Перепутье

Сон безвременный В липкой глухой тишине Переписанных фраз Ядом медленным Ложь в почерневшим вине Дар последним из нас (с)

Он ехал по улицам Парижа, смутно знакомым - ведь он бывал здесь прежде - давно, годы назад, в совсем другой жизни. Он метался, стремился, он был способен на ярость, отчаяние и привязанность... Он был когда-то живым. Лица людей, приветствующих победоносную армию, сливались в одно смазанное пятно. Цветы летели под копыта коней, повстанцы помоложе перешучивались с очаровательными девушками, наряженными в лучшие платья. Всё сверкало, блестело, смеялось и кружилось каким-то больным хороводом вокруг него, и д'Эльбе до тошноты хотелось убежать, спрыгнуть с лошади и метнуться в ближайший переулок, как затравленной крысе, забиться в самую глухую, грязную и тёмную подворотню - и не показываться оттуда до скончания дней. Он не понимал сам себя - разве не сражался он эти два года за то, чтобы люди, наконец, могли радоваться, могли спокойно и счастливо жить, обретая любимых? Неужели ему просто завидно? Волна стыда, было накрывшая его с головой, отхлынула так же быстро. Нет, дело было совсем в другом, не в его мнимой зависти или порочности. Что-то фальшивое мелькало в этой радости. Фальшивое, словно бы палец таинственного музыканта вдруг сорвался мимо белой клавиши и посреди стройной гаммы прозвучал непрошенный диез. Воздух Парижа, несмотря на первые числа марта, дрожал, словно бы в июльскую жару. Неестественная, почти истерическая радость охватила древний город, ещё недавно поражённый Революцией, при виде войск Королевской армии, входящих в город с двух сторон. Под Парижем войска вандейцев, уже мало чем напоминавшие прежние толпы восставших крестьян, наконец, соединились с войсками эмигрантов, которых вёл граф д'Артуа. Париж сдался без боя. Никто уже не верил злосчастным якобинцам, в отчаянных попытках сохранить Республику выпившим все соки из принадлежавшего им уголка Франции, всё уменьшавшегося за этот год. В очередной и, вероятно, не в последний раз было доказано на практике - идеи, при всей их заманчивости, несъедобны, а Шарль и вандейцы несли с собой если не изобилие, то, по меньшей мере, спасение от голодной смерти и золото на смену ассигнатам, ценившимися уже дешевле стоимости их печати. Ещё в прошлом году д'Эльбе удалось распустить часть армии - в основном тех, кому перевалило за пятьдесят - и они смогли засеять поля и собрать урожай, пусть не самый богатый, но он помог и жителям мятежных департаментов, и их солдатам продержаться до следующей весны. Если Шарль поспешит распустить часть армии - возможно, и в этом году удастся справиться своими силами... Не влезая ещё сильнее в иностранные займы. Какие гарантии давал регент английским банкирам, д'Эльбе не имел ни малейшего понятия, как не понимал он и того, как Шарль вообще вытянул из Англии какую-то помощь. Его весьма интересовал неприятный вопрос, над которым предпочитали не задумываться ни вандейцы, ни эмигранты. Чем регент станет расплачиваться с давним врагом? *** Они встретились на площади Луи Пятнадцатого*, что в последние годы называлась площадью Революции. Гильотину с мостовой уже убрали - негоже было осквернять празднество видом адской машины - и д'Эльбе искренне надеялся, что её изрубили на части и сожгли, дабы стереть самую память об этом орудии смерти. Регент прибыл чуть раньше, и д'Эльбе мог наблюдать, как недовольно приплясывает на другом конце площади его серебристая андалузская лошадь, как уже явственно склоняются друг к другу свитские, хотя даже попутный ветер вряд ли мог донести хотя бы отголоски их шепотков. Лошадь Ларошжаклена переступала с ноги на ногу, цокнув копытами по выщербленной мостовой - во время Революции о дорогах и мостовых явно не слишком усердно заботились. Анри, поймав взгляд д'Эльбе, едва заметно улыбнулся и ободряюще кивнул. Д'Эльбе попытался выдавить ответную улыбку, но так и не смог. Накануне он охрип, пытаясь убедить Анри взять на себя почётную роль встречи с регентом, упирая на свои провинциальные манеры и...