчала знахарка, пораздумывала, добавив: — Отец мой и мать тоже не по любови сошлись, но сжились, деток нарожали, хозяйство подняли. Стерпится — слюбится. — Не стерпится. Не слюбится, — твёрдо ответила Млада, голову понурив. — Заботой о собственном благе тяготишься, а о благе рода и дела тебе нет? Видать, приглядела уже того, кто сердцу мил, — высказала догадку хозяйка, и улыбка вновь вернулась на её уста. Травы да коренья взяла она в обе руки и на дверь указала кивком: — Ступай за мной, упрямица. Девушка послушно зашагала вослед, руки на груди сложила, шепнув про себя: - Что, ежели самой своей судьбинушкой владеть охота? Кто осудит? Зарина приостановилась, тряхнула волосами — локоны рыжие по плечам рассыпались — и поворотила голову, блеснула зеленью больших ясных глаз: — Владей, только смотри, как бы не пожалеть о том. Млада губы поджала, а потом бросила решительно: — Ни о чём не пожалею. Некого опосля винить будет, не с кого спрашивать. Знахарка не ответила — уже спускалась с крыльца. Избушка её была окаймлена лесистой грядой непролазной, где трава до самых плеч тянулась, где вековые ели небо лапами от глаз прикрывали, а между стволами и малого просвета не было. — Сыне! — позвала Зарина. — Подь сюды. Яромил сидел за избушкой на колоде, сложив на колени тяжелые руки, огонь раздувал. На зов матери только голову поворотил, да и вернулся к делу. Подошла к нему знахарка, склонилась, на ухо что-то шепнула. Парень в сердцах плюнул, поднялся, обошёл Младу, едва плечом не задевая и взглядом не прожигая, к ближайшему дереву отправился да с мраком слился. — Сядь, — попросила Зарина, кивнув на лавку у избы, а сама над хворостом склонилась, огонь за Яромила раздувать принялась, что-то при этом нашёптывая. Присела Млада на лавку, ждать стала. Тихо-тихо было вокруг, ночь звёздная, лунная, подобно тёмному синему платку, все вокруг накрывала — деревья, травы, землю. Голову она подняла, тревожным взглядом тишину ночную охватила: показалось ей, что сгущаться стал мрак, зарябил перед глазами, будто кольца на воде, заколыхался; что тени движущиеся видит в синеватой дымке, к ней приближающиеся… Дрожь завладела телом, зажмурилась девушка, а когда глаза открыла, возник перед ней Яромил с котелком в руках. Матери посудину вручил и уйти надумал, да та не разрешила. — Здесь посиди. Может, помощь твоя понадобится, — сказала она тихо, но властно, а огонь уже разгорался под её ладонями, силой наливался, жаром. Посветлело вокруг, заискрилось рыжими, как её волосы, всполохами. Яромил поодаль Млады на колоду присел, руки тяжёлые в замок сцепил, на колени их уложив, в пустоту уставился. Не желала Млада смотреть на него, противилась, да голова сама поворачивалась, словно тянул кто. Блики огня скользили по обветренным скуластым щекам сильного, уверенного в себе человека, отражались ярым светом в мрачных блестящих глазах, переливались на навесных оберегах. Лицо знахарки, в отличие от сыновнего, казалось спокойным и расслабленным. Но ненадолго… Ветер заполоскал по еловым верхушкам, всколыхнул кроны ближайших деревьев, глухо и протяжно зашуршал в подлеске. Из травы что-то с шумом вспорхнуло. Голову Млада подняла, в мрак небесный вгляделась: чёрный ворон на стреху взлетел, покосился чёрным блестящим взглядом, каркнул широко разинутым клювом и исчез во мраке. — Вестник Морены*, — только и успела шепнуть девушка, как перед ней вспыхнуло чудовищное по своему размаху пламя, будто источник какой огненный из-под земли наружу пробился. Млада ахнула, в стену бревенчатую вжалась. Яромил не шелохнулся, всего лишь взгляд на мать поднял, нахмурился. Только сейчас