Названия нет

Франкенштейн аккуратно протиснулся в покои Мастера. Вопреки его ожиданию, Рейзел не спал; сидел в своем излюбленном кресле у камина, рассеяно поглядывая на беспорядочную пляску ручного пламени. Он был без камзола, в одной рубашке, что Франкенштейну всегда не нравилось. Так он по обыкновению стоял и глядел в окно, а потому эта рубашка сделалась чем-то вроде неофициального символа этих многочасовых стояний. К тому же, без строгой черной формы с высоким воротничком Мастер становился каким-то… нет, не хрупким, Франкенштейн находил это слово слишком уж... приторно сладким по отношению к Мастеру. И пристрастие последнего к сахару тут ни при чем. Франкенштейн отмечал сходство с… Он вдруг обнаружил, что уже как с минуту стоит и не сходит с места, растерянно замерев в дверях. - Мастер, почему вы не спите? - тут Франкенштейн досадливо прикусил язык. Глупый вопрос. - Не хочу, - отвечая, Рейзел не повернул головы. - Проходи, Франкенштейн. Но тот не двинулся с места, неуверенно рассматривая аристократичный профиль. Мастер действительно выглядел усталым. Отчего не ложится спать? Франкенштейн неуклюже помялся на месте. - Я… я приготовлю вам чай? С усилием различимое движение головы, и Франкенштейн мгновенно перемещается к чайному столику. В руках запорхали сервировочные приборы, а его движения точны, быстры и практически доведены до автоматизма. Франкенштейн - перфекционист, и с тех пор, как были выявлены вкусовые предпочтения хозяина особняка, он научился правильно заваривать более тысячи различных сортов чая, притом попутно экспериментируя и получая новые. Не прошло и минуты, как все было готово. Франкенштейн уже хотел поинтересоваться, будет ли Мастер чай с молоком или без, но слова застряли в горле, а взгляд остался прикованным к аксессуару, которого раньше не наблюдалось. Серьга. - Это… подарок? Губ Рейзела коснулась редкая улыбка. - В некотором роде. Франкенштейн поджал губы. Мастер редко улыбался, и каждый раз Франкенштейн ценил дороже золота. Но горчинки добавлял тот факт, что заслужил ее... Что ж, хорошо, похоже этот самодур и впрямь обеспокоен. Случайно на глаза попалась бархатная коробочка, та, с которой Мастер возвратился с очередного приглашения Лорда. Она на протяжении нескольких столетий неизменно пребывала в покоях Мастера, неторопливо кочуя с одной полки на другую во время уборки. Коробочка была открыта. Так почему же… - … почему только сейчас? - осторожно спросил Франкенштейн. - Не было необходимости. - То есть? - Это печать. Она сдерживает мои силы… Тогда в ней не было необходимости. Франкенштейн нахмурился. - Значит…. Рейзел оставил глаза прикрытыми на долю секунды дольше, чем того требовалось, и Франкенштейн смолк. Этот жест был говорящим, и он означал, что разговор на данную тему Мастеру неприятен. Вообще, за годы, проведенные в этом доме, Франкенштейн уяснил для себя множество подобных, как правило, незаметных человеческому глазу движений. В определенный момент это стало чем-то вроде навязчивой идеи - расшифровать этот язык жестов, изучить его как можно тщательнее, выискивая да подмечая новые проявления. Отзвук разбившегося фарфора заставил его вздрогнуть В какой-то момент злосчастная фарфоровая чашка резво и задорно выскользнула из рук, и, напоследок, перед тем как со звоном соприкоснуться с деревянной поверхностью пола, облизнула колени Рейзела горячим чаем. Франкенштейн на мгновение впал в страшнейшее оцепенение, с ужасом наблюдая, как мокрое пятно по его вине расползается по черной ткани. Мастер так любил эти брюки… Всегда отличал их средь сотни точно таких же. - Я, я прошу прощения, - Франкенштейн чувствовал, как лицо заливает густая краска стыда. - Задумался… «Бестолочь». Подхватив