не самый презентабельный вид. Кому представлять славную вандейскую армию, как не юному графу, с честью вышедшему из всех боёв, сохранившему безупречную репутацию и, кажется, за этот год ещё больше похорошевшему? Но все аргументы д'Эльбе разбивались об единственный контраргумент: - Тот, кто привёл нас к победе, представит нашу армию регенту. Д'Эльбе машинально поправил повязку на лбу и тронул коня. К счастью, мода на платки среди офицеров вандейской армии так и не прошла, поэтому полоса чистой белой ткани не слишком ярко выделялась на фоне потрёпанной треуголки - и седых волос. Покалеченная рука была скрыта перчаткой, что, по правде, не скрывало жутковатых очертаний переломанных пальцев, но, по крайней мере, мешало разглядеть безобразные шрамы и уродливо искривлённые ногти - генералиссимус и сам не мог удержаться от дрожи, когда в неверном свете свечи снимал перчатку перед тем, как отойти ко сну. Невысокая лошадь-полукровка размеренно стучала подковами по выщербленной мостовой, а д'Эльбе всё больше внутренне сжимался. Шарль ехал к нему навстречу - один, жестом оставив свиту на месте, и генералиссимус чувствовал себя неуютно при приближении его высокой величественной фигуры. Регент был облачён в прекрасно пошитый новенький мундир, а д'Эльбе едва нашёл время пройтись щёткой по собственному, на локтях которого так и сияли заплаты. Регент был младше генералиссимуса всего лишь на пять лет, но сохранился не в пример лучше - тёмные его волосы ещё не тронула седина, хотя, кто знает, может быть, тонкий налёт пудры и скрыл её от посторонних глаз... Когда-то граф д'Артуа слыл одним из первых красавцев двора, но д'Эльбе его вытянутое лицо не показалось даже просто располагающим. Уверенный, горделивый и..."больший роялист, чем сам король"**. Это вызывало тревогу. Граф спешился, и д'Эльбе торопливо последовал его примеру. Он боялся допустить ошибку в сложном этикете, боялся выставить себя не в лучшем свете, что значило дискредитировать в глазах эмигрантов всю вандейскую армию - а его подчинённые вовсе не заслужили позора. Всё это время - кто год, а кто и все два - они почти безупречно сражались под его началом и заслужили благодарность. Тёмно-карие, почти чёрные глаза Шарля д'Артуа обшарили его с головы до ног, особо задержавшись на искалеченной руке, которую д'Эльбе инстинктивно прижал к боку, словно пытаясь спрятать. - Шарль д'Артуа, регент королевства Франция. - Голос у него был резкий и надменный. - Кто вы? Д'Эльбе глубоко вздохнул. - М-морис д'Эльбе, г-генералиссимус вандейских роялистов. Гордость ли помешала графу открыто усмехнуться досадному изъяну д'Эльбе или всё же безупречное воспитание - генералиссимусу не хотелось разбираться. - Я п-привёл войска в целости и сохранности, в-ваше высочество. Нас тридцать тысяч человек, и мы почти н-не уступаем эмигрантам ни в в-вооружении, ни в выучке. "А в доблести, пожалуй, и превосходим" - впрочем, он не сказал этого вслух, хотя полагал донельзя справедливым. Он был в эмиграции в девяносто первом и не увидел среди "несчастных изгнанников" по-настоящему деятельных защитников Трона и Алтаря - хотя на зрение не жаловался до сих пор. Шарль небрежно кивнул, пробежавшись взглядом по стройным