девушка разглядеть сумела цвет его глаз — глубокую синь колодезной воды — холодной, практически ледяной — губительную глубину моря-океана… И кайму тёмных густых ресниц… Вообще и ростом, и лицом на мать он походил. Даже с бородой и усами годами своими вряд ли был старше Вихорки —, а тому уже двадцать семь вёсен минуло. А сколько же лет самой знахарке? Колдунья она, как пить дать, колдунья! А такие, что с нечистой силой водятся, долго не стареют, соки живительные из людей тянут, из всего живого. Сколь ей не дай, всё одно — не угадаешь… Перед глазами яро заплясало пламя, сияющие сгустки огня взлетали ввысь, вился по черной траве белый дым, исходил крутыми зигзагами. Зарина отступила от костра, обнажила белые зубы, полыхнули желтым кошачьим блеском глаза её во мраке ночи, а лицо стало похоже на устрашающую маску. Птичьим клёкотом она заговорила, пальцы растопырила, руками-крыльями замахала, колдовать стала. Слушая речи её непонятные, ощутила Млада в теле странную тяжесть, голова закружилась в безумном хороводе, мысли потекли вяло и тихо. Тени перед глазами заплясали, с новой силой ожил пережитый страх, и песий запах остро засвербел в носу. Поворотила она голову в сторону леса, опасаясь, что тварь поганая, завывая, к ней кинется. Но сумрак леса хранил молчание. Учуяла Млада, как костёр лизнул её руку, отдёрнуть собралась, а после только углядела, что не пламя это вовсе, а пальцы ведьмы обвились вокруг кисти, горячие и крепкие. Дурнота мигом рассеялась, будто её и не бывало. Зарина развязала мешочек, перевязанный шёлковой тесьмой, и высыпала содержимое в костёр. Смотрела она на пламя, но казалось, взгляд её был направлен в глубину себя. Вглядывалась Млада в застывшее лицо, знала, что неладное чует знахарка, а отвлекать-расспрашивать не решилась. И страшно ей было, и любопытство своё брало — глаз не отвесть. — И в плоть, и в кровь, и в душу, и в сердце… — шептали ведьмины уста. Лицо её стало белее полотна, зрачки расширились, и голос загрубел до неузнаваемости. Волосы заполоскались за спиной, подобно рваному воинскому стягу. Подкинула ведьма хворостин в голодное пламя, не прекращая ритуал тайный совершать да руками знаки в воздухе вычерчивать. Вспыхнули тонкие ветки, запах дыма приятный, чуть горьковатый по воздуху разнёсся. Мало-помалу огонь успокаивался, сыто изрыгал в небеса яркие искры, роняя их вокруг догорающим пеплом. — Чары колдун навёл силы невиданной… Нюх у него волчий, ярость нечеловеческая, — начала рассказывать Зарина, обретя ясность в глазах. — Страшному богу он поклоняется… Чернобог* защитник его. Лица не разглядела… прячет он лик свой надёжно… немолодой ужо. Четырёхпалый он, мизинца у него не хватает. — За что он на наше селище ополчился? — спросила Млада тихо — истаял голосок её, как снег по весне. — Об этом не ведаю. Сама у него спросишь, коль отыщешь. Знамо, было за что кару насылать. Злую судьбу прокаркала птица-вещунья Гамаюн вашему роду, отшептать своими силами не получится. Только он, колдун, и сможет избавить от проклятья. Несмотря на близость огня, ощутила Млада порывы холодного ветра. Тяжесть неописуемая грудь сдавила, дышать больно стало. — Далече ли логово нелюдя энтого? — Далече, Младушка. За Чёрным лесом, за Сырым болотом, за градом многолюдным, за глухими чащобами нехожеными — простому человеку там места нету… Добраться дотуда — одно дело, другое — сдюжить с колдуном. Супротив такого не всяк выстоит. Ни оружие не возьмёт его, ни заговоры, только ворожба. Млада молчала. У неё онемели руки и ноги, а тело словно в чурку превратилось. Взгляд, как у коровы, кроткий сделался, задумчивый. — А я