После Бала

      Дверь, ведущая в зеркальный коридор, хлопнула вовсе не потому, что у графа фон Кролока начинали сдавать нервы. Его одолевали смешанные чувства; но нервы – нет, они были как канаты!       И зачем он только...       Увы – затем, что это было необходимо. Дар привёл его сюда, подсказал ему, что здесь он услышит нечто крайне важное. Правда, как оказалось, на пути к этому «крайне важному» его ожидала просто цепь испытаний. Не хуже, чем в старинных сказках: стереть семь железных посохов, износить семь пар железных башмаков... откуда это, с чем связано? Вероятно, Альфред должен знать...       К сожалению, спросить его граф никак не мог: напротив, он должен был приложить все усилия, чтобы с ним и с Гербертом не столкнуться, иначе всё пропало. Так что следовало их обойти. У него был единственный путь...       Зеркальный коридор.       Ещё приближаясь к его дверям, он был уверен, что не сможет заставить себя переступить порог. Он развернётся и уйдёт... напрасная затея! Однажды он сказал себе, что сюда больше не вернётся, и всё это время продолжал придерживаться своего решения. Что же, он должен изменить его теперь? Ради чего? Из-за кого, говоря вернее?       Злясь, он рывком распахнул двери...       Время обрушилось на него. Всей своей страшной тяжестью.       Изодранные занавеси, пыльные стёкла, уничтоженная роспись, упавшая люстра... пустые рамы. Паутина и пыль. И осколки на полу, к которым прислуга когда-то так и не притронулась. Побоялась...       Впрочем, было ли время, когда слуги не боялись этого места? Зеркала казались им изобретением дьявола, средоточием дурных примет, вестниками беды. А вот Софья в восторге от зеркал была всегда... нет, не его жена – её камеристка. Её незаконная сестра, дочь барона фон Штейнберга, которая на самом деле родилась первой, только не у баронессы, а у её бедной родственницы. Бесприданница, невзрачная и неприметная, та жила в поместье фон Штейнбергов из милости – очевидно, баронесса и подумать не могла, что встретит в её лице соперницу. Однако же случилось как случилось: две сестры, две Софьи, появились на свет с разницей в несколько дней. Их обеих поручили одной кормилице, они спали в одной колыбели, они выросли вместе – и такими похожими одна на другую, что... однажды это всё-таки сыграло свою роковую роль.       Но в тот день, когда они обе увидели этот коридор, эти зеркала, ничто ещё не предвещало беды. Разве что Софи выглядела очень уставшей и оттого потерянной, но ничего удивительного в этом не было: усталость от свадебного торжества, тяготы её положения, наконец... то, как проводил их из поместья барон фон Штейнберг:       «Думаешь, ты спас её? – сказал он тогда графу, прищурив глаз, жёлтый, как у птицы. – Думаешь, облагодетельствовал навеки? Что ж, радуйся, радуйся, пока можешь! Ты её уничтожил. Посмотри на неё – куда ей рожать? Мать её умерла – а та была здоровее неё! Вот и она умрёт. Так что мой тебе совет, драгоценный мой зять, будь ты до седьмого колена проклят: созываешь гостей на свадьбу – так уж и на поминки зови заодно! Что людей-то понапрасну гонять? И глазищи свои бесстыжие на меня не таращь! Сглазить хочешь? Думаешь, я эту дуру неблагодарную не переживу? Переживу! И тебя ещё переживу».       Удивительно ли, что Софи было вовсе не до веселья, когда она собиралась в своей комнате? Граф до сих пор помнил её комнату – тесную, как гроб, с простыми белёными стенами... Удивительно ли, что она решилась на то, на что решилась, слыша все эти слова?       Она была слишком молода и, конечно, не хотела умирать, едва начав по-настоящему жить. Граф понимал её. Между ней и ещё не родившимся ребёнком, который, как знать, может быть и вовсе бы не выжил, он выбрал бы её, без сомнений! Но она предпочла всё решать сама, словно не верила ему. Сестра оказалась ей ближе, чем он.       Сестра, которая в итоге предала её.       Граф вздохнул неслышно – и неглубоко: желания набрать полные лёгкие пыли (да что там – полный организм!) у него не было... Скрепя сердце, он вошёл в этот проклятый коридор и закрыл за собой двери. Путь у него теперь был только один – вперёд! И он знал, что пройдёт его... как прошли до него трое, чьи следы виднелись в пыли. «Следы!» – с ужасом вздрогнул он. Об этом он не подумал...       