полотенце, Франкенштейн поспешно опустился на колени рядом с Мастером. Руки предательски дрожали, и ему казалось, что даже уши заполыхали алым пламенем, и Франкенштейн радовался наличию буйной гривы на своей голове, которая эти самые уши и прикрывала. А Геджутель называл его волосы паклями… - Я помогу вам, - Франкенштейн стал промокать полотенцем ткань брюк, но Рейзел руками остановил его. Франкенштейн в замешательстве поднял голову и встретил острый, как пика, взгляд внимательных глаз. - Я сам. Франкенштейну как-то раз стало любопытно - каково это, когда извлекают сердце? А теперь он мог записать эти ощущения в своем дневнике. Столь много времени прошло с тех пор, как они… а Мастер по прежнему так отстраненно держится. Отворачивается, напрягается каждый раз, стоит Франкенштейну только коснуться; отстраняет его. Нет, Франкенштейн не ожидал к себе какого-то особенного отношения после той ночи, и тем паче, что не было признаний, хоть и по обоюдному согласию; ни в коем случае не ожидал. Смел только надеяться, что Мастер примет его руку. Разделит с ним свою душу. Собственную Франкенштейн отдал без остатка, и теперь у самого не осталось не капли. Он хотел частичку той, которая разъедала тело Мастера. Хотел страстно и безрассудно, даже если это сожжет ему все внутренности. Но Мастер как песок сквозь пальцы. Вот он, перед тобой, а удержать не получается. Иногда от собственной беспомощности становилось больно. Как сейчас. Франкенштейн раздвинул острые колени в стороны, порывисто прильнул к губам Мастера своими. Слабая попытка отстраниться, но Франкенштейн резко зарывает пальцы в черные волосы, чувствуя, как чужие руки сжимают плечи отчаянной судорогой. Сопротивление возбуждает - от его малейшего проявления пламя горит только жарче - и Франкенштейн смял его, чуть притягивая Мастера к себе, так, чтоб оставить между тел только слой одежды. И той не нужно, но избавиться от нее станет возможным позже. Да, у стремительного нападения не может не быть закономерного продолжения. Франкенштейн не собирался останавливаться, не пройдя и двух шагов. От подобной настойчивости грудь вскрыл слабый стон, и Франкенштейн не преминул этим воспользоваться. Углубляя поцелуй, он словно испрашивал прощения за мгновения непозволительной грубости, несмело и робко, как будто и не было ничего. Не смея открыть глаза, опасаясь наткнуться на тот недавний, странной формы, осколок взгляда. Этот страх растворяется полностью только когда Мастер отвечает. Сплетаются языки, переплетаются отзвуки душ, с алчностью, собственнически. А значит, простил… значит, разрешил, и Франкенштейн трепетно слизывал с губ это дозволение. Однако, уточнить не помешало бы, Франкенштейн не мог отказать себе в этой маленькой слабости. Он нехотя отстранился. - Так я помогу вам? - мурлыкнул на ухо. Бледные скулы тотчас же стремительно порозовели. Ага. Вот она, эта маленькая слабость - складывать в карман такие вот скупые признаки жизни. Мастер не желал делиться ими по собственной воле, а значит, их нужно добиваться насильно. Франкенштейн торопливо, с дрожью в руках расстегнул его брюки. *** Судорожно вздохнув, Рейзел прикрыл глаза. Одна его рука намертво ухватила подлокотник старенького кресла, другая нежно перебирала светлые пряди. Франкенштейн же получал ни с чем не сравнимое наслаждение только лишь доставляя удовольствие своему Мастеру. Ему нравилось смотреть, как он дрожал под его руками, словно горлица в силках, пытался протолкнуться глубже; руками удерживать его. Своими действиями Франкенштейн напрашивался на грубость, но Мастер по-прежнему был слишком мягок, чтоб направлять размеренность его движений самому. Поэтому, Франкенштейну оставалось только наблюдать, как он