попробую, — тихо выговорила она наконец, все мужество свое собрав. — Нельзя мне иначе. Теперя надлежит решить, как с братцем быть. Со мной ему опасно. — У меня оставишь. Чай, Митрошка не глуздырь*, большенький ужо. — Млада выдохнула облегчённо, а Зарина продолжила: — А с тобой Яромил пойдёт. Синие глаза-льдинки тотчас на женщине застыли, а потом метнулись к удивлённой Младе, заморозили своим безудержным холодным свечением. — Вы чего удумали, бабы? — подал голос парень — громыхнул так, что Млада вздрогнула. — Нельзя ей одной-одинёшеньке в такой путь идти: пропадёт, сгинет без вести, — терпеливо пояснила Зарина, головы к сыну не поднимая, ладоней от костра не отрывая. Яромил не удержался, злостью наружу плеснул: — Не пойму, о чём толкуешь! Этим выродкам и паскудам помогать?! Свою голову положить, да ихние сберечь? Кто злое супротив них затеял — знать не знаю. И помогать не стану. Недосуг мне чужой бедой болеть, о своей нужде радеть надобно. — Волю матери исполнить не желаешь? — рассердилась ведьма. — А если скажу, что богам угодно, шоб ты с ней отправился? Мне так спокойнее будет, да и им тоже. — Ну ты и выдумщица, мать. Мне от вашего спокойствия сытости не прибавится! Моё дело — сторона, — твердил упрямо парень. — Тьма обрела жизнь в душе человеческой. Тьма пути-дорожки спутает, к местам гиблым заведёт, не помилует, не посмотрит, что девка малая. Род ейный сгубит, а потом и за селище возьмётся. А глядишь — и дальше пойдёт по костям да по крови людской разгуливать. Чую — не успокоится такой долго, лютостью живущий. Потому-то тебя, соколик, прошу подсобить нам с бедой сладить. Проведи Младу через леса тёмные, мимо болот топких, а как до люда мирного доставишь — вертайся обратно, — мягко проговорила Зарина и на девчушку взгляд перевела: — Дам я тебе травы заговорённой, искупать её надобно в трёх водах, высушить на полнолуние да настоять денёк. Опоишь настоем ентим колдуна, да и лишится он силушки своей на веки вечные. Сидела Млада тише воды, ниже травы, слушала знахарку, кивнуть не смела; видела, как клокотавшая в Яромиле ярость вот-вот наружу готова была вырваться, и потому слова лишнего сказать не решалась. — Да ты что, спятила, что ли? — всплеснул руками парень. — Эту кулему мне еще в помощники недоставало! Уму-разуму пущай набирается, а мне негоже с девками возиться да за бабской спиной прятаться. Раз такое дело, я сам один пойду. Без провожатых. Сам ему зелье твоё в глотку волью! Пусть подавится и он, и эти, — небрежно кивнул он в сторону Млады. Та губу закусила, дыхание затаила. — Нет, Ярка, — покачала головой Зарина, — велено тебе токмо девку спровадить до места, сберечь от опасностей, приглядеть. Сама она проклятье снять должна, чаровника злого изничтожить. Не силушкой богатырской, а умом да смекалкой. — Принесла ж нелёгкая… — сплюнул досадливо Яромил, поднялся, в избу направился. Затворилась дверь, тишина вокруг настала глухая, тревожная. — Негоже людей неволить, — виновато зашептала Млада, ладошки в кулачки сжавши, — коль не желает… — Не печалься о том, — остановила её знахарка. — Одна не доберёшься, точно знаю, а сынок мой опорой и надёжей в пути будет — не пожалеешь. Токмо людей он не шибко привечает, чурается их, привык как зверь лесной жить, дружбу с деревенскими не водить. — Пошто он нас не любит, Зарина? — нахмурилась Млада. Хмыкнула ведьма, уставилась туда, где в посветлевшем небе теплилось возрождающееся пламя Хорса, где чернота ночи распадалась на тысячи теней, уступая место зорьке ясной. На губах алых невольная улыбка мелькнула да и погасла вмиг, молвила она сурово: — Как аукнется, так и откликнется.