***
Утром Млада проснулась спозаранку. Расчесала волосы, переплела – две пышные длинные косы легли ей на плечи. Пошевелила угли – пепел один остался. За ночь выгорели все дрова. Поднялась она, мельком на спутника своего взглянула и обнаружила, что не спит охотник - лежит с открытыми глазами, в небо рассветное взгляд обратив. - Доброго утречка, - поприветствовала его девушка. - Доброго, - откликнулся Яромил, окинул её взглядом ровным. – Спалось как? Ворочалась больно много. Пожала плечами Млада. Заснула она не сразу: всё грезилось ей что-то в полудрёме, всё думала, чем день завтрашний приветит, что посулит. Хотя ночка тёплая выдалась, спокойная, ни зверьё, ни духи лесные не тревожили. Не дождавшись ответа, Яромил сел, головой мотнул, остатки дрёмы прогоняя. Провёл руками по траве – тяжёлые капли росы на ладонях остались, – к лицу их приложил, умылся. - Далеко ль до селища? – спросила Млада, поёжившись. Охотник в котомке порылся, лепешку достал, надломил пополам, ей протянул: - Доберёмся – узнаешь. Ветер раздувал потухшие уголья в седой золе, пока путники сбирались в дорогу. Небо было светлым, голубизны и глубины невиданной. Лес то редел, то частоколом беспросветным вставал, но кончаться не желал, ласково и звонко нашёптывал путникам свои мысли. Млада ждала, когда выйдут они в поле, на луга, к человеческому жилищу. Вглядываясь вдаль, приметы выискивала, что о близости людей говорили, да не находила. Разрывалось сердце, всё больше сомнение её одолевало: а сдюжит ли с дорогой? Дойдёт ли до ворога, сможет ли к ответу его призвать, окаянного? Пока с ней Яромил охотник, ведьмин сын, не страшно ей вперёд идти, ведает – не пропадёт с таким. А как до селища какого доведёт, так и покинет её, восвояси отправится. Страшновато было в лесу глухом мерковать*, где поблизости ни одной живой души не встретишь, но куда более пугающей казалась дорога туманная, дальняя в земли нехоженые, пусть и людом мирным заселёнными. Да делать нечего, никто её за язык не тянул, сама вызвалась за расплатой идти, сама на себя тяжкий груз взвалила - самой и ответ держать. А Яромил… Пущай слово сдержит да в родные края вертается, а дальше… дальше боги пресветлые помогут. Должны помочь, ведь всем родом молятся они, всем становищем! Трава мягко шелестела у ног, тишина со всех сторон обступала. Воздух был звенящий, жаркий, тяжёлый. Вздохнула Млада горько, губы в раздумье кусая. Поймал её взгляд Яромил, озаботился, спросил сухо: - Чего приуныла? Девчушка потупилась, смущенно глаза спрятала, речи печальные завела: - Помыслить хочу: откуда зло сие взялось? Отчего боги серчают на нас? Ведь почитаем их сполна, и добрым, и злым завсегда щедрые дары носим. У добрых лучшую долю выспрашиваем, а злых просим о милости, дабы не учиняли нам никакого вреда. Сердце рвётся от тоски. - Байки медвежьи сказываешь, а сути-то не уразумеешь, - усмехнулся Яромил на её слова. – Мир таков, каков он есть. Нет худа без добра, ночи без дня, солнца без луны, светлого Ирия без Пекельного царства, Правды без Кривды, а Яви без Нави, и богов светлых без темных тоже не было бы. Так и лес без волков – не лес. - Пошто не лес? – с сомнением протянула Млада. – Как хорошо без энтих зубоскалов зажил бы человек, скот охранил и себя… - Потому как некому будет хворых да слабых убивать. - Таково бытие природы. А у людей как? Неужто так же? У нас в становище сын бортника житует, так он сызмальства на голову слабоват, и никто ведь не обижает его, хоть и хворый, юродивый. - Это другое, тут понимать надобно. Добрый он, поди, душою? - Добрый, - согласилась девушка, глазами захлопала. – Сила есть, в помощи никогда никому не отказывал. Токмо, не пойму никак, откель тебе известно о душе его? - Отсель и известно. Видывать таких приходилось. Да не о том я толкую тебе, дурёхе. Хворь человеческая не в телесах