выгибается, стараясь стать ближе. Что ж… Ни к чему спешить. Несколько запоздало мелькнула мысль, что вроде как стоило уложить Мастера спать, но Франкенштейн нетерпеливо выставил ее вон. Завтра ему будет совестно и стыдно, а сейчас у него есть разрешение действовать. Он получал удовольствие, и его было так много, отдающего тянущей болью от напряжения, что не хватало сил дышать. Франкенштейн застонал с переполненным ртом и отстранился. С губ тотчас же слетел разочарованный вздох, сменившийся растерянностью, когда Франкенштейн подхватил Мастера на руки. - В постели Мастеру будет удобнее… *** Не всякому человеку хватит воли не сойти с ума перед распростертым под ним богом. Распятый на белых простынях Рейзел являл собой само совершенство - каждым изгибом своего не тронутого солнцем тела. И Франкенштейн бился, толкался в это желанное тело, сминал в объятиях, вжимал в простыни; голодными поцелуями покрывал белую шею, кусая, самозабвенно вылизывая нежную кожу. С каждым движением они разливались по венам друг друга, смешивались с кровью, которую разгоряченные сердца выталкивали из себя до самых кончиков пальцев. Франкенштейн задыхался - так тесно, двигался грубо, но шептал слова извинения… сейчас по-другому не получалось. Он так соскучился, а ведь каждый день был рядом, каждый божий день. С жадностью пробуя на вкус томно приоткрытые губы, жадно и в то же время нежно, сладостно, взаимно, Франкенштейн понимает, какой пыткой было постоянно находится возле Мастера и не сметь касаться. И будучи наедине с собою умирать. Встречаясь взглядом вновь - утопать от глупого, но такого человеческого счастья. Никто не видел его Мастера таким, никто, он один-единственный, кому дозволено смотреть. Выжигать в своей памяти фрагменты запретных мгновений. У Франкенштейна хорошая память, и сквозь века он сохранит для себя мельчайшую подробность произошедшего. При всем желании не забыть ему того, как лихорадочно плясал огонь в обыкновенно спокойных, отрешенных глазах Мастера, как он прогибался, подставляясь под поцелуи… как скоро забился под ним, впиваясь пальцами в плечи и пачкая свой живот. Не забыть, как сладостно дрожала его не раз проклятая душа, отданная добровольно... Как нехотя остановилось время. *** Они не шевелились. Оставили после себя только тяжелое дыхание наедине с опустошением, странной, ничем не измеримой сытостью. Нет сил даже выскользнуть из плена соединившихся тел. Ни сил, ни желания. Мыслей тоже не осталось - в голове обосновалось пустота. Мастер и пустота. Франкенштейн благодарно целует его шею. - Я люблю вас, - шепчет. И, с небольшим опозданием, но он все же успевает осознать, что только что сказал. Франкенштейн никогда не говорил Мастеру о своей любви, потому как знал, что Мастеру известны его чувства. Их можно было прочесть и с закрытыми глазами, и не зная грамоты. Слепец и то бы распознал. А на углях беспрестанно тлел банальный страх все же остаться без ответа. Он понимал, что не услышит из уст Рейзела таких же точно слов. Не потому, что не любил - иначе пресек бы любые поползновения, а потому что не знал, как это делается… как сказать об этом своим языком молчания. Рейзел немного поворачивает голову, и Франкенштейн натыкается на его взгляд, тот самый, такой странный. Он вновь спокоен, как воды маленького бессточного озера, он до одури бесстрастный, хоть и затуманенный сладкой негой. Внутри стремительно множится липко-тягучий страх, но пытка прекращается, толком не начавшись, и темные ресницы быстро скользят вниз. - Хм… Секундная стрелка на часах, которых Франкенштейн в данный момент не видит, делает маленький шажок. За ним еще один. И еще. После чего его, неверующего, руками обвивают за шею, притягивая к