рядам вандейцев. Д'Эльбе начал ощущать горячую злость - да, их форма запылилась и изорвалась в походе, металлические детали ружей, возможно, и не сверкали на солнце, но это была его армия - победоносная армия! - некогда начинавшая свой путь из самых болот и чащоб Бокажа в сбитых сабо и с одним ружьём на пятерых. И большую часть средств на оружие и обновки им послали отнюдь не англичане и не господа из Кобленца! - Вы чем-то н-недовольны, ваше высочество? - не выдержал он наконец. Шарль пристально посмотрел на него, и в какое-то мгновение д'Эльбе был уверен что знает ответ - командиром. Глупо было бы надеяться, что за целый год его история не дошла до ушей регента - наверняка её ещё успел услышать граф Прованский, погибший несколько месяцев назад от случайного ядра... - Ничуть, - наконец, ответил граф. - Я доволен вандейской армией. Он кивнул, показывая, что разговор, первый в череде бесконечных приветствий, закончен. Д'Эльбе молча отдал честь. *** Якобинцев не судили - просто сбросили их лидеров в одну клетку, словно бешеных собак, и поставили караулы. Эмигранты предпочли свалить чёрную работу на вандейцев, но, пожалуй, д'Эльбе был рад этому - как возможности посмотреть в лицо врагам. Он давно уже спал исключительно дурно, ворочаясь часами, вспоминая то, что хотел бы забыть, а когда засыпал - слишком часто видел во сне побуревшее от засохшей крови лезвие гильотины. И слишком, предательски часто его борьба с памятью приводила его к бутылке. Пока перед ним стояла цель - взять Париж, принести победу роялистам, дать этому миру новый шанс измениться к лучшему - он удерживал себя на краю обрыва, на дне которого была потеря себя, но сейчас он боялся куда больше, чем смерти, одобрительного: "Франция не забудет вас, а теперь - вы вольны почивать на лаврах!". Когда у него не останется цели - он умрёт, развалится, точно отслуживший своё механизм... Стемнело. Он поднял голову от скрещенных на столе рук, тряхнул головой в тщетной попытке откинуть прочь нависшее над ним отчаяние. Сегодня он посмотрит в глаза тем, кто был повинен в смерти Маргариты - пусть косвенно, пусть нечаянно. Они послали в Нант Каррье, они зажгли тот огонь, что казался ему светом истины, а на деле был костром инквизиции... Кажется, из всех чувств на его долю осталась только ненависть. Клетка стояла у Консьержери, идти было вовсе недолго. Улицы были уже пусты - что так странно для Парижа, города, живущего сутки напролёт, но кто знает, что изменила в его характере Революция... Последние зеваки уже отошли от клетки. Часовые знали его в лицо - трудно было его не узнать. Он так и не научился без содрогания смотреть в зеркало. Часовые пропустили его. Фонарь поскрипывал под порывами холодного ветра. Было на редкость сыро и холодно для начала марта, и арестанты наверняка страдали от этого не в последнюю очередь. Д'Эльбе подошёл почти бесшумно, прислушиваясь к тихой перепалке. - Нет, гражданин Кутон, я обращусь к ним! - горячился молодой голос, сбиваясь на яростный шёпот. - Максимилиану нужно промыть и перевязать рану, иначе он умрёт! - Если вы не заметили, Антуан, - ответил спокойный и ироничный голос, - то на рассвете мы все умрём. Успокойтесь и не унижайте себя. Д'Эльбе подошёл ближе и уже мог наблюдать чёткие силуэты якобинцев. Кутон сидел в углу - д'Эльбе слышал, что он был парализованным калекой и, видимо, коляску у него отобрали. Две фигуры, одна из которых явно была Антуаном, расположились едва ли не на самом дальнем от Кутона краю и поддерживали кого-то - Робеспьера? Неподвижное тело лежало посередине - Леба, застрелившийся при задержании. Завтра отрубят голову и трупу - во имя торжества короны. Что заставило его подойти вплотную к покрытым ржавчиной прутьям? Он не знал. Антуан резко вскинул красивую голову. Губы его дёргались, непривычные к мольбе, но он, казалось, был готов перебороть себя, как в тишине раздался тихий, несмелый голос: - Прошу вас, не могли бы вы дать нам немного воды и какую-нибудь чистую тряпицу? Моему брату нужно перевязать рану... Д'Эльбе молча смотрел на раненого, в свете фонаря можно было легко разглядеть лицо Робеспьера. Нижняя половина его была замотана какой-то заскорузлой от крови тряпкой, так, что видны были только высокий чистый лоб и глаза. Он не мог говорить, и он бы, вероятно, не попросил о помощи - неподкупный, неустрашимый, верный своему образу - но в глазах его плескались боль и отчаяние... Рука д'Эльбе словно бы сама потянулась к поясу. Вода в Сене была мерзкая, приходилось разбавлять её алкоголем чуть ли не напополам, но тем лучше она подошла бы для обработки раны. Вместо бинта он подал чистый носовой платок. Молодой ещё человек с добрым и печальным лицом, похожий на Неподкупного, забрал это жалкое приношение осторожно, словно великий дар. Сен-Жюст сверкнул глазами и неохотно выдавил: - Спасибо. Д'Эльбе молча смотрел, как раненому меняют повязку. Тот мучительно застонал, когда с простреленной челюсти отодрали присохшую повязку, кое-как смочив. К концу процедуры Максимилиан Робеспьер был уже без сознания. - Зачем оно было вам? - внезапно для самого себя спросил генералиссимус. Антуан порывисто обернулся. Пожалуй, он один ещё не смирился с неизбежным, и жизнь в нём кипела, словно магма в кратере вулкана. - Мы хотели принести в этот мир свободу. Вам не понять, - бросил он сухо и презрительно. - Отчего же. - Д'Эльбе неведомо почему увлекала эта беседа. - Когда-то и я приветствовал взятие Бастилии. Когда-то и я верил в свободу. - Что изменилось? Д'Эльбе вздрогнул. Он уже успел позабыть о Кутоне. Тот неподвижно сидел в своём углу - только поблескивали внимательные глаза. - Древо свободы не должно поливаться невинной кровью. - Красиво сказано, - Кутон растянул губы в светской улыбке, но глаза его оставались холодны, точно ему уже отрубили голову. - И верно. Что ж, пора, наконец, напитать Древо Свободы и нашей кровью - и нас, граждане, вовсе не назовёшь невинными, не так ли? Даже вас, Огюстен, ведь вы голосовали за казнь Луи Капета? Огюстен смущённо кивнул. - Я уж не говорю о нашем дорогом друге Антуане, на нём - впрочем, как и на мне - как говорится, клейма ставить негде, - иронично продолжал Кутон свою речь. Рука д'Эльбе машинально дёрнулась по направлению ко лбу - и он не сразу остановил её. К счастью, революционеры были слишком увлечены последней дискуссией в своей жизни. - Что ж, наша кровь прольётся - пусть. Для кого-то мы станем мучениками Свободы, а в анналы истории мы войдём убийцами и мятежниками - пусть. Но разве над нашими костями восстанет, наконец, царство справедливости? Верите ли вы, гражданин...простите, господин, что мальчик из Тампля станет новым Мессией? Что наступит золотой век человечества? Д'Эльбе медленно покачал головой. Кутон посмотрел на него со странным сочувствием. - Да, мы умираем завтра на рассвете, - тихо закончил он. -Но мы умрём и освободимся, есть ли там Вечность, нет ли её - а вам придётся жить с тем, что ваши мечты о царстве справедливости рухнули почти так же, как и наши - с одной лишь разницей: мы сохраняем веру и лишаемся за неё жизни, словно первые христиане на арене римского Колизея, вы же остаётесь жить - без веры. Да поможет вам Бог, или Верховное Существо, или, в конечном итоге, богиня Разума - кто бы там, наверху, ни