заключается, в силе духа, в правде, кои многие во благо своё подо лжой хоронят, злом плату ведут. Богам молятся, а в себе богов не имеют, - степенно рассуждал Яромил. – Гниль душевная страшнее немощи телесной. Задумалась Млада не на шутку над словами охотника. Неужто род ейный опозорил себя делами худыми, тёмными, беду злую накликал? Но чем? Когда? И самое главное – кто? Остановился Яромил, окинул хмурым взглядом ближайшие деревья. Отчего-то почудилось, что все лесные звуки разом исчезли, испарились, будто и не было их вовсе. Девчушка тоже замерла в тревоге необъяснимой, в лицо Яромилово пытливо вглядывалась, понять пыталась, чего они ждут. Стояли они так недолго. - Млада, посторонись… - только и успел предостерегающе вымолвить охотник, снимая с плеча лук и доставая стрелу. Будто занозой сквозь повисшую злую тишину в её сердце впился глухой хруст где-то совсем близко. Справа над головой небольшой стайкой вспорхнули потревоженные птицы, загорланили, крикливые. Млада охнуть не успела, как бросился им наперерез, раздирая густые заросли дикого шиповника, совсем ещё молодой олень. Завидев путников, он замер в нерешительности, ушами вострыми повёл. До зверя было рукой подать, однако Яромил не собирался его бить – так и держал лук с натянутой тетивой наизготовку. Млада отчётливо слышала глухой хрип животного, видела черный, блестящий, в густых тёмных ресницах выпуклый глаз, в котором отражался и страх, и удивление, и что-то ещё, что девушка не успела разглядеть: олень дёрнулся с места, словно молнией Перуновой поражённый, да и понёсся в глубины чащи. Следом за ним выпрыгнул на пружинистых жилистых лапах лесной князь – остромордый, лобастый волк с оскаленной пастью. Но не за длинноногим зверем бросился волк, это заметили и Млада, и Яромил. Резкий стремительный бросок – серая мутная полоса промелькнула перед Младой, окаменевшей от страха, и тотчас в ушах раздался звонкий щелчок тетивы. Грянулся лютый зверь наземь, ей под ноги, пронзённый свистящей стрелой, пущенной умелой рукой охотника. Прямо в грудь попала она. Зашёлся волк хриплым рычанием, морду вскинул, забрызгал пенистой слюной, зло поскуливая от боли. - Отойди! – велел Яромил вусмерть перепуганной девушке, оттолкнул её в сторонку, сам же нож из-за пояса вынул, к зверю подошёл. Тот ощерился, засветил очами, зубами клацнул, вскинулся было, да не успел подняться: блеснуло в руках охотника лезвие, плавно, мастерски вошло ему под левую лопатку на всю длину. Давясь клокочущим хрипом, заелозил волк лапами по траве. Яромил склонился, что-то на ухо зверю шептал, прощения просил за убийство сие, покуда тяжёлое дыхание зверя не прервалось. В ноздри ударило запахом тёплой волчьей крови. Млада отчаянно хлебнула воздуха, чуя, как твердь земная поплыла. Опустилась в траву, приступ дурноты едва сдержать сумела. Вскинул охотник взгляд, настороженно местность обвёл – присматривался, нет ли оной опасности. Вытирая окровавленный нож о траву, расслышал жалобный стон своей спутницы, которая тоже потерянно озиралась: - По мою душу зверя послали... Чую, чую, по мою… Расправу колдун учинить вздумал! Прознал, окаянный, что за его жизнью иду! Глаза её заблестели от дрожащих на ресницах слёз. Тревога сдавила грудь, затряслись хрупкие плечи. - А ну цыц! – сурово бросил Яромил, коротко зыркнув на неё из-под бровей густых. – Нюни-то не распускай понапрасну. Коль поплакаться охота, поди вон кого другого поищи! Задумался он, на молодого волка глядя, что делать теперича с ним. Дичь такую добыть не всяк сумеет: широкогрудый лобастый зверюга самый умный и коварный средь прочего зверья. Клыки его остры, лапы неутомимы, взгляд зорок. Пред стаей волков ни один зверь не устоит, коль на пути ей попадётся. Ни один ему не соперник, кроме человека. Мясо-то волчье по-особому вкусное, нежное, а шкура везде высоко ценится, многое можно запросить за неё на купище… Прервал свои мысли Яромил, бросил Младе: - Пошли отсель, – а сам добычу на плечо взвалил, будто пушинку какую. - Ежели правду баешь и ворожбой худой он наслан, знамо, плохое это мясо для нашей утробы, плохая шкура. В дань болотнянику принесём, задобрить надобно духов болотных, покуда идти сквозь жилище их будем. Млада не ответила, на подкашивающихся ногах побрела она за Яромилом. А во след им по траве примятой потянулась тонкая дорожка багряной росы.***