себе. - М-мастер… В ответ он получает легкое похлопывание по спине. Невинный, ничем не примечательный жест, но это от Мастера, столь безынициативного в отношениях, и Франкенштейн едва ли выпрыгивает из постели, чтобы сплясать кан-кан. Это был ответ. Мастер ответил. Разве он вправе желать большего? Требовать взамен что-то еще? Франкенштейн прячет в подушку свою счастливую улыбку. *** Тик-так, тик-так, тик-так… Рейзел мутным взглядом осматривает потолок. Он знает его наизусть, каждую дощечку, но все равно интересно. Равно как и стоять у окна, пускай Франкенштейн и злится про себя на это. Неторопливо взгляд переползает на циферблат часов. 8:00. Он спал всего два часа, а потому простительно… Рейзел вновь зарылся носом копну волос Франкенштейна, который во сне закинул на него свои руки. «Я люблю вас». Рейзел почувствовал, как краснеют щеки. От несвойственного себе смущения захотелось спрятать нос получше, подальше ото всех. - Хммм… Он… сегодня много слышал о любви. От человеческого сердца. Но, к сожалению, Франкенштейн - ученый от самых ушей до кончиков пальцев на ногах. Он не сумеет поверить, если кто-нибудь скажет ему, что сердце, этот фиброзно-мышечный орган, обеспечивающий ток крови, на самом деле умеет разговаривать. А ведь это правда. Он же слышал, ему не могли показаться несказанные слова… Такие теплые, целиком и полностью состоящие из нежной привязанности. Сам ничего не сказал. Но ведь Франкенштейн все понимает, да? - … Все-таки, он не справедлив к нему. Без слов иногда не понять друг друга, и нельзя заставлять человека обо всем гадать самому, хоть у Франкенштейна и получалось отгадывать. Так нечестно. Но… Он привык молчать, не говорить. От этого не так просто отучиться. И Рейзел был благодарен Франкенштейну за то, что тот понимал и мирился с его молчанием. Ему нужно время. Когда-нибудь он тоже научится говорить эти слова вслух. Рейзел прикрыл глаза. В этот раз утро было особенно навязчивым и упорно заглядывало ему в лицо. А он устал. Внутренности скрутил болезненный спазм. Неожиданно; Рейзел, задохнувшись, почти до крови раздирает ногтями чужое плечо. - Мастер?.. На него сонно воззрился один глаз. Впрочем, сон быстро уполз прочь, и Франкенштейн резко переменился в лице, заметив его состояние. - Мастер! - вскочил и, склонившись, с нарастающей тревогой заглянул в чуть искривленные черточки лица. - Что с вами? С вами все в порядке? Рейзел ответил натянуто спокойным выражением, выдавая, впрочем, напряженность. Ему было неприятно так вот явно обнаружить свое состояние. Досадно и совсем некстати. Франкенштейну необязательно акцентировать на этом свое внимание. - Все хорошо. Мне только… - он опускает ресницы, вовремя пряча не предназначенные человеческому взору искорки боли. - Мне нужно немного свежего воздуха… - с этими словами Рейзел мягко отстраняет Франкенштейна и, прежде чем тот успел что-либо возразить, выскальзывает из постели. Франкенштейн до глухого скрипа сжал зубы. Мастер плох, а он тут… Мужчина украдкой, сквозь волосы, опавшие на лицо, мазнул взглядом по фигуре Мастера, вышедшего на балкон и теперь зябко кутавшегося в халат. Тогда Франкенштейн впервые с неприязнью ощутил, как к горлу подступает недоброе предчувствие. «Я не позволю случиться ничему плохому…» *** Франкенштейн встрепенулся, стряхивая с себя остатки нахлынувших было воспоминаний. Мастеру могло что-нибудь понадобиться. Одну только минуту. Пусть они уйдут. Пусть уходят, незваные дни, воспоминания. Не до них. *** Франкенштейн с осторожностью ступил в комнату. Таблетки. Это временная мера. Необходимо срочно придумать что-то более действенное. - Мастер? - Франкенштейн замер посреди комнаты. Кровать была пуста. Его слуха достиг сдавленный кашель, и