был... Д'Эльбе молчал, намертво стиснув побелевшими пальцами прутья клетки. Он смотрел на лица обречённых - ироничного Кутона, яростного Сен-Жюста, печального Огюстена - и не видел в них отчаяния. Того отчаяния, что сжирало его изнутри. На одну безумную секунду ему захотелось шагнуть в эту клетку и умереть с ними - по крайней мере, в достойном обществе идеалистов, избавиться разом от проблем и сомнений. Это было бы трусостью, но было так заманчиво... Он молча развернулся и быстрым шагом пошёл прочь, провожаемый взглядами якобинцев. *** Генералиссимус не хотел присутствовать на казни, но записка за подписью регента не оставляла ему выбора. С предназначенного ему места очень хорошо было видно площадь - и гильотину. Он не посмел возмутиться, но при одном взгляде на эту адскую машину к горлу его подкатывал липкий ком, а на языке словно бы чувствовался железистый привкус крови. Он слишком хорошо помнил гильотину в Сен-Флоране, он не забыл бы её до конца своих дней... Парижская была старшей сестрой сен-флоранской. Она была больше, мощнее, но так же хищно сверкало лезвие, остро отточенное - хоть это хорошо, приговорённым не придётся слишком долго мучиться... Толпа жадно окружила гильотину. Даже на соседних улицах толпились зеваки, желавшие насладиться казнью предводителей революции. Ради такого случая гильотину снова перевезли на площадь Луи Пятнадцатого -туда, где был казнён его внук. Регент, так и не сменивший мундир на гражданское платье, сидел на возвышении. Д'Эльбе порадовался хотя бы тому, что сюда не привели маленького короля и его сестру - вовсе незачем детям видеть такое зрелище. Повозка, тихо скрипя, подъехала к подножию эшафота. Что говорил регент, генералиссимус не слышал - смотрел на лица своих ночных собеседников. Неподкупного привели в чувство, и, пожалуй, он был единственным, кто выглядел отчаявшимся - а может, это просто рана лишила его сил? Опустив голову, Максимилиан опирался на локоть брата. Труп Леба выбросили из повозки, точно ненужный мешок - как и вполне живого Кутона, не удержавшегося от вскрика. Толпа заулюлюкала, но калека не удостоил сборище даже взглядом, только выпрямился, сидя на грязной мостовой, с утра пораньше умытой дождём. К нему тотчас подошёл Сен-Жюст и поднял на ноги, удерживая на весу. Шарль д'Артуа закончил свою речь, посвящённую торжеству победившего роялизма. Первым отрубили голову уже сутки как покойному Леба и показали народу бескровно-бледную голову молодого человека. Разочарованный гул прокатился по рядам, и палач спешно оглянулся на оставшихся в живых якобинцев. - Не смею обременять вас, мой добрый друг, - Кутон неловко склонил голову перед Антуаном, удерживающим его с явным трудом. - Господа, я следующий, - он улыбнулся помощникам палача и позволил затащить себя по лестнице. С Кутоном, по правде, вышла заминка - его никак не могли привязать к доске. Палач и помощники старались добрых десять минут, в течение которых Кутон, всё больше бледневший, терпеливо сносил эту пытку, периодически падая на колени, когда хватка помощников ослабевала - парализованные ноги его не держали. Лезвие гильотины, наконец, опустилось -и снова поднялось, замаранное ярко-алой кровью. Д'Эльбе ощутил, как к горлу подкатила тошнота. - Теперь, наверное, я? - немного смущённо, словно ребёнок, спросил Огюстен у палачей. Генералиссимус стоял совсем близко и слышал, как Огюстен, обнимая безвольного брата, шепнул ему: - До встречи, Максимилиан... Кивнув Сен-Жюсту, Робеспьер-младший осторожно начал подниматься по лесенке эшафота. Ветер трепал его светлые волосы, лишённые парика - и трепал их минуту спустя на