Так и шли путники до полудня, а потом отдыхали. Всё чаще забредали они в глухие, нехоженые чащи. Родной лес со знакомыми тропами, деревьями, травами давно остался позади, Чёрный лес в объятья свои принял, с раскаленной крапивой, жесткой лебедой, горькой пахучей полынью. Изредка путь преграждал ветролом – прогнившие от времени валежины, сломанные, замшелые, сухие деревья, вывороченные с корнями, поваленные берёзы, ели, сосны. Хмурая шагала Млада по зеленой шуршащей реке, молчаливая. Всю дорогу грызло душу чувство тревоги. Казалось ей, будто за каждым кустом в тени густых крон притаился не то зверь, не то человек – посланник чернокнижника. Чаще поглядывала она на губителя домашнего скота, битого волка, – на морду откинутую, на глаза с иглистыми потухшими зрачками, на пасть раззявленную, оскаленную, со смрадным пёсьим запахом да на слипшуюся коркой шерсть, – и всё чаще вспоминались отец, мать, Митрошка и другие родовичи из стана, которые ушли за праведной местью, да так и не вернулись. Вспоминала о них девушка и еле сдерживалась, чтобы не заплакать. Яромил споро шёл, ходу не сбавлял, точно не были его плечи обременены тяжёлой ношей, порой Млада едва поспевала за ним. Наконец в частоколе леса наметился просвет. Воздух заметно изменился, повлажнел, потяжелел. Повеяло прохладой в глухом ельнике. - Ну вот и пришли, - послышался голос Яромила, который бережно скинул волчью тушу на землю и вдохнул полной грудью, потянул носом воздух, смакуя запах, от болота исходящий. – Дело осталось за малым. Прислонилась девушка к берёзе, отдышалась, в небо, что сосны длинные подпирали, глянула. Деревья старчески поскрипывали от легкого дуновения ветра, птицы в гнездах не пели, зверьё в лесах не шныряло. Глянула она вниз – ноги мягко проседали в зеленовато–жёлтом влажном мхе. - А может, здеся останемся, не пойдём в болото? – несмело предложила она. - Чего это? Испужалась утопнуть? - Ночка нынче не обычная – купальская. Чародейская ночка. Ведьмам раздолье, упырям, душам навьим – мавкам* да русалкам. Такие места даже зверьё в энто время стороной обходит. - Вот и пусть обходит, - упрямо заявил охотник. – А мы напрямик подадимся. Слышала? Припомни материны слова. Наш путь пролегает чрез Сырое болото. Услышав обречённый вздох, почесал он задумчиво щёку, подхватил с земли тушу волка и зашагал в глубины ельника. Через некоторое время заметила Млада, что почва колышется под ногами, точно идёшь по натянутому полотну. Под ногами выступила болотная влага с неприятным стойким запахом гнилой сырости. Деревья становились всё ниже и уродливее, в воздухе прибавилось гнуса. Яромил шёл на шаг впереди, ступал осторожно, оглядывался, выискивал что-то средь зарослей чахлых берёз и осоки. - Стой здесь покамест. Жди, - наконец сказал он, полуобернувшись, а сам на север взял по зелёной мутной воде, которая доходила уже по щиколотку. Млада стояла смиренно, с серьёзным лицом и встревоженным взглядом. Видела она, отмахиваясь веточкой от насекомых, как её спутник выбрал самое заболоченное место в округе – его можно было отличить по полному отсутствию хоть какой-то растительности, кроме тонкой зеленоватой плёнки травянистого покрова. Склонился Яромил над участком застойной воды, осторожно, с бережливостью опустил в неё жертву для болотняника со словами: - Прими эти дары, хозяин