Do you?

Хосок ступает тихо, Тэхен шагов не слышит. Когда тот в его личное пространство вторгается, Тэхен не против, потому что сил сопротивляться нет. Ему не стыдно, что видит Хосок его лицо распухшее, красное, от слез мокрое: остановить поток невозможно. Боль ручьями, реками из черных глаз тэхеновских выливается, бурлят в душе отчаяние, обида, злость. Он пальцами кривыми нос опухший трет и соплями захлебывается; так сильно больно, что вот-вот разрушится, вот-вот поломается насовсем. Синие вены вздулись, дорожками тощие руки обвивают, словно трещины, словно лопнет кожа, и зальет все вокруг своим отчаянием Тэхен. Хосок опускается рядом с чужой кроватью, молчит. Тэхену правда все равно, от боли уши закладывает, глаза мутной пленкой затягивает; он даже всхлипывает громко и со злостью. Холодом стена спину обжигает, Тэхен к ней жмется и колени острые к груди подтягивает; трясет его, крупной дрожью колотит. Хосок вытягивает руку, кладет ладонь на тэхеновскую ступню, неуверенно гладит, успокоить пытается. Пальцы у Хосока теплые, приятные, Тэхен слипшиеся от пота пряди со лба убирает и первый раз Хосоку в глаза смотрит. Тот морщится, наверное, от тяжелого отчаяния тэхеновского, которого на весь мир хватит. Тэхен будто вселенная: в нем кислорода нет, в нем звезды горят яркими пятнами, красными, синими, и взрываются, оставляют дыры черные, что затягивают, затягивают необратимо и губят. Хосок пододвигается ближе, на край кровати осторожно садится, Тэхен позволяет. Тэхен давится обидой, давится болью; в груди горячо, словно солнце внутри уже взорвалось. Погасло, потухло, и нет больше тепла приятного, света необходимого, ничего больше нет. Хосок наклоняется, губами касается колена, ненавязчиво и мягко; у Тэхена по этой ноге мурашки рассыпаются метеоритным дождем, а из глаз с новой силой слезы. Он затылком в стену упирается и всхлипывает хрипло, когда Хосок рядом оказывается и обеими руками тонкого Тэхена обхватывает. Тот опомниться не успевает, как Хосок звезды-слезы сцеловывает, прямо как в фильмах Тэхен когда-то видел; и не брезгует совсем, не противится, а Тэхену стыдно. Он за плечи Хосока держится и чувствует, как мерцает в том что-то, неяркое, едва различимое и Тэхену пока непонятное. Ему бы зацепиться и попробовать выбраться, но свет солнца, в груди взорвавшегося, в черных глазах отражается только сейчас, и понимает Хосок, что поздно уже, что он опоздал.