уже отрубленной, забрызганной кровью голове. Выражение лица у мёртвого Огюстена так и осталось каким-то смущённым и немного удивлённым, точно он недоумевал, как судьба привела его на вершины и низвергла в бездну. Народ ожидал казни Робеспьера-старшего, словно манны небесной, но тот так и не очнулся от своего отчаянного забытья - только перед тем, как его уложили на скамью, он вдруг вскинул голову и устремил на мгновение вспыхнувший взгляд в небо, точно ища ответ на так и не разрешённые вопросы... До поры до времени Антуан покорно позволял вести себя к гильотине, но когда помощник палача подошёл к нему с верёвкой, вдруг вырвался, оставив в руке палача кружевную манжету. Сен-Жюст вскочил на тонкие перила эшафота прямо напротив регента, и по всей площади разнёсся его сильный, неожиданно звонкий голос: - Да здравствует Республика! Один из офицеров гвардии вскинул пистолет - и Антуан, захлебнувшись собственным криком, упал на руки подбежавших палачей - уже мёртвым. Глаза его спешно отрубленной головы, казалось, смотрели в самую глубь сердца каждому, кто был на площади Луи Пятнадцатого тем кровавым рассветом... *** Д'Эльбе почти бежал с казни. Парижская толпа, по своему обыкновению, жаждала сувениров - и он не выдержал, когда какая-то мегера начала кромсать тупым ножом волосы казнённых, отхватывая пряди вместе с рваными, окровавленными клочками кожи. Ему сделалось дурно, настолько, что стало уже безразлично и мнение регента, и всё, что угодно. Он протолкался сквозь толпу и с облегчением оказался в саду Тюильри - охрана пропустила его. Здесь, среди аккуратно подстриженных кустов, только отдалённые визгливые крики напоминали о творящейся на площади безобразной сцене - и он бежал, почти ослепнув, бежал в попытке укрыться от этого больного бреда - так быстро, что едва не сшиб ребёнка. На вид мальчику было лет десять, и было в нём что-то, что сразу заставило д'Эльбе очнуться - по крайней мере от удивления. Одет был ребёнок, словно сын герцога, но у детей аристократов не бывает такого затравленного, печального взгляда. - Прости, - д'Эльбе улыбнулся мальчику, и тот спустя несколько секунд робко ответил. - Что ты здесь делаешь в одиночестве, ты не заблудился? Ребёнок помотал головой. - Нет, - голос у него был чуточку сдавленный, как у человека, который долго плакал. Приглядевшись, д'Эльбе заметил, что и глаза у него покраснели и распухли. - Я убежал от них...от них от всех, чтобы не идти на казнь. Я не хотел её видеть. Она страшная... - он вздрогнул и съёжился. Генералиссимус осторожно погладил его по голове. Мальчик вскинул голову и посмотрел на него удивлённо, точно такое обращение было для него в новинку. - Я тоже считаю её страшной - как и любую казнь, - признался д'Эльбе, не покривив душой. Лицо мальчика стало вдруг решительным. - Когда я вырасту, то обязательно сделаю так, чтобы не было казней! - он топнул ножкой. Д'Эльбе невольно улыбнулся. - А как же преступники? Например, воры? - Они должны работать и честно зарабатывать деньги! - А если они и рады бы жить честно, но им не хватает даже на хлеб? Если они бедные? - Я сделаю так, что во Франции не будет бедных. - Лоб ребёнка прорезала упрямая морщинка. - Больше никто не будет голодать! - Луи-Шарль! Вот ты где, братец! - раздался девичий голос совсем неподалёку. - Иди сюда! Луи смущённо потупился. - Сестрёнка Шарлотта зовёт, - пробормотал он смущённо. - До встречи, месье! - и он побежал прочь, сверкая каблуками - Луи-Шарль, Луи Семнадцатый, юный король Франции. "Возможно, ещё не всё потеряно, раз король Франции мечтает осчастливить свой народ. Возможно, у этого мира ещё есть шанс..."