болот, да дозволь нам пройти через дом твой. Тушу волка неотвратимо начало засасывать в топи, несколько пузырей всплыло на поверхности и тут же лопнуло, не оставив о хищнике и воспоминаний. - Принял дух болотный жертву нашу? – спросила Млада, когда охотник вернулся. - Принял. Умилостивили мы его на славу. И всё-таки лихих мест поостеречься не помешает. След в след за мной иди, поняла? - Угу. Он нашёл длинную палку, обтесал её ладошкой. Млада сделала то же самое. Прощупывая свой путь, Яромил подался в направлении ольховых деревьев и молодых сосен. Зеленая мутная вода просачивалась на поверхность при каждом шаге и уже доходила до щиколотки, оставляла на обуви мутные, грязные разводы. Млада в который раз мысленно поблагодарила Зарину знахарку за обутку и одёжку, которая хоть и скрывала формы её девичьи, но и защиту давала от гнуса и слякоти. Влажно и зябко вокруг было. Мухи-шумихи жужжали протяжно, навязчиво, лезли в глаза, нос, рот – девушка едва успевала отбиваться от них. Еловые разлапые ветви над головой сплетались в замысловатое, дивное кружево, заслоняли свет заходящего солнечного круга Хорса, от чего казалось, будто кто шатёр над ними натянул, скрыв в полумраке. Болотная хлябь под ногами становилась холоднее, гуще, разливала озноб по телу. Яромил двигался степенно, не торопясь, ибо ведал: в местах, подобных Сырому болоту, торопливость может стоить жизни. Мшистого ковра становилось всё меньше, всё чаще попадалась под ногами жёсткая болотная трава, камыши, чахлые кустики и тёмные, глубокие места, покрытые тонкой зелёной плёнкой, что колыхалась от шагов путников, будто варёный студень. Охотник прощупывал почву длинным шестом, порой сворачивал чуть в сторонку, обходил подозрительные места за версту, держался поближе к скоплению деревьев. Млада брела следом, уставшая от долгих переходов и тяжёлой дороги. - Пронесло бы нас от духов болотных, - схватившись за обереги, пугливо зашептала она и круто взяла от тех мест, где вода ни с того ни с сего крупной рябью пошла. – Ох в недобрую пору мы здеся очутилися. Ох в недобрую… - А есть ли она, добрая пора, кады такие топи кругом? – скупо усмехнулся Яромил, приостановился, чтобы передохнуть, задрал голову в серое, стремительно темнеющее небо, присмотрелся. Млада только выдохнуть успела, как он решительно двинулся дальше. - Знаю я ваш Иван Купала*! Пробовал как-то по малолетству папоротник Перунов цвет* добыть, который силу колдовскую имеет, желания исполняет. Мамке похвастать больно хотелось. - Добыл? – с надеждой и любопытством подала голос девушка. - Куда там! Всю ночку куковал, выискивал, высматривал, да не высмотрел. И нож с собой взял, и полотно белое постелил... Не единожды в лес хаживал, а без толку, так ни с чем и оставался. Выдумки всё это, нечистых сил проказа. Шалости богов. - И ведьмы - тоже шалости? И мавки? И болотняник? Я ноченьку спать не стану, в оба глаза глядеть буду, шоб ведьмы пролетающие не прокляли да водяницы* в болота не уволокли. Ох! – Млада покрепче в шест вцепилась, брови густые светлые вместе свела, запричитала, занятая одной лишь мыслью. - Как бы нам в пекло не провалиться. Как бы на смертный пир к Вию* да Горынычу* не попасть. Иль к самому Чернобогу. - О чём толкуешь, не внемлю, - пробурчал в бороду Яромил, прощупывая шестом моховые кочки. - Всяк знает, болото – Чернобога владенья. - Я не всяк - не знаю. А ну, просвети дурачка. Пожала плечами Млада и удивлённо заморгала: диво какое! Не встречала она ещё человека, чтоб таких простых вещей не ведал. - Дед сказывал, откуда земля болотная, топкая пошла, - сухим, отрывистым голосом начала рассказывать она. – Давным-давно делили мир Белобог* и Чернобог. А мир тот из единой воды состоял, землицы в нём не имелось, куда ни глянь – без конца и края вода. Решили тады враги лютые примириться на время, создать