D-moll

Роскошный клавесин звучал чисто и уверенно, тонкие руки ловко извлекали из инструмента идеально сложенную мелодию. Стоявшие на столиках канделябры со свечами освещали изысканно обставленный зал: обитые бархатом кресла, на полках шифоньера из красного дерева стояли фарфоровые вазы, явно дорогие и, несомненно, подаренные хозяину дома кем-то из преданных друзей. Внезапно Моцарт оторвал руки от чёрно-белых клавиш и резко обернулся. — Вы должны помочь мне! — он произнёс это требовательно и почти капризно. — Не могу сосредоточиться и представить, как это будет звучать вместе с пением. Вы можете исполнить партию Лепорелло? — Месье Моцарт, я же не оперный певец, — с легким раздражением отозвался итальянский композитор австрийского двора. — К тому же я много раз вам говорил: писать оперу по Дон Жуану — дурная идея. В особенности после неудачи с Фигаро… Неужели ошибки вас ничему не учат? — Ну Сальери, я вас прошу! Ну что вам, так сложно?.. Статный мужчина с недовольным вздохом встал из кресла, подошёл к сидевшему за инструментом и слегка опёрся рукой о крышку клавесина, покрытую изысканной резьбой. За годы знакомства с несдержанным гением он понял, что если уж в его голове засядет какая-то идея — лучше идти по пути наименьшего сопротивления. Конечно, он мог отказаться, но выслушивать поток жалоб и уговоров упрямого композитора — себе дороже. Антонио взял в руки партитуру и осуждающе посмотрел на Амадея, красноречиво давая ему понять, что думает о его взбалмошности: — Приступим? — Спасибо, Антонио… Мне действительно очень важна ваша помощь и поддержка. — Композитор внезапно посерьёзнел, в светло-карих глазах проскользнула теплота. — И спасибо, что позволили поработать в вашем доме: Констанс не даёт мне ни малейшего покоя… Вы мой самый верный друг! Музыкант перевёл взгляд на партитуру и не заметил, как прекрасное лицо Сальери вытянулось и застыло топорно-сделанной маской, а тёмные глаза метнулись куда-то в сторону. Вольфганг перелистнул нотную тетрадь и продолжил: — А относительно Дон Жуана… Не знаю, возможно, что вы правы, и это ошибка. Но знаете, это не так важно. Я знаю, что талантлив… Не спрашивайте как, не спрашивайте откуда — я знаю точно! А потому разве так уж важно, принимают ли меня здесь и сейчас? Я лишь жалею, что так долго использовал свой дар на потребу толпе… Почему вы улыбаетесь? Я сказал что-то смешное? — Что вы, Моцарт… Я просто подумал о том, как вы помудрели с нашей первой встречи. — А тогда я, по-вашему, был глуп? — Ну, если не глупы, то, по крайней мере наивны… Но может всё-таки начнём? Композитор повернулся к инструменту и, кивнув Сальери, принялся наигрывать вступление. Бархатный голос Антонио присоединился к пению клавесина, и две линии, сливаясь в единую мелодию, зазвучали в гармоничном согласии. Когда ария закончилась, Моцарт повернулся к исполнителю: — А говорили: не певец… Как много талантов вы скрываете ещё, Сальери? — Не так уж много, — демон в обличии человека скромно опустил взгляд и ухмыльнулся. — Ну что ж, я думаю, эта ария готова! — Но вы всё ещё считаете, что эта опера — ошибка? — Ну… вам она не принесёт ни денег, ни признания, но если для вас это и впрямь не имеет никакого значения, то, может быть, я и поспешил с выводами. — Ох, неужели сам месье Антонио Сальери признал, что, возможно — только возможно! — он в чём-то ошибся? — Амадей торжествующе улыбался, подтрунивая над своим старым знакомцем. Невозмутимый итальянец лишь снисходительно улыбнулся, пристально глядя на музыканта: свою неправоту он действительно признавал крайне редко. Но не потому, что это ему трудно давалось. Демон мог с