Ещё немного.

Дженсен любит… готовить. Раньше он присаживался где-нибудь с ноутбуком, делал вид, что страшно загружен работой и уходил в себя. Теперь он может позволить себе хобби. Сменяли одна другую убогие мотельные кухни. Шуршали листочками дешёвые календари. Неизменным оставался режим питания и люди за столом. Стабильность. Нравится ему это? Да. Разумно ли это? Имеет ли это смысл и перспективу? Чем это кончится? Блядь. Блядь, блядь, блядь. Джаред любит во время сна складывать конечности на того, кто спит рядом. Как бы Дженсен ни отстаивал своё личное пространство вечером или ночью, каждое утро начинается с выползания из под его рук и ног. Джаред любит принося бельё из прачечной, не разбирая где его, а где нет, трамбовать вещи по сумкам или в шкаф единым комом – майки, носки, плавки, джинсы… Это невыносимо. Время от времени на Эклза находит, он ходит в прачечную сам, заказывает паровую обработку, сортирует вещи по размеру. Устраивает продолжительную лекцию о системной организации быта. Падалеки ржёт. Эклз взрывается. Падалеки клянётся исправиться. Результат: время идёт, а у них всё по-прежнему, кто первый встал – тот красивее оделся. Джаред любит смотреть старые фильмы. Устраиваться перед монитором с лёгким пивом и пересматривать то, что видел в последний раз в детстве. Или новые, пиратские копии, не дожидаясь, пока выйдет лицензионная версия. Эклз считает тупое сидение перед экраном дурным тоном. Но сидит. Потому что спокойный и довольный Падалеки действует на него умиротворяющее и не всё ли равно, как именно они оба добиваются желаемого? Джаред любит спорт. Бегать по утрам, отжиматься, подтягиваться, растягивать себя разминкой каждое утро так, будто ему предстоит отстаивать честь государства на атлетических соревнованиях. И делает это он так заразительно и увлечённо, что порой и самому хочется увязаться за ним и бежать, бежать не думая ни о чём – только он рядом и дорога под ногами… Чтобы через сто метров задохнуться и окончательно опозориться? Нет, увольте. Джаред любит есть. Много, вкусно, постоянно. Хоть это объяснимо и приемлемо – он крупный альфа. Дженсен по умолчанию взял на себя кухню, потому что при виде того, как Падалеки мечет всё подряд, его берёт оторопь. Ну и ещё… готовить для него занятие благодарное. Тут главное - не зависать глядя на то, как он ест. А ест он потрясающе. Он получает удовольствие от каждого глотка, кусочка, оттенка вкуса. Будь то отвратительные луковые чипсы или телятина в белом соусе. Если бы Эклз так не боялся показаться альфе дебилом, он бы просто садился напротив, подливал, подкладывал – и смотрел. Пропитывался этим кайфом, этим счастьем от такой по сути ерунды. Джа хочет быть на кухне полезным, или хотя бы присутствовать. Но Дженс его прогоняет. Однажды, когда он натирал мясо перед тем, как отправить его в духовку, Падалеки взял его руку – в томате, сливках, специях… - и начал её облизывать. Закрыв глаза и издавая плотоядные, какие-то неприличные звуки, обсосал по очереди все пять пальцев. Сказал, что всё это ещё не готово но уже офигенно, и вот тогда Дженс и выгнал его с кухни в первый раз. О том, что Эклз чуть не кончил, знать ему совершенно не обязательно. Вот оно. Джаред любит жить. Умеет быть счастливым. Считает, что каждый миг уникален и в каждом плешивом уличном щенке видит чудо. И Эклз, как под гипнозом идёт за ним, в самые грязные и сомнительные дыры, которые альфа по ошибке зовёт мотелями и барами, и принимает это как должное, просто потому, что это устраивает Джареда. Кажется, что если Падалеки одобрит к примеру клопов в номере, Эклз тоже вскоре увидит в этом позитив. А сам он - что? Что?!А сам он исходит на смазку и розовые сопли. Его жизнь вышла из русла, несёт его неуправляемым потоком неведомо куда. И он, как кусок дерьма, весело скачет по волнами. Потому что придумал сам себе – у него же есть Падалеки. Он в случае чего поможет. Подскажет, поддержит. Поймает. А Падалеки однажды не поймает. Потому что – кто он ему? Никто. Наиграется и выбросит, и будет прав. Постепенно, сопротивляясь, через силу, он растворяется в Падалеки. Как муха в ацетоне. Погружается в эту идиотскую, омежью блажь. Днём ещё сохраняя какую-то видимость достоинства, а ночью… А что ночью? А ночью, отворачиваясь от альфы, он жалко пытается спрятаться от… взгляда. Дыханья. Прикосновений. Задыхается от желания не то смеяться, не то плакать, желания кричать, что всё это – не его. Он бы очень хотел, но всё это временно, очень ненадолго, так зачем, зачем привыкать? Потому что он, Эклз, всего этого не заслужил. И Падалеки – тоже! Потому что у Эклза было всё – ВСЁ!!! – у него было будущее, были планы, а теперь - вот это! Теперь он готов молиться о том, чтобы, когда вечером они припаркуются у очередного гадюжника, номера с двумя отдельными или общими кроватями оказались заняты. И им досталась крохотная полуторка, на которой некуда отвернуться и откатиться. С которой он будет вставать утром, затёкший с головы до пяток, потому что в какую-то неуловимую минуту, они снова сплелись так, что где начинается один и кончается другой – не разобрать. Дженсен стоял у окна и смотрел, как Джаред помогал освободить номер их соседям, с кучей сумок и тремя детьми. Альфа, как вьючный мул, таскал вещи в машину. Удивительно плохо выглядящий омега сидел на лавочке в тени и вытирал сопли малышу лет шести. Падалеки, не дыша, стоял рядом с ними и держал в руках две одинаковые переноски, видимо с близнецами. Падалеки с детьми на руках. « Просто поразительно, Эклз, в какую же размазню ты превратился.»