средь моря-океана сушу. Сказано – сделано. Стали они оба под воду нырять, до самого низу, землю оттудова доставать. У Белобога дело спорилось: вынырнет да клок землицы с собой вытащит, а опосля разбросает её, куда рука дотянется. Чернобогу не так везло, потому занятие бесполезное оставил он своему ворогу, а сам землицы-то за щеку себе украдкой припрятал, хотел, шоб хоть на этом клочке зло лютое процветало. Семя евоное. Белобог же с делом споро управился да давай заклинания творить, шоб проросла та землица деревьями, травами, цветами душистыми. Проклюнулись зёрна во рту и у Чернобога, расти стали. Терпел он, терпел, да и не вытерпел – повыплёвывал сволоченную землицу. Так и зародились топи болотные, земля напополам с водицей, чахлыми растениями, полуживыми деревцами. А опосля болота заселили духи, кикиморы болотные… Млада не договорила, язык будто онемел, когда глянула она себе под ноги. В мутно колышущейся пелене движение обозначилось, по воде побежала волна, за ней другая. Сквозь толщу тёмной, густой глубины на неё таращились два ярких зеленоватых глаза. Вскрикнула девушка, бросилась в сторону Яромила и почуяла, будто нога в пустоту провалилась… Не успела она выправиться и, взмахнув руками, аки птица, в болото опрокинулась, расплескивая вонючую жижу. Горькая, затхлая вода ударила в рот, нос. Младе показалось – задохнется она, но не от того, что нечем дышать стало, а от страха: кто-то с готовностью в чресла ее вцепился да потянул вниз… Яромил резво обернулся на крик, прикрылся от брызг, а после сунул руки в темные воды, куда упала спутница, перехватил её поперёк туловища, выдернул из трясины. - Жива? Бледная, с круглыми глазами, она стояла ни жива ни мертва от испуга, стуча зубами, словно в лихорадке. Мокрое лицо и одежду покрывали потёки грязи. - Жива… там кикимора болотная*! В топь тащила меня, до смерти защекотать хотела! - Гнилые корни это, дурёха! - Мелькнула улыбка на губах охотника. Мгновенным движением снял он с волос её стебель какой-то травы, рассмеялся в голос. - Ты и сама больно на кикимору болотную похожа. У Млады весь испуг как рукой сняло от слов его. Хмыкнула она обидчиво, губы сжала, косу влажную с плеча отбросила, палку потерянную подняла и мимо Яромила зашлёпала. - Не дуйся, лучше пользу угляди: теперича за свою примут – не тронут, - поспешил за ней охотник. А Млада знай своё гнёт – шагает куда глаза глядят, топь ли, брод ли – всё одно, лишь бы подальше от глумливого спутника. В несколько шагов нагнав упрямицу, Яромил попридержал её за руку, развернул резко: – А ну, коза-дереза, вперёд батька в пекло не суйся! – и пытливым взглядом голубых очей так охладил пыл девичий, будто бы весь жар из души вытянул. Замерла она, дышать не в силах. В глазах зажгло, и плакать хотелось от обиды, ведь не поверил ей, думает – навыдумывала, и слёз своих показывать ему не желала. Много чести! Так и стояли они, друг на друга глядя, и вдруг смущение хлестнуло по замаранным щекам Млады, спокойно руку высвободила она из его хватки, глаза отвела, вдаль поглядела, ожидая. - То-то же, - строго промолвил Яромил, утёр рукавом катившийся со лба пот и двинулся дальше. Свет вечерний ещё не померк, а путники все брели сквозь болото Сырое. По ногам ползла, точно пиявка, холодная влага. Медленно они продвигались вперёд, осторожно убирая с дороги нависающие над ними ветви с клочьями влажного мха. Под ноги стелились мшистые вспухшие корни, вились, словно выводок полоза, мешались. Всё чаще на пути попадались заросли камышей. Млада чувствовала себя неуютно, мокрая одежда липла к спине, волосы влажные – ко лбу, кожа на руках чесалась, зудела. А о своем виде ей и думать не хотелось: чумазая замарашка – вот кем сделало её болото. Благо, что гнуса заметно поубавилось, видать, не по нраву пришёлся ему неприятный запах, от девушки исходивший. Гнилая