D-moll

Жалобные, почти плачущие минорные терции резко обрывались вновь и вновь. Юноша, сидящий за клавесином, никак не мог найти им продолжение. Наконец, отказавшись от утомивших его попыток, он с обречённым стоном захлопнул крышку инструмента. Голова с неопрятно-вихрастой светлой шевелюрой опустилась на деревянную поверхность, а брови болезненно нахмурились. Юноша знал, что ему надо сосредоточиться, но разум сверлили осиным роем злые воспоминания: смерть матери, насмешки Алоизии над ним и его любовью к ней, разочарование отца, его взгляд, когда он открыто обвинил сына в смерти своей жены. У молодого Моцарта это всё не выходило из головы. Неудачи преследовали его повсюду: Зальцбург, Мангейм, Мюнхен, Париж — нигде он не был принят. Оставалось только признать давно очевидную для всех истину: он бездарен. Пора уже убить ласкающие сердце иллюзии, прекратить мечтать о невозможном, довольствуясь золотой клеткой своего тирана-покровителя. — Его светлость требует вас к себе, — высокомерно произнёс слуга, не удосужившийся даже постучать, прежде чем войти. — Да-да, — устало пробормотал юноша. — Передай своему господину, что я скоро буду. Посланник вышел точно так же тихо, как и зашёл, а Моцарт, медленно подняв голову с крышки клавесина, начал собираться на встречу со своим мучителем. Иероним Колоредо ненавидел юношу всей душой и даже не пытался этого скрывать, насмехаясь над ним и награждая за честный труд откровенным презрением. И сейчас призванный к своему покровителю композитор ожидал, что тот в который раз приготовил для него что-то унизительное. Моцарт был недалёк от истины: его светлость требовал подопечного с собой в Вену, на коронацию нового императора. Казалось бы, это был шанс для Моцарта показать себя, но, прекрасно зная Колоредо, он понимал, что тот берёт его только для того, чтобы в который раз показать: он держит музыканта на коротком поводке. Вольфганг не сомневался, что ему не будет позволено проявить себя. Да его это и не слишком волновало: Амадей уже примирился с осознанием своей бездарности. А для таких, как он, посредственных писак нотных текстов место при влиятельном покровителе, возможно, и так уже предел мечтаний. Юный композитор совершенно не мог понять, зачем его светлости Иерониму брать подопечного с собой в Вену; так или иначе, находиться при феодале в такой поездке было бы честью для музыканта, даже если патрон будет пренебрегать им. С чего бы вдруг тот решил оказать эту честь опальному Моцарту? На этот вопрос у Вольфганга не было ответа, но, несмотря на самые пугающие опасения, отказать Колоредо он не мог, поэтому, вернувшись из княжеских покоев, сразу же принялся собираться в путь. Впрочем, ответа на вопросы Амадея не знал и сам его покровитель. После ухода музыканта он уже успел пожалеть о принятом решении — с чего вдруг такой абсурд пришёл ему в голову: взять с собой к императорскому двору и без того излишне амбициозного Моцарта?! — но менять своё распоряжение не собирался. Это могло бы дать почву для сомнений в твёрдости решений Колоредо, а во времена, когда Европа полыхала бунтами, подобное было не просто недопустимо, а откровенно опасно. К тому же повеселиться, наблюдая, как Вольфганг будет пытаться произвести впечатление на венскую публику в обход приказам своего патрона, может быть занятно. И всё ж, как такая нелепица могла прийти в голову Иерониму, он сам не мог понять. И неудивительно, ведь поездка молодого Моцарта в Вену была далеко не сиюминутным капризом взбалмошного феодала — это был посекундно рассчитанный план. И автор этой схемы в данный момент находился во дворце австрийского императора. Придворный композитор Антонио Сальери пустыми тёмно-карими, почти чёрными глазами бессмысленно таращился в стену, сидя в роскошном, обитом красным бархатом кресле в одном из залов, и чему-то улыбался. Его лицо можно было назвать красивым: выразительные брови, выгнутые уголком, оттеняли глубоко посаженные тёмные глаза; аккуратная бородка, шедшая вразрез с местной модой, придавала образу экстравагантность, но особенно впечатляла улыбка, так редко появлявшаяся на губах музыканта: она была скрытной, как будто бы Сальери не хотел ни с кем ею делиться. И вот сейчас он сидел в одиночестве, таинственно улыбался и глядел в пустоту; видел перед собой он далеко не интерьеры дворца, а зальцбургского композитора, готовящегося к поездке. Разумеется, глазу обычного человека такое было бы недоступно, но Антонио Сальери не был ни обычным, ни человеком. Собственно, придворный композитор австрийского двора был лишь фантомным воплощением древнего демона по имени Антео. И этот демон был доволен. Сказать больше — он торжествовал! Всё шло чётко по плану, и это приводило Антонио, как он называл себя уже пару десятков лет, в восторг. Вообще он очень любил заниматься этим: создавать себе образ реального человека, внедряться во дворы императоров и королей и плести столь искусно запутанные интриги, что никто не мог заподозрить его. Да и куда этим жалким людишкам до совершенного разума демонического существа? Антео не раз с насмешливым безразличием наблюдал их потуги хотя бы немного приблизиться к его мастерству в манипуляциях и презрительно ухмылялся, стоило им потерпеть фиаско. Ничтожные всё-таки создания… Сзади раздались шаги, и рядом с Сальери возник надушенный и напудренный человечек с ярко нарисованным лицом. Он высокомерно поджал алые губки и, кокетливо держа перед собой тросточку, подошёл к сидевшему в кресле. — Ну-с, Сальери, вы готовы проиграть мне спор? Антонио резко встал и абсолютно бесстрастно посмотрел в лицо собеседника. — Напротив, Розенбе-е-ерг, — намеренно, не без издёвки протянул он последний слог. — Я совершенно уверен в своей победе. Более того, я уже нашёл подходящего кандидата. — Гения, готового продать вам душу? — Подведённые чёрным карандашом глазёнки нервно забегали. — Кто же он? Не томите! — Вы скоро… — Антонио брезгливо стряхнул осыпавшуюся пудру с бордового камзола человечка, которого называл Розенбергом, и выдавил из себя тихий коварный смешок. — Всё узнаете сами. Сальери попытался уйти от настойчивого чёрта (разумеется, человечек был совсем не прост), но тот последовал за ним. Зенбиус, а именно так звали мелкого демона, когда он не прятался за человеческой оболочкой, был прихвостнем Антео. И несмотря на то, что этот тип всегда был и оставался лишь чертёнком на побегушках, он нередко провоцировал и даже откровенно брал «на слабо» своего более сильного товарища. Так и сейчас: высказанное им предположение, что Сальери не сможет заключить контракт о продаже души с действительно одарённым свыше человеком, было встречено как вызов, который был немедленно принят. Задача была в действительности не из лёгких: за всю историю цивилизации была всего лишь пара случаев, когда поистине выдающиеся человеческие экземпляры оказывались готовы пожертвовать своей душой, ведь такие сделки заключались в основном ради того, что у них уже имелось, — таланта. Но Антонио не спасовал, и даже не потому, что был уверен в себе: просто демону, испробовавшему на этой Земле почти всё, стало скучно. Предстоящее же дело обещало быть крайне интересным. Придворный композитор довольно ухмыльнулся про себя: «Да, Моцарт — это как раз то, что мне и было нужно. И скоро он будет принадлежать мне. Навеки».