легкостью признать свою ошибку, если только кому-то удавалось его переубедить и заставить поверить, что он и правда ошибся. А вот это уже было практически на грани реального: за долгие столетия такое случалось лишь несколько раз. И, конечно же, ни в одном из этих исключительных случаев собеседником Антео не был простой смертный. — Что ж, — наконец отозвался Сальери, — пожалуй, за это стоит выпить. Он подошёл к небольшому шкафу, дернул за тяжёлую медную ручку, выполненную в форме какой-то демонической морды льва, и приоткрыл дверцу, инкрустированную стеклом. Антонио достал из шкафа графин с бренди и два бокала. Один, предварительно наполнив, протянул Моцарту, а второй взял себе. — Ну, вообще я пришёл сюда поработать, — задумчиво произнёс Вольфганг, принимая из рук хозяина дома бокал, — но, не отказываться же от такого прекрасного напитка… — Он сделал глоток. — Месье Сальери, во вкусе вам точно не откажешь: вы всегда выбираете лучшее! — Благодарю, месье Моцарт! — Пряча усмешку, он с ироничной церемониальностью приподнял бокал, прежде чем попробовать напиток. — Надеюсь, для вашей супруги запах алкоголя не станет поводом для недовольства? — Для супруги? Ох, Сальери… — Композитор со вздохом присел в одно из бархатных кресел. — Всё так сложно. Она не даёт мне вздохнуть своими истериками и обвинениями. Я ведь и сам знаю, что виноват перед ней… тысячу раз виноват! Она ангел… но я так просто не могу. Я искал настоящей любви, преданной страсти, когда захватывает дух и в голове складывается неповторимая музыка чувств… — Я практически уверен, что это — дешёвая выдумка современных романистов, возводящих любые чувства в абсолют. Такого не бывает, друг мой, смиритесь и довольствуйтесь тем, что у вас есть. А чувства… чувствами иногда нужно жертвовать ради чего-то более значимого. — Нет, — Амадей несколько горестно усмехнулся. — Такое бывает. Бывает, хоть ни к чему хорошему и не приводит… Он вздохнул, будто бы собираясь с мыслями, залпом допил бренди и протянул бокал Сальери, который моментально обновил порцию композитора. Он внимательно посмотрел в тёмные, почти чёрные глаза итальянца, в которых плескались отражения дрожащих огоньков свечей. — Неужели у вас никогда не было такого? Когда вы теряете голову и не в состоянии сопротивляться этому? Антонио лишь отрицательно качнул головой, пристально глядя в глаза Амадею. Внезапно, музыкант поднялся со своего места и подошёл к хозяину дома, стоявшему возле камина. Он заглянул Сальери в лицо и с каким-то недоверием в голосе повторил вопрос: — Неужели никогда? — Нет, Моцарт, я не думаю, что… Не дослушав объяснений своего старшего коллеги, Вольфганг прильнул своими губами к его, толчком вжимая обомлевшего композитора в стену собственной гостиной. Амадей положил ему руки на плечи, продолжая целовать не сопротивлявшегося подобному проявлению чувств Антонио. Наконец, Моцарт выпустил Сальери из своих рук, разрывая поцелуй. Дыхание у обоих сбилось. Итальянец с какой-то нежностью скользнул рукой по подбородку Вольфганга; теплый человеческий палец ласково провёл по старой глубокой царапине. — Всё те же ошибки, всё те же иллюзии… — взволнованно забормотал Антонио. — Вам лучше уйти, месье Моцарт. Он подошёл к двери и распахнул её настежь, указывая гостю на выход. Тёмные глаза покрыла пленочка холодности и безразличия. — Но Сальери… — Амадей растеряно посмотрел на друга. — Я прошу вас немедленно покинуть мой дом. Надеюсь, вы понимаете, месье? Оскорблённый Вольфганг порывисто выдохнул и сорвался с места. Проходя мимо Антонио, он едва посмотрел на него, и покинул роскошную квартиру придворного композитора.