вода пузырилась, булькала, будто в закипающем котле. Откуда-то из-за скопища тощих, гнилых деревьев подала одинокий голос квакуха. А спустя какое-то время заместо одной квакал уже целый хор, оживляя своим надсадным пением болотную неприветливую тишину. Младе казалось в тот момент, будто бы не лягухи это квакают, а урчит утробой сам болотняник – хозяин топи. Урчит и поглядывает на них, забредших в его жилище чужаков, сотнями выпуклых лягушачьих глаз… Девушка терпела из последних сил, грезя, как они выберутся на берег, возожгут огонь и она сможет привести себя в порядок и согреться. Ноги, распухшие от долгой ходьбы, гудели, руки покрылись красными пупырышками, хотелось есть и пить. Холщовый мешок на спине разбух от влаги, потяжелел. Чем дольше шли они, тем пуще ей чудилось, что никогда им не найти дороги из этого затхлого места… А ещё думала она, как в родном становище девки красные да юноши удалые с задором и громкими песнями встречают Ивана Купалу – долгожданный праздник очищения огнём и водой, праздник зрелости лета и очарования молодости, колдовства и таинства любви. Веселится народ в долгую душистую ночь с запахом полевых цветов и влажного озёрного ветра, вьют венки подруженьки сердешные да пускают их с зажжёнными лучинками по воде, надеясь в душе, что подарит им Иван Купала красивого, сильного, смекалистого суженого, счастливую семейную жизнь. Вспоминала она, с каким чаяньем ждала этот день в прошлом году, как собирала травы-обереги да на пояс вешала, как помогала украшать венками и цветами соломенного Ярилу*, как водила хороводы со старшими подружками, обливалась водицей. А ближе к сумеркам шла вместе с остальными к яркому кострищу, где и начиналось гулянье с песнями, музыкой, сказами старины и игрищами развесёлыми. Вспомнился ей и светлоокий Рогня с открытой лучезарной улыбкой, от которой у неё порой замирало сердце. И сей же час на лицо её девичье печаль глубокая легла: приглядывались они друг к другу, присматривались, да не суждено было им вместе искупаться в теплой озёрной воде – разомкнулись его руки над кострищем, не благословил их Купала. Рогня не огорчился, другую девицу-красавицу в пару выбрал, а Млада убежала домой да провела остаток ночи в слезах. Думала, солнцеворот* переждёт, в этот раз повезёт ей, а по весне сосватали родители сына кузнеца Вихорко… За ближайшими деревьями что-то захлюпало, отвлекло девушку от дум нерадостных. Сердце замерло. Между коряг высунулась рука, а точнее ее жалкое подобие, вся в рясе, тине, вспученная и чёрная как у утопленника. Млада смежила веки, зажмурилась крепко, а когда глаза распахнула, увидала застывшего перед ней Яромила. - Эй, чаго встала столбом? Идти думаешь? Млада молча поворотила голову в ту сторонку, откуда рука проглядывалась – тень тёмная промелькнула, за ней, чуть поодаль – другая. И душа наизнань вывернулась, когда узрела она меж кривых трухлявых стволов, покрытых сырым болотистым мхом, косматое человекоподобное лицо дряхлой старухи. Зеленоволоса она была, со щеками раздутыми, как у лягухи болотной, и кожа на лице тёмная, землистая. Вспыхнули, округлились и вновь сузились кошачьи зелёные зрачки, дрогнули тонкие потрескавшиеся губы, раскрылись, оскал зубов обнажив. И хриплый, жёсткий смех в уши Млады влился вместе с голосом зловещим: - Сгинешь, сгинешь, сгинешь… В груди у девушки разлился холод, скрутило душу пеньковым узлом. Чёрные мошки перед глазами замелькали. Качнулась она, оступилась, вцепилась в руку подоспевшего Яромила и ощутила под дланью тугие мышцы, вздутые вены. Уронила голову Млада на грудь его широкую, от слабости ни рук ни ног не чуя, промолвила тихо, одними губами: - Не могу больше… худо мне. Палку выронил Яромил, подхватил обмякшее девичье тело, над болотом приподнял. - Терпи, девка. Немного ужо осталось. Млада тихо всхлипнула, прижалась