Франкенштейн в мгновение очутился у двери в ванную комнату. Заперто. Дверь он выбил скоро и без малейшего сожаления. А сердца не стало, когда… Рейзел стоял единственно в ночной рубашке, одной рукой опираясь на раковину, другой зажимая рот. Кровь. Ее было много. В раковине, на белой керамической плитке; вспучиваясь, она текла сквозь пальцы изо рта, из носа, окропляя тонкую ткань, багровыми змейками спускаясь по ногам. Казалось, уже нечего, не осталось ни капли, но организм продолжал ее выталкивать. - Мастер… В ответ смотрят так, как смотрит школьник, когда учитель словил его на вранье. Это невыносимо, если так смотрит самое дорогое тебе существо на свете, когда прячет свою боль от тебя, не желая отдавать и делиться ею. Франкенштейн становится рядом. Бережно подхватывает под ребра, потому что рука соскальзывает с края раковины; прижимает к себе спиной. - Все хорошо, все хорошо… - успокаивающе шепчет, - Сейчас все прекратится… Что он несет? Ничего не хорошо, ничего не прекращается. - Франкенштейн. - Да, Мастер? - Франкенштейн склоняет голову. Голос был слишком тих, чтобы расслышать, но лучше бы он не слышал. - Больно… Франкенштейн чуть не плачет от бессилия. Ну что, что он мог сделать? И ему становится по-настоящему страшно, когда он чувствует, как Мастер начинает медленно оседать, а зрачки резко расширяются, практически полностью вытесняя красный цвет. Франкенштейн хватает его крепче, не давая упасть. Немного встряхивает. - Мастер! Вы что-нибудь видите? - Нет… «Черт». Он же не носил с собой в кармане нашатырного спирта на всякий случай. Сжав губы в тонкую ниточку, Франкенштейн несильно бьет по щеке. Еще раз. Другой. До тех пор пока взгляд не проясняется и не фокусируется на нем. - Все? Слабый кивок. Франкенштейн кладет его голову себе на плечо, легонько оглаживая спину. С облегчением отмечает, что дрожь утихает и дыхание выравнивается. Все-таки закончилось. По крайней мере, на этот раз. - Франкенштейн… - просьба в голосе. Ах да, точно. - Прошу прощения, - виноватый шепот на ухо. - Я помогу вам умыться. *** Франкенштейн терзал себя за несовершенство всех тех лекарственных препаратов, которые грудой картонных упаковок возвышались перед ним на столе. Среди них не было ни одного такого, который бы подходил. Только если приблизительно. Не без мучительных колебаний Франкенштейн все же выбирает что-то более-менее годное и подходит к постели. - Мастер, приподнимитесь, - бережно касается руки. - Я дам вам лекарство. Спустя мгновение, показавшееся Франкенштейну вечностью, Рейзел с трудом приоткрыл глаза. Посмотрел на замершего возле него человека. - Не надо. - Что? Но Мастер… - Франкенштейн всем своим видом выражал замешательство. - Франкенштейн. Ты был прав. Франкенштейн затаил дыхание, сосредоточенно перебирая в мозгу, каким образом и при каких обстоятельствах он мог быть в чем-то прав. - Я не хочу отсюда уходить, но, судя по всему, сегодня… это был мой предел. «Что?» - Я принял решение о гибернации. Франкенштейн смотрел сквозь свои руки и молчал. Сильно хотелось смеяться. Так, чтоб умереть со смеху. Неоднократно он заводил пластинку о том, что, вроде как, было бы неплохо и поспать, хоть немного, а теперь… А теперь он был в одном шаге от того, чтобы на коленях умолять Мастера. Говорить, говорить что-нибудь, какую-нибудь ерунду вроде того, что обязательно что-то придумает, если только чуть-чуть подождать. Где-то внутри стало противно от самого себя. Да, люди эгоистичные создания. Это естественно. Но вслух Франкенштейн этого не произносит. - Я подготовлю необходимое помещение. - Нет. Я так. - Но… - Ничего не нужно, Франкенштейн. Просто… так. Франкенштейн с остановившимся сердцем наблюдал, как стекленеет взгляд родимых