После Бала

       – Если бы я так себя вела, – негромко сказала Сара, глядя вслед ушедшему виконту, – меня бы высекли.       Она стояла рядом, и Отто фон Кролок её прекрасно слышал, но не торопился отвечать. Он тоже смотрел на дверь, за которой скрылся его сын, и обдумывал всё случившееся. Ещё мгновение.       – Бьют скотину, – произнёс он затем, – вороватую, ленивую и наглую челядь, неразумных детей, которые не понимают человеческой речи. Существ, от которых ничего, кроме тупой покорности, не надо. Или тех, на ком можно выместить бессильную злобу. – Он взглянул на Сару и спросил: – Что же, тебе по душе такое обращение, Sternenkind?       Сара не ответила. И в глаза ему смотреть тоже не смогла. Опустив взгляд, она покачала головой.       – Хорошо, – улыбнулся его сиятельство, – только рабы любят палку, которая их колотит. Идём, Сара, – он предложил ей руку, на которую девушка оперлась, хотя и не без опаски. Граф усмехнулся про себя: вот правда – она всегда его боялась, а когда теряла страх, то начинала вести себя отвратительно, как и делают всякие страх потерявшие. А перед тем, что внушает ужас, можно только трепетать.       Любить нельзя.       – С вашего разрешения, профессор, – скупо улыбнулся он Абронзиусу и увёл свою даму с собой, в те же двери, куда Герберт увёл Альфреда. Только путь они избрали другой. – Молодец, – сказал он Саре, когда двери затворились, оставляя их наедине, – ты вела себя превосходно.       – Правда? – спросила Сара.       – Да, конечно правда.       – А вот вы не очень-то.       Граф глянул на неё сверху вниз.       – Верно, – согласился он. – Всё, что я хотел, я сделал.       – Но ведь не только это?       – Не имеет значения.       – Почему бы вам просто не выгнать его из замка?       – Потому что я не желаю. Довольствуйся этим объяснением, дитя.       – Он вам не ненавистен, правда?       Граф промолчал. Он не знал, что ей ответить... да и не собирался отвечать.       Они прошли широким коридором, который наполнял лунный свет, льющийся через широкие окна. Граф задумчиво глядел перед собой. В юности, задумывая перестроить замок, он хотел наполнить эти мрачные стены светом...       А теперь мог наводнить тьмой и ужасом целый мир. От него этого ждали. Он чувствовал их жадность и нетерпение. Чувствовал, как много того и другого скопилось под стенами замка. Но страх перед чужим, многолюдным миром, толпой, которая не покорится, а непременно будет защищать себя, был сильнее. Они ещё верили, что однажды их станет достаточно, что случится что-то, и мир изменится. Что нечто непостижимое даст им ту необыкновенную власть, о которой они грезили. И что это непостижимое в мир приведёт он.       Ведь потому он здесь.       «Ты переменишь этот мир, – сказала ему Лоренца, когда они увиделись впервые. – Все покорятся тебе, все склонят свои жалкие глупые головы перед твоей властью. Ты станешь править, станешь владеть, заставишь их делать так, как пожелаешь».       Впрочем, нет, нет, впервые было совсем не это... Первая их встреча не удалась. Тогда Лоренца ещё не пыталась ему льстить: она не разобралась, как вести себя. Вряд ли она думала о собственном пророчестве: ведь стройную картину, которую она, безусловно, продумала очень давно и во всех деталях, нарушало то, что при последнем графе оставался ещё и виконт. Как же так? Это вносило неопределённость. Это ей не нравилось...       Безусловно, как и то, что место самого близкого и самого дорогого для графа существа уже занято – не ею. Создательницей она сделаться не смогла – и тут её тоже опередили! Если Генрих, образно выражаясь, наступил ей на больную мозоль, то Герберт просто все ноги оттоптал, отнимая последнюю возможность двигаться.       А уж крылья она себе подрезала сама.       Интересно, что она, в таком случае, делает теперь? Пытается ползти?       – Куда мы хотя бы идём? – спросила Сара.       – В твою спальню, дитя. Я тебя провожаю, – граф обернулся и подал ей руку, чтобы помочь взойти по лестнице. – А после оставлю: меня ещё ждут дела. Тебе тоже хорошо бы найти какое-нибудь занятие, чтобы не сидеть сложа руки и не скучать. Знаю, что рукоделие ты терпеть не можешь; а вот книг в библиотеке достаточно.       – Туда я не пойду. Там профессор.       – А в замке я. Что же из этого?       Саре, очевидно, это не понравилось: она замолчала. «Что ж, когда хотят, то делают», – подумал граф – и снова вспомнил Лоренцу.       Та ночь была для него очень тяжкой – одна из мучительных первых ночей после обращения, когда Анталь сторожил его у дверей спальни. Граф сам приказал ему встать на страже: он боялся, что голод погонит его, как зверя, на поиски крови.       И одному только дьяволу известно, куда он может его погнать.       Он лежал без сна в своей постели, устремив неподвижный взгляд в темноту. Свечи не горели: и без них было слишком тяжко. Кровь убитого Петера, его верного камердинера, который по глупости сделался его первой жертвой, дала ему сил, но утолить голод, погасить эту нестерпимую жажду крови живых, она не могла. Не было такого средства...       И потому он мучился – с ночи до рассвета, пока смертное оцепенение не охватывало его измотанное жаждой тело. Тяжёлое, страшное испытание – но пока что он выдерживал его, отрезвляя себя мыслями о сыне и всеми силами стараясь не думать о создателе, который предал его и бросил, получив то, что хотел. Как глупую девицу, которая настолько слаба на известное место, что даже честь уберечь не может... Но чего ещё ждать от таких, как он? Вечной преданности? Да и нужна ли она от него? Зачем? Нет уж – он и к женщинам давно угас, а к мужчинам и вовсе никогда...       ... не имел счастья приблизиться, зная, что его ожидают.       Он сел в постели, охваченный дурной холодной дрожью. Он говорил сам себе, что этого не должно быть и не может. Одно дело – юность, когда чувства ещё глупы и незрелы, тычутся куда попало, как слепые котята... лишь бы не разбились и не погибли. С Гербертом происходило именно это – он был уверен, он хотел верить, во всяком случае, что это не навсегда! Женитьба наверняка ему поможет, разбудит осознание... нет, он не хотел думать, что с его сыном может быть что-то не так. Что с ним самим... нет, он просто, на самом деле, нуждался в близости. Все люди временами в ней нуждаются, в этом нет ничего зазорного – на то и разум, чтобы держать себя в узде. Плоть слаба, ей всё равно. Но разум...       ... также слаб, тонет в предрассудках и страхах. Дух, мощный и свободный, не может достичь высот, скованный тяжкой моралью. Хорошо. Плохо. Греховно! Что-то свыше подкрадётся, как тать в ночи, и покарает тебя! А если будешь избегать всего, что может его прогневать – оно же, во всём своём блеске, непременно явится, когда ты в беде, и тебя спасёт. Да, непременно – и только то, что плох ты сам, помешало ему сохранить хотя бы одно твоё законное, на угодном ему супружеском ложе зачатое дитя, помешало ему спасти тебя самого, чтобы ты не окунулся во мрак, ища спасения от гибели и боли. Только то, что плох ты сам!       Безусловно! Хороши Розенштерны, которые в согласии растят чудовище, называющееся сыном им обоим. И чудовище хорошо, потому что если дальше так пойдёт, ничто ему не грозит: доживёт до самой старости, в сытости и довольстве, уже и не вспоминая про друга юности, чью собственную юность, грязный подонок, швырнул себе под ноги и, хохоча, растоптал! Вот, значит, как... вот что хорошо! Закрой глаза и не думай о том, что перегрыз бы ему глотку, упился бы его гнилой чёрной кровью, размазывая её по лицу, чувствуя, как она стекает по губам, пальцам и подбородку... Разодрал бы ему грудь, вынул бы ещё трепещущее сердце, и сосал бы его, вгрызаясь в мякоть, как в душистый персик. А если бы и после этого в нём осталась хоть капля жизни, растолкал бы ему коленом ноги, и...       – Дьявол! – простонал граф. – Я схожу с ума! Это я-то... я!       Он нашёл в себе силы подняться с постели и сполоснуть лицо холодной водой из кувшина, не обращая внимания, что она льётся на ковёр и ему самому на ночную рубашку. Вода точно пахла железом; и он понимал, что не может сделать ни глотка, хотя чувствовал, как спазм сжимает ему горло. Нет, не вода была ему нужна... не вода. В этом-то всё и и дело! Он не умер – он не-мёртв, но мучения его не кончились. Впрочем, глупо было надеяться, что хоть что-то, кроме смерти, может положить им конец.       Надеялся ли он?       Отто фон Кролок оглянулся: зеркало стояло буквально в нескольких шагах от него – возле окна, укутанное тяжёлым отрезом алого бархата. Анталь наверняка очень старался, чтобы ткань не соскользнула как-нибудь – ох и пришлось же ему повозиться с этой махиной, на голову с лишним выше его собственного роста! Граф подошёл ближе, коснулся пальцами ткани, сжал её в руке, ощущая, как приминаются мягкие ворсинки, – и одним рывком сдёрнул, так, что зеркало слабо зазвенело в раме.       Что он увидел в отражении?       Ткань, повисшую в воздухе.       Да, на самом деле он держал её в руке. Вот только бархат зеркало воспринимало, а его – нет. Даже рубашку, которая была на нём надета!       Выпустив бархат из рук, граф шагнул ближе. В зеркале точно что-то помутилось: воздух колыхнулся... Граф сощурился: э нет, что-то там всё-таки было... просто он сейчас не мог разглядеть этого. Тень... скопление мелких частиц, пылинок, существующих где-то за пределами обычного человеческого взора. Вот это его рука... он поднимает руку... растопыривает пальцы. Но если не щуриться, даже этого не видно. Его видят глаза людей, но для зеркала он как будто пустое место... или подобие его. Как это может быть?       Он уловил движение воздуха в комнате, от которого поднялись дыбом волоски на коже. Холод обвил его тело, точно сырой пеленой тумана. Неужели... Он обернулся – и действительно столкнулся лицом к лицу с нежитью. Да только не с той, которую – и в тот миг он особенно остро почувствовал это – он на самом деле очень ждал. Прежде всего, это была женщина.       И когда она на него посмотрела, он её узнал.       В самом деле, как не узнать ту, чей портрет ещё в детстве рассматривал сотни раз? Как не узнать ту, чьи черты узнавал в собственном лице, хотя едва угадывал в нём черты отца и матери? Эти чёрные, как ночь, волосы, эти большие серые, словно всевидящие, глаза, аккуратно вылепленный нос и рот очень характерной формы – губы не то чтобы слишком чувственные, пока не улыбнутся, но... многообещающие, если приглядеться к ним, отбросив ложную скромность.       Лоренца фон Кролок! Это была она.       После того дня, как был наконец завершён её портрет, прожила она, вероятно, ещё лет десять: лицо не расплылось, но стало как будто полнее... наверное, это лишний раз добавило сходства им двоим. Не-жизнь выбелила её от природы золотисто-смуглую кожу, как гипс или алебастр – лицо казалось идеальным, как искусный слепок. Ни морщинки, ни тени, ни пятнышка... граф искренне надеялся, что сам вот так не выглядит. Лоренца улыбнулась; и эта посмертная маска пробрала его почти до дрожи. Когда-то за её улыбку, вероятно, мужчины готовы были сворачивать горы и головы; но это было давно. Давно, когда она ещё была живой.       Ему хотелось отступить, но он этого не сделал. Лоренца положила руки ему на плечи, провела по ним вверх, глядя ему в глаза. Высокая для женщины своего времени, она могла бы упереться подбородком ему в грудь, ниже ключиц. И, верно, она была очень красива. Лицо, на которое можно долго-долго смотреть, каждый раз словно заново изумляясь ему. Как, должно быть, её любили!       А она, улыбаясь, шептала слова заклинания, и произносила страшные проклятия, и своей рукой, изящной, с длинными пальцами, подливала яд, и убивала, убивала...       – Как ты похож на него!       У неё оказался сильный голос. Вероятно, пела она красиво, но сейчас слишком уж по-змеиному шипела. И виноват был не акцент, нет.       – На кого? – спросил граф.       – На моего бедного Флоренса...       «Да уж, – подумал граф, глядя на неё, – бедный Флоренс. Бедный Флоренс, на чьих несчастных глазах его бедная восставшая из могилы матушка разорвала бедного отца, бедного брата, бедную мачеху и чёрт знает кого ещё». Он теперь не сомневался, что так всё и было: из всех, кто был на свадебном пиру, спаслась только вдова старшего сына Белы фон Кролока, Эржбета, со служанкой и двумя маленькими дочерьми. Проделав чудовищный путь, бедная женщина укрылась в монастыре и до конца своих дней слышать ничего не желала о семье покойного мужа. Флоренс фон Кролок, сделавшийся графом, предлагал помощь ей, приданое её дочерям... всё напрасно! До конца своих дней обезумевшая Эржбета отвергала всё, что только исходило из замка. Одна её дочь умерла в девицах, а вторая, Мария, вышла замуж за барона фон Розенштерна... который, впрочем, был не столь категоричен, как его тёща, и приданое от Флоренса фон Кролока за женой взял. Без сомнения, он охотно взял бы и замок, даже вместе с кладбищем, которое вскоре должно было вот-вот начать полниться не-мёртвыми, но у Флоренса фон Кролока были наследники. Тем не менее, мечту о его землях Розенштерны так и не оставили. Граф был уверен: они и теперь не оставляют её. Если уж не барон с баронессой, то Рудольф – наверняка.       – Он не дожил до твоих лет и не захотел идти со мной: решил, что лучше смерть. – Лоренца нахмурила брови. – Неблагодарный! Ничего ему было не надо, даже того, что я сделала ради него... все сыновья таковы. Твой тоже не пришёл на тебя посмотреть? – она обернулась. – Да уж, я вижу! А будь... будь он узнай? – Она нахмурилась опять: знания немецкого подвели её, и она разозлилась. – Проткнуть тебя колом насквозь – вот что он станет делать!       – Его здесь нет, потому что ему нечего делать здесь, – возразил граф. Лоренца покачала головой:       – Приходят, – сказала она. – Приходят, когда хотят, запрещай или не запрещай. Когда тебе умереть. Когда чувствуют, то приходят.       – Не почувствовал, и не нужно. Я этого не хотел.       Лоренца улыбнулась:       – Ты так думаешь? А ведь он проснулся. Он тоже почувствовал... проснулся, но не пришёл. Вот этот, – она ткнула пальцем в сторону двери, – сказал ему идти спать. Сказал, что будет его звать, случись беда. И он не пришёл!       У графа сердце дрогнуло.       «Ах, Анталь! – подумал он о камердинере, сторожащем его у дверей. – Как я не ошибся в тебе!»       – Не могу ничего сказать, – произнёс он вслух, – поступил он верно. Я не желал, чтобы он был здесь в такую минуту. И не желаю, чтобы он узнал о том, что эта минута была, синьора.       Не хватало ему сделаться жертвой вместо Петера! Не хватало ему обезуметь, как... Граф вспомнил свою мать, которая после смерти отца оправиться так и не сумела. Что же она всё-таки слышала в ту ночь, когда его убили?       – А ведь однажды он подумает о том, почему ты не умираешь так долго, – сказала Лоренца. – Захочет не быть маленьким мальчиком, которого водят за руку... Тебе не страшно разве, что этого не миновать?       – Он будет жить не здесь. Он женится и уедет, и возвращаться ему я запрещу. Я... последний граф фон Кролок, который жил в этом замке. Ни моему сыну, ни его детям не место здесь.       – Да, – сказала Лоренца, – если у него будут дети. Ему не место здесь, он не настоящий фон Кролок...       – Он мой сын.       – Твой сын, да. Но не твоей жены. А его мать... она была здесь, приходила. Смотри, смотри, что она с собой принесла!       В её руках появился свёрток. Откуда она его достала – из рукава, из кармана? Этого граф не разглядел, но разложением – а проще говоря, дохлятиной – пахнуло ощутимо. Не то чтобы он был чрезвычайно брезглив, но не выдержал и скривился:       – Что это такое? Она... на кладбище это зарыла? – спросил он, вспомнив, зачем эта женщина приходила сюда. Помолиться на могиле, как же... надо было сразу велеть обыскать всё!       – Да! – Лоренца засмеялась. – Сердце – оно там было. И булавки. А платок – твоей голубушки, смотри! – она развернула ткань, чудовищно грязную, дурно пахнущую, и граф предпочёл бы поверить на слово, а не искать на платке монограмму «SvK»... Но он её отыскал – разглядел, даже не прикасаясь.       – Она бы меня убила? – спросил он.       – Да. Ты больше не нужен своему сыну – её сыну. Мальчик взрослый. Ты не нужен. А ты бы гнил, ты бы умер.       «Ведьма, – подумал граф. – Ведьма проклятущая!»       – Ему она зла не станет делать, – продолжала Лоренца, – он – её дитя. И то, что есть у неё, есть и у него тоже. Она знает это. Она его для этого родила. Для злого дела. Тебе на зло.       «Правда? И где же ты раньше была, голубушка?» – яростно подумал граф. Он вдруг почувствовал в себе силу – как будто Тьма расправила крылья. Показался выше сам себе...       Лоренца отступила.       – Хорошо, – сказала она, – не верь мне! – И уронила платок на ковёр. – Но смотри... смотри за ним! Не смыкай глаз, Отто фон Кролок!       И вдруг, развоплотившись в облачко тумана, хлынула прямо в разверстую пасть погасшего камина. Сущая ведьма – так и вылетела в трубу.       Граф постоял – и развернулся к дверям, но они сами распахнулись ему навстречу. В проёме замаячил огонёк свечи, освещая Анталя – его серьёзное, строгое лицо, кудри, эспаньолку, окаймлявшую напряжённо поджатые губы.       – Всё слышал? – спросил граф.       – Всё, – сказал Анталь. – Не волнуйтесь. – И глянул на платок на полу: – Не берите это в руки, господин. Я уберу. Вы же его не трогали, не успели?       – Ещё чего не хватало – трогать всякую дрянь... – граф отступил, возвращаясь к постели. Кружилась голова, хотелось лечь. Хотелось крови... нет, Анталя он ни за что не тронет. – Герберт правда хотел сюда прийти? Той ночью?       – Сон ему дурной приснился, ваше сиятельство, – камердинер поставил свечу на стол, взял каминный совок и кочергу. – Вскочил, перепугался, звал вас. Я подал ему вина и заверил, что всё будет хорошо... Спалю-ка я это, пожалуй, в кухне, – решил он, – огонь очищает... Отдыхайте, хозяин. А я пойду.       – Стой! – граф приподнялся на локте. – Если ты скажешь ему, Анталь... если ты только подумаешь ему сказать...       Камердинер вздохнул.       – Так-то я уж на дурака похож, ваше сиятельство? – спросил он. – Неужели вы бы дурака к господину виконту приставили? Знаю я вас: пожалуй, ведь нет.       Граф согласился: нет, ни за что бы не приставил. Правда, насколько не дурака – это он тогда и знать не знал... И впервые за десять лет он задумался: чего ещё он не знает о своём нежданно-негаданно приобретённом слуге?       Лоренца заявилась на следующую ночь, чтобы неожиданно заявить, что, возможно, ошибалась, и предложить мировую. Пусть всё будет по-прежнему, пока Герберт не уедет. А потом... потом настанут другие времена. Времена крови и тьмы! Граф выслушал её, конечно – спокойно, сидя в кресле. Зеркало его не отражало, но он знал, что в одном из лучших своих нарядов, чёрном с серебром, выглядит величественно. Когда Лоренца, наконец, завершила свою речь, он не кивнул, не покачал головой. Он сказал:       – Это будет потом.       – Потом? – Лоренца с изумлением взглянула на него. – Что значит «потом»? Ты должен мне поклясться! Пообещать!       – Я, синьора? В самом деле? Но разве не я последний граф? Не меня вы так долго ждали? И не мне ли должны принести клятву верности, чтобы я мог вести всех вас туда, где вам надлежит оказаться?       «В адское пекло, к примеру. Отличное место для всех вас!»       – Клятву? – Лоренца звонко рассмеялась. – Вот уж нет! Мои дети верны только мне, и за ними я пригляжу сама. Смотри за своим! И помни: если ты обманешь меня, как сделал твой создатель, ты горько пожалеешь об этом – да, пожалеешь, Отто фон Кролок! Он у меня в руках – а значит, и ты. Ты тоже!       – И ваше пророчество, – напомнил ей граф. – И все ваши надежды, синьора. Вы не верите, что я способен на многое? Ваши слова, которые произнесли здесь, были ложью? Я нуждаюсь в том, чтобы мне лгали, говоря, на что я способен? Поэтому, – он поднялся из кресла во весь рост, – возвращайтесь в свои могилы. И не трогайте моих людей: каждый из них нужен мне. В окрестностях скитается слишком много других: беглые крестьяне, дезертиры, лазутчики, разбойники... Я знаю, что до сих пор своей безопасностью во многом был обязан вам, и за это вас благодарю. Продолжайте в том же духе, но вдесятеро осторожнее, чем прежде: я не хочу в один прекрасный день оказаться на солнце с колом в груди. Как и вам, мне это не нужно. Я болен, но жив, и в моих землях не бродит нежить: все должны быть в этом уверены. О прочем я скажу, когда придёт время. Впрочем, можете быть нетерпеливой и ничего не ждать; но что же будет тогда, синьора? Что будет, когда вы прекратите ждать?       Лоренца посмотрела на него.       Граф тоже смотрел. Он ждал. Ему было просто любопытно: могла ли она что-то предвидеть на самом деле?       Но она была не глупа.       – Я-то знаю, – она усмехнулась. – А вот ты скажи!       – Что я сделаю?       – Нет, не ты: если мы прекратим ждать, тебя уже не будет. А вот другие? Они-то что станут делать?       «Какие другие? Кто?» – хотел спросить граф хотя бы самого себя, но вдруг его что-то остановило. Как будто часть механизма щёлкнула и заняла своё место. Он понял, что отвечать.       – Огонь, – произнёс он, выстраивая слова в своём разуме. – Огонь очищает.       Странное чувство: как будто нащупал нить закатившегося в тёмный угол клубка и потянул за неё. Клубок не выкатился на свет – нить только размоталась, но она определённо вела к нему. Что-то было. Но как же далеко!       Они перестанут, понял он. Однажды они перестанут. И тогда – всё случится так, как он сказал. Всему конец!       «Но остальное, как же остальное? – спохватился он. – Герберт – что будет с ним? Я же не напрасно здесь? Не напрасно всё это делаю?!» Он хотел тянуть эту нить ещё – может быть, и весь клубок вытащить на свет! – но она оборвалась у него в руках. Проклятье! Ему захотелось взвыть, но он только скрежетнул зубами от досады.       – Ты знаешь! – прошептала Лоренца. – Ты знаешь!       – Я знаю, что ничего не знаю, – огрызнулся граф, вспомнив кстати подвернувшуюся фразу. – У меня голова разболелась от ваших капризов! Вы довольны, синьора?       К его удивлению, Лоренца вдруг прильнула к нему – и подмигнула, задорно, как деревенская девчонка.       – Кровь! – прошептала она. – Кровь – вот что тебе нужно!       Это было на неё не похоже: она не должна была делать так, она... Граф почувствовал, как у него точно опускается сердце, – и всё, что могло бы подняться, точно уже не поднимется. Потому что понял, кто улыбался если не так, то очень-очень похоже... чёртово кровное родство, идущее сквозь века! Как же он его ненавидел!       Был у него в жизни один кошмар – его Софи. А в не-жизни, похоже, их стало два.       – Нет, – сказал он, высвобождаясь из неё рук, – хватит. Мне достаточно.       Лоренца поглядела на него.       – Хорошо, – сказала она, – как знаешь.       И исчезла в дымоходе. Опять.       Граф подошёл к окну, открыл его: воздухом подышать. От его дара, от мыслей, от голода, от всего – его тошнило. Ещё и в создатели форменный мерзавец достался... повезло! Убийца, предатель, мошенник и негодяй – всем хорош, ничего не скажешь. Да ещё и если уничтожить его, на нём всё и закончится. Захочет Лоренца – и как пить дать, упокоит. Тем более что он вроде как докучает ей...       Да-да! Что он там говорил про... равноденствие? Граф беспокойно завозился в памяти: Герберт его освободил... освободил? До равноденствия? А что потом? Что сделается с ним потом? Или что с ним сделают?       Впрочем, в ту ночь равноденствия ещё не было. Как и в следующую. И когда хотят, то приходят. Лоренца была права.       Граф задумчиво посмотрел вдаль. Из окна его спальни было видно реку. Было видно еловый лес за ней. Там, за лесом, находилось поместье его соседа – который сегодня днём как раз в замке был, уже второй раз за неделю. Потрясённый всем случившимся, Август Бадени не мог не приехать, не мог не поддержать Герберта – своего уже почти родственника, будущего мужа своей сестры. Надеялся он и графа увидеть, но Анталь настоял, что хозяин спит, и не впустил. В запальчивости Бадени вызвался ждать до ночи, но под вечер вдруг словно одумался, сказал, что вернётся через день, и уехал. Почувствовал что-то? Судьба уберегла?       «Невежливо будет, – усмехнувшись, подумал его сиятельство, – не нанести дорогому графу ответного визита».

***

      Подходя к дверям спальни покойной графини фон Кролок, которую теперь занимал Генрих, виконт вдруг насторожился и прислушался.       – Когда она только успела? – прошептал он, в изумлении широко раскрыв глаза. Альфред хотел было спросить, что такое, но Герберт только подманил его к дверям поближе и сделал знак молчать. Покорившись, юноша тоже напряг слух и услышал... Магду. Что она там делает?       Впрочем, он быстро понял, что.       – Мужчина у него за спиной, – рассказывала служанка, – дорогой ему мужчина... не знаю, может быть, и не старый даже, но его старше. Отец, похоже. И как будто что-то это важное значит... не знаю, он же вас не оговаривал? Да нет, не похоже... Бумага тут какая-то, вас к нему с ней отправили, вроде как гонца. Или вы кого-то отправили... вы её написали! Неужели вы ему письмо такое обидное написали, что даже господин граф вам теперь не может этого простить?       – Это не письмо, – задумчиво отозвался Генрих, – но приложил к нему руку и вправду я, и доставил тоже я... и, верно, не может мне Отти этого простить, хотя оно и сделало его богатым человеком. Завещание это, милая Магда, завещание.       – Ох, – сказала Магда, – вон оно как... и в дом привезли?       – Не совсем: не привёз, а принёс... и не думал, что всё так обернётся. Штефан – это его отец – должен был получить богатство, замок – хозяина, а я – покой. Только вышло по-другому: Штефан получил смерть, замок простоял в запустении пятнадцать лет, а я... видно, проклят навеки. Этого ты не видишь?       – Что вы, ваша милость! Видела – сказала бы. А так всё самое плохое – видите, как оно от вас далеко? Совсем в другую сторону! И господин граф вас вроде как даже полюбит... только странно: вроде бы и близко это совсем, как будто одно усилие приложить нужно... а всё-таки я не верю.       – Почему?       – Очень уж всё просто, ваша милость, чтобы прямо ниоткуда и много-много... так не бывает. Оно, усилие-то, может быть и маленьким-маленьким, вот крохотным совсем кажется – но это оно только кажется, а так вы об него себе все руки в кровь сотрёте. Не видно ничего тут... а я кровь чувствую. Много крови... что же это такое, ваша милость?       – Ничего, душечка, ничего, – успокоил её Генрих. – Нам ли крови бояться? Для нас она – хлеб, вода и воздух! – он засмеялся. – Знаешь, я бы ещё кое-что хотел у тебя спросить, но сейчас не буду: жду наших голубков с минуты на минуту. Так что собирай карты, бери их – я их тебе дарю, – и если ты будешь так любезна принести мне льда и чистое полотенце, скажу тебе «спасибо». За это же не благодарят?       – Не благодарят, ваша милость... так льда и полотенце?       – Да. И, может быть, бокалы для вина... если найдёшь.       – Хорошо, ваша милость! – Магда явно собралась уходить, и Герберт, оглянувшись по сторонам, быстро уволок Альфреда в бывший зеркальный коридор. Там оказалось как будто ещё более пыльно, чем в прошлый раз – юноша едва сдержался, чтобы не чихнуть.       – Это Магда, что ли, подняла такую пыль? – Герберт тоже заметил перемену и явно не обрадовался. – О нет, мы же до рассвета не отряхнёмся! – он со страданием оглядел свой костюм. – Чистить будет она!       – Выходит! – прошептал Альфред, прислушавшись. – Как думаешь, она не...       Герберт заткнул ему рот поцелуем. Юноша слабо трепыхнулся в его руках; потом сделалось хорошо. Он развернулся поудобнее, позволяя крепче обнять себя, и сам охотно прижался к любимому телу. Его ягодицы оказались в плену тёплых ладоней; не задумываясь, он ответил тем же, и услышал тихий стон виконта в ответ... услышал, ощутил его на своих губах. Неужели?.. В один миг Альфред почувствовал себя очень-очень готовым на подвиги – и Герберт, кажется, тоже это почувствовал.       Звонкое покашливание (и чих – от поднявшейся пыли) привлекло их внимание. Генрих стоял у порога, уткнувшись в платок, и смотрел на них с интересом. Потом поманил за собой и пошёл обратно к себе, не закрывая дверь.       – А может... может, потом? – Альфред жалобно посмотрел на Герберта: у него настрой не спадал. Наверное, профессору Абронзиусу и пенсне бы не потребовалось... Виконт ответил сочувственным взглядом и предложил:       – Можешь подумать о Куколе – он, к твоему, сведению, тоже мужчина. Я видел, – улыбнувшись, добавил он – ну точно чтобы добить! – Полегчало? Ну вот, и мне... Пойдём?       Альфред кивнул. От разыгравшегося воображения его теперь слегка тошнило... но зато вид у него был куда более благопристойный. «Насовсем бы не полегчало!» – беспокоясь, подумал он, вслед за Гербертом входя в комнату покойной графини фон Кролок.       Генрих встретил их весьма радушно – но, чуть внимательнее присмотревшись к виконту, ахнул и отправил его в ванную умываться. В ванной, увидев себя в зеркале, Герберт ахнул тоже: под глазами у него и вправду были такие тёмные круги, что позавидовали бы иные романтические натуры. Пользуясь моментом, Альфред вспомнил про свой кол: он же его как раз вон там, под софой оставил?..       Он наклонился и основательно пошарил рукой, пока не наткнулся на стену, но не нашёл ничего. Даже пыли, и той не было! Интересно, значит ли это, что здесь недавно прибрались, или это ещё с прошлого раза?       По ковру прозвучали шаги.       – Фредль, сердце моё, – обеспокоенно сказал Генрих, – ты что-то потерял?       – Нет! – Альфред выпрямился. – То есть... т-то есть, ты не видел мой кол?       – Кол? – Генрих глянул куда-то вниз. – Ах, ну да, деревянный... помню, ты намеревался оказать мне тёплый приём. Нет, с тех пор не видел... ты разве не забрал его?       Альфред покачал головой:       – Не успел.       – Правда? Тогда это интересно, – Генрих сел на софу и поманил его к себе. – Магда сейчас придёт, спросим у неё: возможно, она его нашла? Садись со мной, Фредль. Ты же не против, если я стану называть тебя так?       Юноша пожал плечами:       – Кажется, нет… Правда, дома меня так никогда не называли. Это же по-австрийски, да?       – Да. Ты бывал в Австрии когда-нибудь?       – Да, мы проезжали… но вообще мне больше понравилась Венеция. Там лодки. И каналы…       – Наверное, там очень красиво, – улыбнулся Генрих. – А откуда ты родом?       – Из Кёнигсберга.       – Кёнигсберг… а, это в Пруссии? Но это же так далеко! Бедный Фредль… Наверное, ты скучаешь по дому?       – Не знаю, – пожал плечами Альфред. – У меня нет семьи и нет родных… друзей тоже нет. Никого, о ком я мог бы скучать… Так что мне хорошо здесь, и я ни о чём не жалею.       – О, – удивился Генрих, – значит, ты такой же, как я? Я тоже считаю годы, проведённые в скитаниях, самыми счастливыми… верно, никогда не знаешь, что ждёт нас за самым пугающим поворотом. Уничтожило меня возвращение домой: я уже знал, что еду на смерть.       – Уже? – удивился Альфред. – То есть… то есть, как граф, да?       – Что? О чём ты? Ах, его дар… нет, ничем подобным я не обладаю. Предчувствия бывают у всех; только мои обычно по пустякам меня не тревожат. Скажи, Фредль, что произошло с тобой вчера ночью?       – Позавчера?..       – Да – Магда успела поделиться со мной, что ты пережил кое-что ужасное и здорово перепугал всех… может быть, за исключением Отти. Так как же это с тобой произошло? Как твоей создательнице удалось завладеть тобой? Не могу поверить, что случайно: слишком уж это непросто.       – Не случайно, – согласился Альфред, – только… что в этом такого? – спросить прямо, зачем Генриху это нужно, он не смог: ему показалось, что это будет невежливым. Генрих в ответ задумчиво прищурился и кивнул.       – Хороший вопрос, – сказал он. – Не хочешь раскрывать карты раньше, чем я раскрою свои, да? Умница, Фредль: никогда не доверяй тому, кто пытается влезть тебе в душу – но для меня можешь сделать исключение: я действительно хочу подружиться с тобой. Ты дорог нашему милому Герберту и оттого особенно дорог мне, хотя, не стану скрывать, я действительно питаю непозволительную слабость к очаровательным молодым людям – куда большую, чем к красивым женщинам.       – А как же… – начал было Альфред, но договорить не успел: в дверь постучали.       – Тук-тук! Ваша милость? – на пороге появилась Магда. – Я вам всё принесла. Ой, и господин Альфред тут? А господин виконт где?       – Прихорашивается, – Генрих подошёл к ней, чтобы забрать у неё свёрток в полотенце и три бокала – изящные, хрустальные. – Спасибо, душечка, можешь идти. Мы спустимся, если что-нибудь будет нужно. Хотя нет, подожди, подожди: не находила ли ты здесь деревянный кол, пока меня не было? Кажется, где-то на полу... – он оглянулся на Альфреда. – Верно?       – Кол? – служанка удивилась. – Да нет, не находила… если б что нашла, так положила на кровать, я всегда так делаю. А что, вы потеряли?       – О, нет, не я. Это Альфред. В ночь, когда я вернулся, он сначала подумал, что я могу оказаться врагом, и решил всех вас защитить. Вот такой молодец… ну что ж, если ты не брала, значит, это кто-то другой. Спасибо.       – Да не за что, ваша милость! Я бы могла у господина графа спросить, хотите? Только где он, не знаю: как дурёху нашу провожать пошёл, разговаривали они с ней, так больше я его и не видела…       – Правда? – спросил Генрих упавшим голосом.       – Правда; где он может быть, даже и не знаю. Может, на улице где? Ночь сегодня прямо хорошая, только гулять… да что вы, ваша милость? Господин Генрих? Ау-у?       – Ничего… в ушах у меня зашумело. Голова болит… спасибо, что принесла лёд. Иди.       – Да вы что, думаете… да не мог он с ней! Что вы? Не она же между вами, не она!.. – Магда хотела ещё что-то сказать, но Генрих закрыл дверь.       – Не нужно любить женщину, чтобы лечь с ней, – произнёс он. – Не нужно её уважать… не нужно ничего! – он прижал лёд в полотенце к виску. – Фредль, возьми у меня бокалы, пожалуйста… я их сейчас уроню.       – Но она права! – Альфред подбежал, чтобы забрать бокалы. – Граф не… он бы не стал! И Сара тоже не захочет…       Даже и не взглянув в его сторону, Генрих покачал головой. Потом распустил волосы, блеснувшие в свете свеч тусклым золотом, сделал несколько шагов, уронил ленту на столик, а сам опустился в кресло и склонил голову, прижимая лёд к виску.       Из ванной вернулся Герберт, заново причёсанный и накрашенный, отобрал у Альфреда бокалы и поставил их на столик.       – Я поддержу Альфреда, – сказал он. – Выставить себя на посмешище перед нами, чтобы досадить тебе – пусть даже так! Но это… слишком уж много чести! Куда ты дел вино?       – Ты не найдёшь – я сам принесу, – Генрих поднялся с кресла и скрылся в ванной. Проводив его взглядом, виконт пожал плечами:       – Ну и ладно! Заодно возьмёт себя в руки. – И окинул Альфреда ревнивым взглядом: – Что это вы тут без меня делали?       – Разговаривали, – юноша пожал плечами. – А ещё, кажется, мой кол у Сары, потому что Магда его не брала.       – Почему вдруг у Сары? – Герберт встревожился. – О Люцифер! Этого только не хватало… Хотя знаешь что? Держу пари, он у отца – если, конечно, до сих пор ещё существует.       – Почему? – удивился, в свою очередь, Альфред. Герберт рассмеялся:       – Да потому что! Вот смотри: вещи Генриха доставили днём, поэтому их наверняка приносил Куколь. И наверняка он заметил деревянный кол, который лежал на самом видном месте… во всяком случае, для него: он же ходит, пригибаясь к земле! Для чего используются деревянные колья, в наших краях не знают разве что новорожденные младенцы, так что Куколь, конечно же, либо сжёг его во дворе, либо отнёс отцу, который также велел либо сжечь его во дворе, либо оставил у себя. В любом случае, поступил он правильно: не нужна тебе такая опасная игрушка, пока где-то рядом бродит злая Сара. Бу! Не переживай, – он обнял вздрогнувшего от испуга юношу, – всё будет хорошо.       – Правда?       – Ну конечно правда! Главное, чтобы мы были вместе. А там всё наладится со временем. Разве ты не оптимист, Альфред?       – У меня не хватает оптимизма, – юноша сел на софу и тихонько признался: – Мне страшно. Я никогда не сталкивался с таким… со всем таким. Генрих начал что-то говорить про Сару, но я так и не понял, к чему…       – Про Сару? Что? – виконт сел рядом с ним, заглянул ему в лицо. – Mon cher, прошу, не скрывайся от меня! Что он тебе сказал?       – Что позавчера у неё всё получилось не случайно, понимаешь? Нет, я тоже не думаю, что случайно, я знаю, что ей помог профессор Абронзиус, но если подумать… я никогда не слышал от него, как не-мёртвые могут контролировать себе подобных. Ван Хельсинг ничего такого тоже не пишет. У твоего отца в библиотеке много разных книг, но и в них ничего нет! Ни один человек никогда не изучал этого, и даже народные легенды по этому поводу молчат – я бы запомнил, это точно, меня всегда интересовали вампиры, на самом деле. А ты знаешь, как это делается?       – Не знаю. И ты мне, между прочим, не рассказал!       – Потому что ты не спрашивал. Я, если честно, и сам не очень помню, как это было… трудно вспоминать, – Альфред вздохнул. – Я ещё спал, и мне снилось…       Он задумался: ему что-то снилось? Ну да, получается, что так. Это был странный сон – как будто он вдруг оказался на замковом кладбище… у Сары за спиной. Он видел её платье, её уложенные в причёску волосы – точно как во время Бала – и недоумевал, почему она не хочет повернуться к нему. Он бы её окликнул, тронул за плечо – он только хотел сдвинуться с места, как почувствовал, что словно прирос к земле. У него не было сил сдвинуться с места, словно мёртвые лозы оплели его с головы до ног; однако когда он глянул себе под ноги, мороз пробежал у него по коже.       – Что там было? – спросил Герберт. Альфред покачал головой:       – Никаких лоз. И моих ног там тоже не было. Как будто меня самого там не было... понимаешь?       Внизу была только могильная плита, даже не занесённая снегом – лишь слегка припорошенная пылью. Эта серая пыль времён скрывала от взора Альфреда всё, включая имя, которое должно было быть высечено на плите. Ведь оно же там было? Что-то она напоминала ему… и он вдруг вспомнил склеп. Пол склепа. Там было точно так же: словно же эта самая пыль была повсюду, хрустела под ногами...       «Ты говоришь, пыль? А что ещё там было? Свечи? Может быть, какие-нибудь знаки на полу?»       – Тебя кто-то спросил? – удивился виконт.       – Не знаю... Но очень похоже. Я ничего не слышал, но... как будто что-то прозвучало в голове. Я сразу вспомнил, что в склепе есть подсвечник...       ... высокий такой – вот вроде тех, что были на Балу, только рассчитанный на большее количество свечей. И ни одной в нём нет. Наверное, он весь забит пылью. Им просто не пользуются…       «А что ещё? – настаивало что-то, словно рассеянное в пространстве вокруг него. – Что ещё? Почему никто не может туда войти?»       Кто это говорит? Альфред огляделся по сторонам, насколько мог обернуться: он видел кладбище и всё. Деревья вдалеке, их качающиеся ветви… они просто качались: он не чувствовал ветра. Да и вообще воздуха. Всё кругом было словно ненастоящим: бутафорское кладбище, нарисованные деревья, крохотный уголок замкового двора, ограждённый невидимым куполом, из-под которого нельзя вырваться. Он видел такие сны во время болезни, когда всё время лежал в постели и ему очень-очень хотелось выйти на воздух; и вот он выбегал из дверей… и снова оказывался в доме, потому что выход был ненастоящим.       Так он ведь и сейчас спит.       Он понял это сам? Или ему снова сказало что-то? В любом случае, он снова увидел Сару, прямо перед собой – неподвижную, не обернувшуюся.       И она заговорила с ним:       «Почему ты бросил меня?»       – Подожди... ты её бросил?! – возмущению Герберта не было предела. – С чего вдруг ты?       Альфред пожал плечами:       – Да, но... это же был сон, понимаешь? Ну или почти сон...       Там, во сне, вокруг него словно соткалась другая реальность, где всё было так, как говорила Сара: он бросил её, он вернулся в замок, он… он забрал графа себе. Да – в той реальности всё так и было. И когда Альфред осознал всё это, он едва мог себе поверить.       Как же так? Неужели это правда – вот это и есть правда, а всё, что было с Гербертом, было не более чем сном? Неужели то, как им было хорошо вдвоём, ему просто приснилось? Он никак не мог поверить… и память, отчаянно сопротивлявшаяся этой лжи, подсказала ему то, что, наверное, могло бы расставить всё по местам:       «Спокойного дня, дети».       – Ох, ты вспомнил, как мы спускались в склеп! – виконт рассмеялся. – Это так трогательно, mon chéri! А что ещё?       – Ну... – Альфред смутился. – Всё.       Он не мог рассказать подробнее: про темноту саркофага, про прикосновения – совсем бесстыдные, но такие нарочито медленные, тающие на коже... Но разве он смог бы забыть, как Герберт будто одумался тогда – а потом взялся за него с удвоенной силой? Разве он смог бы забыть, как сначала пытался остановить его – граф же совсем рядом! – а потом, ошеломлённый происходящим, так и опрокинулся на подушку, стараясь только не вскрикнуть слишком громко, не застонать в голос? Он лишился возможности контролировать себя – а вскрикнуть так и не смог, потому что Герберт целовал его, очень точно угадывая те мгновения, когда острое, невыносимо сладкое чувство вот-вот должно было вырвать крик из его груди…       Разве он смог бы забыть, как это предрассветное безумство заставило его почувствовать себя счастливейшим из живых и не-мёртвых? Мораль его не тревожила; и он погрузился в такое состояние, где не было ни вины, ни стыда, ни страха – ничего, кроме любви. Герберт чуть слышно шептал, что любит его, и Альфред отвечал ему тем же. Над стенами замка вставало солнце, а они были укрыты безопасностью, тьмой и нерушимой тишиной склепа... Нет, ничего из этого юный вампиролог не смог бы забыть – но и рассказать никому бы не смог. Тем более, из ванной как раз вернулся Генрих с бутылкой вина и теперь, сидя в кресле, слушал внимательно-внимательно. Беспокойно обернувшись, Альфред подумал, что у него, наверное, красивые глаза: взгляд прямо гипнотический. Очень глубокий. И если глаза графа звали в пучины моря, а глаза виконта – в звёздное небо, то глаза Генриха фон Кролока звали очень решительно: в омут. Во тьму. Но вот он ободряюще улыбнулся – и Альфред понял, что тьма совсем не страшная: там даже весело. И можно неплохо провести время... хотя он всё равно бы не пошёл: у него Герберт есть.       – И я вправду поверил, что ничего этого не было, – продолжал он, повернувшись к возлюбленному. – Она мне все мысли спутала... (Виконт охнул и болезненно закусил край белоснежного кружевного платка). Мне стало так плохо... я сказал ей, что твоего отца вовсе не люблю, что готов оставить его хоть сейчас, а она – пусть будет с ним, если хочет! Я подумал о том, что, наверное, был не в себе, когда совершил такую ошибку, и теперь сделаю всё, чтобы её исправить, ну а Сара может мне помочь.       – Она? Тебе?       – Нет, я понимаю, как это звучит, конечно... но тогда мне казалось, что только она одна может всё исправить. Твой отец будет с ней, ты будешь со мной, и всё станет на свои места! Глупо, я знаю, но тогда я был в таком отчаянии, что готов был поверить во всё, что угодно. Например, в то, что достаточно ей повернуться – и кошмар закончится, я проснусь рядом с тобой, ты пожалеешь меня и скажешь, что я очень глупый. И всё будет хорошо. Я пообещал, что сделаю всё, если только она на меня посмотрит...       – И она посмотрела? – вдруг спросил Генрих.       Альфред кивнул:       – Да. И лучше бы не смотрела! Плита у меня под ногами треснула, и я почувствовал, что падаю... Обычно когда во сне падаешь, то просыпаешься. Ну вот и я проснулся... Только это был совсем не я! Как будто меня вышвырнули вон из собственного тела, и я стучу, стучу – и никак не могу пробиться! Кошмар должен был закончиться, а он на самом деле только начался...       – Мой бедный Альфред! – горестно прошептал виконт и потянулся, чтобы прижать его к себе. Юноша ткнулся носом ему во фрак; запах цветов горького апельсина, который он всё больше обожал, кажется, действовал на него успокаивающе. – И вот это всё сделала с тобой она, а отец теперь... даже подумать не хочет, что она действовала не одна! Вышвырнул бы её на кладбище...       – Нет, – решительно перебил его Генрих. – На кладбище? Ты что! Ни в коем случае нельзя! Хочешь отдать бедного Фредля им в руки? Подумай о том, что Лоренца сделает с ним после всего случившегося, если он только попадется ей! Подумай, как он будет смотреться под пытками. (Альфред вздрогнул). Смотри, его уже от одной мысли дрожь пробирает! Нет, твой отец прав, что удерживает эту девицу в замке: нельзя терять её из виду, иначе под угрозой окажетесь вы.       – Почему мы? – Альфред снова обернулся к нему. – Ведь только я, разве не так?       – Потому что худшее, что можно сделать со мной, – ответил за Генриха виконт, – это отнять у меня тебя. И тётушка Лоренца, конечно, понимает это... Не сомневаюсь, что слышал ты её: она помогла твоей создательнице. Она сказала ей, что делать с тобой, сказала ей, что я бастард, и, вероятно, много чего ещё наговорила... И что же, выходит, мы снова не можем быть в безопасности, просто потому что кому-то там нравятся чужие страдания? Merci... просто отличная выходит ночь!       – Не преувеличивай. Отти за вас оторвёт голову кому угодно, не говоря уж о том, чтобы рискнуть своей. Ты – его единственное дитя... – Генрих вздохнул. – Так значит, бастардом назвала?       – Да. И я всё рассказал Альфреду.       – О! Всё-всё рассказал? Смело. Какой же ты всё-таки молодец, милый мой... – Генрих вздохнул опять, думая о чём-то своём, – и вдруг, словно встряхнувшись, как тогда, в ночь своего появления в замке, улыбнулся и спросил: – Ну что, будем мы пить или нет? Давайте, вам надо развеселиться! Старое доброе рейнское... – проговорил он, подцепляя пробку острым ногтем, и Альфред даже вздрогнул, когда он откупорил бутылку. – Чур, первый тост мой!       И стал разливать по бокалам вино – которое, вопреки ожиданиям Альфреда, оказалось вовсе не красным, а белым. «Как-то не вписывается в образ», – смутно подумал он, но попробовать этот напиток ему захотелось. Он почувствовал самую настоящую жажду – и вспомнил, как давно ничего по-человечески не пил и не ел... Он взял свой бокал, вдохнул аромат, который тоже его удивил: очень приятный, – и услышал, как Герберт сказал Генриху:       – Отец тебя точно убьёт.       – С нетерпением жду! – Генрих наконец налил вина и себе и взял бокал: – Итак, раз уж я собирался предложить тост: за то, чтобы Отти хватило ума держать эту тёмную лошадку подальше от тебя, Фредль, подальше от кладбища и особенно – подальше от самого себя. Вот за это я хочу выпить!       – Знаешь что? – возмутился виконт. – Мой отец... – начал он, – но, подумав, просто кивнул и потянулся чокнуться с Генрихом бокалами. Альфред поторопился сделать то же самое, чтобы успеть с ними обоими. Отчего-то он очень волновался...       Вино оказалось сладким – куда более приятным, чем он рассчитывал! Он сделал глоток, распробовал, и хотел сделать ещё, но тут его удовольствие прервали. Хлопнула дверь. Где-то очень близко. Не то чтобы это был оглушительный грохот, но вздрогнули все: Генрих так и вовсе чуть не поперхнулся вином.       – Ах ты! – он вскочил с кресла, торопливо оглядывая свой костюм: не облил ли его? Но увидев, что всё в порядке, так же быстро и успокоился: – Ладно! Но тост всё равно испорчен... и не знаю, как вам, а мне сейчас просто не терпится узнать, кто посмел.       В том, что он говорит правду, можно было не сомневаться: слишком часто он дышал, слишком пристально смотрел на дверь, когда говорил, и слишком у него дрожали руки, когда он нервно заправил прядь волос за ухо и на ощупь попытался исправить мнимый беспорядок в своём костюме, пригладив его. Альфред посмотрел на Герберта... и вздрогнул от неожиданности: Герберт посмотрел на него тоже, в тот же миг. Такой красивый, что дух захватывало... и почему-то воодушевлённый. Он улыбнулся.       – Да, конечно, иди, – небрежно бросил он через плечо Генриху. – А мы тут посидим... у нас есть за что выпить вдвоём. Правда, mon chéri? – он обнял Альфреда. Тот от неожиданности обнял его и чуть вино не расплескал... Пока они разбирались, что к чему, хлопнула дверь: это ушёл Генрих.       – Да! Отлично! – виконт тут же вскочил с софы и бросился к дверям. – Держу пари: что-то будет!       – О чём ты? – Альфред глотнул ещё вина. Странно: когда он остался один, всё очарование как будто куда-то ушло. Нет, вино по-прежнему было очень хорошим – плохо было пить его одному. Он поставил бокал на столик, поднялся и подошёл к возлюбленному: – Герберт? Ты можешь мне объяснить...       – Ш-ш! – перебил его виконт. – Если сейчас окажется, что он возвращается, объяснять будет уже нечего... но пока вроде бы ушёл. Ох, Альфред, держи меня, я так волнуюсь...       – Почему?       – Потому что отец ведёт себя странно, вот почему. Думаешь, он из тех, для кого это в порядке вещей?       – А при чём тут он? (Герберт закатил глаза.) Послушай, но я правда не понимаю! И как же я пойму, если ты мне не объясняешь? Это... нечестно, – он пожал плечами.       – О! – Герберт, растроганный, прижал его к себе. – Ну хорошо, прости... иди ко мне, давай я тебя пожалею. На самом деле – ну кто, кроме отца, может уйти, вот так хлопнув дверью? Любой другой бы побоялся быть замеченным... а он сделал это нарочно. Дал знать о себе. Наверное, тост его разозлил, вот он и заявил о своём присутствии... Интересно, найдёт ли его Генрих, или papa заставит его понапрасну обегать весь замок? Жестоко, но если учитывать всю сложившуюся ситуацию... хотя я всё-таки надеюсь, что они поговорят. Наконец-то.       – Хорошо бы, – вздохнул Альфред. – Только почему ты всё-таки так уверен, что это действительно твой отец? Вдруг кто-то... я не знаю... хочет, чтобы мы так подумали?       – Да зачем?       – Не знаю! Может быть, чтобы заставить его обегать весь замок... почему нет? Если кому-то кажется занятным, что я раздираю себе в кровь лицо, к примеру...       – Да нет, – перебил его Герберт, вдруг перестав улыбаться. – Нет! Послушай... – Он взял Альфреда за руки, внимательно посмотрел ему в глаза, словно ища в них признаки несерьёзности. Но юного вампиролога было не смутить: он и впрямь говорил серьёзно. И всерьёз чувствовал, что «этим с кладбища» не доверяет ни на грош. Герберт вздохнул, оглядел комнату, посмотрел на оставшееся на столе вино, на дверь – и опять на Альфреда. – Хорошо: он создатель отца, так что, допустим, я беспокоюсь за нас всех. Но если ты просто поднимаешь панику...       – А если нет?       – Ну тогда другое дело. Но если да – смотри у меня! – он вдруг притиснул юношу к себе, ухватив пониже спины, и шутливо пообещал: – Легко не отделаешься. И ты идёшь со мной!       – К-конечно, – Альфред сглотнул. Ещё бы он остался тут один, когда по замку может бродить неизвестно что! Герберт потрепал его по щеке, чмокнул в губы – и только тогда отворил дверь:       – Ох, mon chéri, во что же ты меня впутываешь...       За дверью было пусто, темно и тихо, но дверь в зеркальный коридор – приоткрыта, и в лунном свете, падавшем из окошка, тихо вилась пыль.