к тёплой груди ведьминого сына, ощущая его могучее тело, зашептала что-то беспокойное, неразборчивое. Глаза прикрывались сами собой, голова кружилась. Яромил натужно дыша, потихоньку брёл вперёд, мимо кустов, мимо деревьев, поднимая с глубин болота колючий ил. Сколько он так шёл, Млада не ведала. Порой открывала она глаза и видела, как смородиновое небо, плывущее им навстречу, качается в такт шагам охотника, как наползает темнота, а средь неё маются бледно-молочные тени, похожие на блазней*, перелетают над ними с ветки на ветку, сыплют сверху сухую труху, замышляют недоброе. От страха сжималась внутри утроба девичья, начинала Млада дрожать. - Эй! Ты чего затеяла, дурёха? Залихорадить мне вздумала? – ворчал Яромил, хорошенько встряхивая её. – Ты мне энто брось! Открыла она глаза, когда поняла, что лежит не на руках охотника, а на чём-то твёрдом. Под кронами деревьев было сумрачно, тихо. Одежду пробирала сырость, но комарья вокруг не вилось: его отпугивал серый дым, змеившийся по земле. Это Яромил усердно добывал огонь. Млада приподнялась, оглядкой узрела, что находятся они с охотником на небольшом островке средь болотной топи, справа и слева окружённые деревцами. Она не опускала блестящих настороженных глаз, силясь кого-то высмотреть в темноте, и ей всё больше чудилось, будто чахлый лес глядит на неё, и болото, и усеянная звёздами колодезная глубь небес. - Очнулась? - подал голос Яромил, заметив её оживление. Млада не ответила, поёжилась, будто спросонья, поближе к разгорающемуся костерку подлезла. - На-ка, поешь, - протянул ей охотник ломоть лепёшки, сдобренный солью, и луковицу. Взяла девушка снедь, принялась молча уплетать её, щипала корку, с удовольствием вгрызалась зубами в лук, жевала проворно, споро. Огонь разгорался, трещали подброшенные Яромилом сучья и берёзовая береста. Лицо его было таким же серьёзным, как и всегда, взгляд недвижимо глядел на пламя. Сам он выглядел не менее уставшим, хоть виду не подавал. Мгла отодвинулась в глубины леса. Позади непривычно громко вскрикнула какая-то птица. Выронила Млада ломоть, пугливо за спину посмотрела. Замелькали беззвучные тени с прозрачными, неясными лицами, прикрытыми болотной осокой. Не было у ней сил, чтобы пугаться незваных гостей, повернулась она молча к костру и есть продолжила. - Живот крепче – на сердце легче, - усмехнулся ведьмин сын, ободряюще поглядев на спутницу. – Прав я аль не прав? - Прав, - тихим голоском прошелестела Млада, сунула в рот корку хлеба, подумав: никогда ещё не приходилось ей так далече от дома уходить, в болотах ночку коротать, да еще и купальскую! Припомнив о празднике, загрустила она пуще прежнего. Лихое время выпало на их с Яромилом долю. Живая эта ночь. Не зря в неё чародейства случаются: ведьмы на шабаш слетаются, и нежить резвится наравне с людьми, и деревья оживают, с места на место переходят, зверьё человечьими голосами разговоры меж собой ведёт. Живая ночь, тёмная, хоть и звёзд на небе видимо-невидимо, а луна серебро на землю льёт, не скупится. И чудится ей, что нежить болотная и духи лесные стремятся в эту ночь к их костру, крохотному, одиноко мерцающему и согревающему живых. Эх, дождаться бы рассвета, ибо с первыми лучами солнца у духов силушка исчезает, уходят они в Навий мир*, затаиваются до поры до времени. - Грибов будет много, - степенно рассудил Яромил, вскинув кудлатую голову. – Звёздами небо усеяно, глянь. Любо-дорого посмотреть. - И не боязно тебе тута? – удивилась Млада его думам да голосу спокойному. - А чаго пужаться? Ночь как ночь. Болото как болото. Тонко и протяжно запели под сильной дланью Стрибога* верхушки сухих деревьев. Вторя этому пению, заплескалось что-то у самой кромки берега, зачавкало в глухой, непролазной трясине. Вспыхнули, перемигиваясь во тьме, красные, жёлтые огоньки – блуждающие души утопших