глаз. Он никогда не присутствовал при этом. Франкенштейн с какой-то детской наивностью предполагал наличие какого-то особого ритуала, долгих приготовлений, а все оказалось так… просто. С минуту назад он, Мастер, говорил с ним, а сейчас перед ним пустая оболочка и глаза закрыты. Слишком быстро, чтобы вот так просто поверить. Он был не готов. Так не бывает. Осторожно Франкенштейн опускается на самый край постели. Нет, не из опасения разбудить. Мастер сейчас ничего не слышал, не чувствовал; его здесь уже не было. Всего-навсего привычка - трепетно относиться ко всему, что касается его бога. Он медленно оплетает пальцы мастера своими, охватывает ладонь. Франкенштейн любил разглядывать эти тонкие пальцы, трогать их. Незаметно, обычно просыпаясь раньше. Точно так же Мастер перебирал его волосы, когда думал, что он спит. Руки Мастера были теплыми, но через некоторое время температура его тела понизится. Франкенштейн запоминал последние огоньки. *** Тихонько прикрыв дверь, Франкенштейн прислонился затылком к холодному дереву. Роктис. За вероломство этого ублюдка Мастер расплачивается своей жизнью, а самому Франкенштейну уготованы годы, если не столетия томительного ожидания. А впрочем… почему только Роктис? Нет, помимо этой вшивой крысы, припрятавшейся в Союзе, есть и другие. Благородные крысы, ничем не отличающиеся от обычных. Все одинаковы, ежель содрать с них шкурки. И рано или поздно он отыщет их. Будет искать и травить их столько, сколько потребуется, и обязательно отыщет. Каждому перегрызет глотку. Обязательно. Но не сейчас. Франкенштейн не хотел лишний раз покидать дом. На данный момент ему вообще ничего не хотелось: ни мыслить, ни существовать, ни реагировать ни на что. Будь его воля, он бы заперся тут, чтобы денно и нощно охранять покой спящего, но Франкенштейн знал, что Мастер не одобрит. Нельзя бросать школу. ГМО. Нельзя оставлять их без защиты, особенно сейчас, когда Союз активизировался. Ему предстоит многое сделать. И неважно сколько, он будет ждать. *** А домочадцы ни о чем таком и не подозревали. Догадывались, но до чего-нибудь настолько серьезного мысли не доходили. Такео чистил свои пистолеты, М-21 читал. Если быть более точным, он просто просматривал глазами один и тот же абзац. Тао шмыгал носом - где генномодифицированный человек умудрился подхватить насморк, никто не знал. Но это ж Тао… - А где Регис и Сейра? - Добросовестно сдерживают натиск маленьких чудовищ в каком-то кафе, - прогнусавил Тао, а руки его при этом яростно теребили носовой платок. Создавалось впечатление что это и не его руки вовсе. - Все будет хорошо, все будет хорошо… М-21-го Тао со своей беготней и периодической эпилепсией откровенно раздражал. Не то, что бы ему было все равно. Напротив. Однако в том, чтобы бестолково бегать по квартире и причитать, М-21 не видел никакого смысла. Он лениво перевернул страничку. - Пускай сделает ему йодовую сеточку. На М-21 неодобрительно уставились четыре глаза. Воистину, №4 действительно не знал, когда стоит убавить яду. Почувствовав, как на него смотрят, он нехотя оторвался от книги: - Что? Говорят, здорово помогает. - Ты это шефу скажи. - Нет, Франкенштейну я ничего говорить не буду. Он мне серной кислоты в уши нальет за такие слова. - Что верно, то верно, - с улыбкой подметил Франкенштейн. Но глаза его не улыбались. Вся троица сразу же постаралась уменьшиться в размерах, особенно М-21, но Франкенштейн уже отвернулся, направляясь на кухню. После. Он скажет после. А сейчас пусть прячут волнения за неловкими улыбками и притворяются, что не заметили отсутствия Мастера сегодня в школе. Франкенштейну даже стало интересно, как скоро кто-нибудь да осмелится спросить… - Как он? Франкенштейн обернулся.