деток. Охотник выдернул из костра горящую головешку, поднялся, сделал несколько уверенных шагов, у края островка остановился. Осветило яркое пламя участок болота с влажной травой, змеистые суковатые ветви тянущихся к небу прибрежных деревьев. Мягким комом шлёпнулось что-то в зыбкую топь, пустило круги по гнилой воде и затихло. И будто бы замерло всё в ожидании. Млада, вытянув шею, заметила, как заструился мимо сосен и тины редкий молочный туман, принося с собой обрывки шёпота, смутного чужого смеха, покашливания. - Кто там балует? – пискнула она так тихо, что охотник не расслышал, а скорее догадался о сути её вопроса. - Как я и думал – болотняник тешится, - пожал крутыми плечами её спутник. Вернулся на своё место, опёрся спиной на трухлявую сосновую валежину, подбросил в костёр еловые ветки. Овеяло сырую ночь запахом смолы. - Я привыкший выживать в любом месте, - не обращая внимания на суету вокруг, так пугавшую Младу, вымолвил Яромил немного погодя. – Лес завсегда поможет, и защиту, и кров, и пищу даст – не обидит. Токмо и ты должон по-доброму к нему относиться, по справедливости, как к кровному родичу, понапрасну зверя не бить, поболе нужды не брать, духов зазря не гневить. Огонь горел жарко, освещал задумчивое бородатое лицо, играл бликами на гладком желтоватом медвежьем клыке-обереге, что из-за ворот рубахи показался. - И меня, и мать мою уберёг в ненастье, кады одна-одинёшенька осталась с бедой своей. Если б не лес, не видать нам света белого. Не водянок да болотняников бояться надобно, девка, а человека. Вот кто личиной живой прикрывается, а на самом деле нежить лиходейская, коварная. Оборотень, одним словом. - Видать, сильно обидели вас родичи, ежели в лесу схоронились, обратно к людям вертаться не желаете, обиду злую на всех живых затаили. Глаза, ставшие сей же миг глубокими, бездонными, как закатное небо, обратились на Младу. То ли упрёк распознал он в голосе ейном, то ли сочувствие, да только ни то ни другое не по нраву пришлось ему. - Што ты, поросль зелёная, знаешь об обидах? Отреклась от неё родня, и заботы никому не было, что сталось с девкой, кады в лес она убёгла, может, медведь задрал, а может, леший замучил. Думаешь, искать её кинулись? Отреклись в сей же час, и плевать им было, душегубам, што девка непраздна*… Лишь бы от позора зенки свои поганые отворотить. А ты баешь – обиду затаили. По-твоему уразумению, коль бьют тебя, ты должон прощать обидчика? Ударили по щеке, другую подставь, так? Была б моя воля – всех бы их, тварей, в болота погнал, шоб мучились, маялись, гнилью захлёбывались да поминали, на что мать мою обрекли. Наступила звенящая тишина. Млада, окаменевшая от слов его резких, горьких, полных грызущей ненависти, молчала, поглядывая на огонь, слушая успокаивающий треск дерева. - А вина ейная в чём была? – наконец отважилась спросить она, глаза подняв и сжавшись от нечеловеческого холода его потемневших глаз. - А в том, что подлецу поверила. Млада ладошки сжала, задумалась о чём-то крепко, а после вздохнула и призналась нехотя, закусив губу: - Полправды от тебя утаила я про сына бортника нашенского. Не трогают его селяне, а отец… во хмелю поколачивает нередко за то, что дурнем уродился, говорит – обуза на шее, лишний рот. Давеча руку ему сломал, все тело синяками разукрасил. Седмицу он, бедолага, в лёжку лежал, мамка моя ходила отваром его отпаивала. Отец опосля прощения просил, - добавила она тихо. - А он что – простил? - Простил. Млада успела заметить, как изменился в лике Яромил, а на сжатых губах промелькнула жёсткая ухмылка. - Ну точно дурень дурнем. Разве такое прощают? Внезапный порыв ветра подхватил его слова и унёс в небо вместе с языками пламени, что изредка отрывались от кострища, взвивались ввысь и тлели в последнем полёте, сгорая, будто падающие звёзды, в живой купальской ночи.