Хорошо, выход есть всегда. «Так даже быстрее», – решил граф, зажмуриваясь и чувствуя, как по телу мчится стремительный холод превращения. Расстояние вдруг сделалось больше, всё вокруг увеличилось, но несколько взмахов крыльями – и ничто уже не имело значения. Обогнув упавшую люстру, стараясь не слишком приближаться к потолку, граф подлетел к выходу, встряхнулся, вновь обратился в себя самого и уже хотел открыть дверь, как вдруг...       – Когда это она успела?       Герберт! Граф застыл на месте, так и держась за дверную ручку. Здесь – они уже здесь?! На мгновение его охватила паника: бежать, прятаться? в окно, за штору? куда?! – однако в следующую секунду, превозмогая желание броситься вон (что было бы очень глупо и несолидно!), он тихо-тихо приотворил дверь, буквально на волосок (что тоже было весьма несолидно)...       Герберт так увлечённо подслушивал, что происходит в комнате, которую занял Генрих, что не замечал ничего вокруг. И не только он – Альфред был занят тем же самым! Ай-ай... дети-дети! У вас-то здесь какое дело, кроме чистого любопытства?       И как это у вас, между прочим, совести хватает бросаться старшим наперерез?       Впрочем, это, видно, и называется «не судьба». Граф неслышно вздохнул. Если подумать, то ему достаточно просто закрыть глаза и сосредоточиться, чтобы...       ... зазеваться и быть обнаруженным. Нет. Плохая идея!       Он едва успел отпрянуть от дверей: Герберт вдруг бросил подслушивать, схватил Альфреда за руку и... Понимая, чем всё это может закончиться, граф поспешил найти укрытие. Пыль столбом взвилась ему вслед – но не достигла его. Что ж, хотя бы это…       – Это Магда, что ли, подняла такую пыль?! – услышал он возмущённый голос сына в следующий миг.       «Магда, Магда, – усмехнулся про себя граф. – А то как же? Главное, вниз не смотри. А вверх – тем более! Ты-то меня узнаешь...»       Ничего не поделать: даже в облике летучей мыши он оставался единственным в своём роде. Среди нетопырей, ночниц и прочих представителей местных видов, чей облик принимали другие вампиры, включая даже Герберта, он был летучей лисицей – к счастью, хотя бы не гигантской. Но у него была угольно-чёрная шёрстка, мягкая и блестящая, круглые глаза на полморды – достаточно, чтобы Герберт пришёл в полнейший восторг и немедленно объявил его чудовищно милым! «Я одно из самых смертельно опасных существ в этих краях!» – хотел возмутиться тогда граф, а затем подумал: «Издевательство какое-то».       Словом, если бы его сын увидел подозрительно знакомую летучую мышь, которая неподвижно повисла вниз головой, зацепившись за карниз, всё непременно пропало бы... Однако вместо того, чтобы глазеть по сторонам, Герберт вдруг увлёкся Альфредом – точнее, поцелуем с Альфредом. Ещё точнее – сочетанием поцелуя с очень... собственническим захватом пониже спины. Бывшего ассистента профессора Абронзиуса пробрала волнительная дрожь, очень заметная... и хуже того: он тоже начал распускать руки! К явному удовольствию Герберта!       «Бесстыдники!» – подумал его летучемышиное сиятельство, укутываясь крыльями и всем своим видом изображая глубокий скептицизм. Да, хорошо, он завидовал – как завидует любой, чья личная жизнь вот уже много лет представляет собой поле давно минувших битв, – однако признаваться в этом ничуть не собирался. Чего ради признаваться в очевидном?       Но он был счастлив за сына, конечно: одиночество – слишком тяжкая участь, чтобы желать её хоть кому, а в особенности – своему единственному ребёнку. «Не надо ему моей судьбы, – вздохнул про себя граф. – Пусть будет счастливым, пусть даже так – лишь бы не как я!» И вспомнил глаза Софи – широко раскрытые в тот последний миг, когда она... ещё хрипела. Ещё жила. Всё произошло так быстро, что он сам не понял, как это случилось, а когда его сознание вновь сделалось ясным, она уже лежала на полу, завалившись набок, и звать на помощь было бесполезно. Губы, подбородок и грудь – у неё всё было в крови, как у обезумевшей упырихи... Чахотка. Кровью она и захлебнулась. Но почему у неё вдруг открылось кровотечение – именно в тот день, именно тогда – на самом деле не знал никто.       Кроме него.       «Почему это случилось с нами?» – спросил его Герберт когда-то в склепе.       «Потому же, почему и с твоей матерью, – хотел ответить ему граф, подразумевая свою жену и только её: другая женщина, которая отказалась от его сына с таким хладнокровием, не могла называться матерью. – Неужели в этом жестоком мире для всего нужны какие-то особые причины?» Тем не менее, он промолчал: если кто-то ищет всего лишь поддержки, глупо и жестоко разводить с ним философские диспуты.       Со стороны дверей послышалось деликатное покашливание. Граф вздрогнул, думая, что это его заметили, но нет: Генрих пришёл не за ним. Чихнув от пыли, он отмахнулся от неё, и граф невольно уставился на его руку – алебастрово-белую, суховатую на ощупь, как он помнил... её прикосновения вспоминались ему до дрожи ясно, они жгли, как ласки огня. Каждое из них, начиная с самого первого... в дальней деревне, в крестьянском доме, где он лежал, измученный болью, и с ужасом думал о том, какую же ему придётся принять смерть.       А вот каков был поцелуй – это он успел подзабыть...       Впрочем, с прокушенной щекой или языком – с раной во рту, откуда текла кровь – вряд ли этот мерзавец мог показать себя как следует. Да и что проку целовать того, кто от пояса и ниже уже не мужчина, а почти что хладный труп?       Теперь, наверное, всё могло бы быть по-другому...       «Нет, – вздрогнув, подумал граф, – нет... не хочу. Он всё-таки предатель и всё-таки убийца. Он не искупил свою вину! Да и как подобное вообще можно искупить? Предательство!» – он долго бы ещё негодовал, но его создатель ушёл, а за ним и Герберт с Альфредом, обменявшись несколькими малозначительными фразами, слушать которые графу было, прямо говоря, неловко, как и всё, что не предназначено для посторонних ушей.       Пытка ожиданием завершилась. Граф отделился от карниза и, плавно слетев вниз, вновь принял свой собственный облик. Вспомнил, что сегодня в красном, а не в чёрном. Стряхнул паутину с волос – она ещё и к рукам липла, вот дьявол, что же это такое?! И вышел из коридора, постаравшись отворить дверь так, чтобы она не скрипнула.       Покои его жены находились прямо перед ним. Он помедлил ещё немного: очень уж хотелось уйти. Но помня, зачем пришёл, Отто фон Кролок всё-таки пересилил себя, приложил ухо к двери...       ... и вздрогнул, сразу услышав голос своего создателя:       – Садись со мной, Фредль. Ты же не против, если я стану называть тебя так?       Тьма и преисподняя! Он что, со всеми подряд готов заигрывать? То с Гербертом, то... Усилием воли граф заставил себя слушать дальше... да только было бы что слушать! Пустая болтовня: Венеция, Кёнигсберг... счастливые годы, которые Генрих провёл в изгнании. «Я за этим здесь? – с негодованием подумал его сиятельство. – Затем, чтобы стоять и слушать его проклятый голос?!» Но он слушал... негодовал – и всё-таки продолжал слушать:       – Уничтожило меня возвращение домой: я уже знал, что еду на смерть.       «Как будто ты заслужил что-то другое! – подумал граф. – Ты обходился своему отцу дороже, чем все его... женщины, – он предпочёл бы смягчить слово «потаскухи», хотя то было не ругательство, а название ремесла, которым занималось подавляющее большинство любовниц графа Фердинанда. – Но те ему хоть удовольствие приносили! Так чего же ты ждал?»        «Прощения, – подсказало ему что-то, словно сам Генрих и шепнул, взглянув на него очень серьёзными глазами. – И принятия». Граф поморщился, поджал губы. Чтобы ещё и воображаемые беседы вести с этим мерзавцем – видит Люцифер, до этого он ещё не дошёл!       Тут его вдруг отвлекли шаги – и пение. Магда возвращается! От волнения граф перекинулся быстрее обычного – и взмыл под потолок, чтобы укрыться в тени. Магда его не услышала и не увидела.       Дверь ей открыл Генрих. Он забрал то, что она принесла (бокалы? Где это они взяли вино?!), спросил её про кол (интересно, Альфред из принципа всё теряет? Впрочем, в этот раз он всё правильно сделал)... и тут Магда вдруг сказала:       – Я бы могла у господина графа спросить, хотите? Только где он, не знаю: как дурёху нашу провожать пошёл, разговаривали они с ней, так больше я его и не видела…       Пауза со стороны Генриха была почти театральная. Дар речи он потерял, что ли? Хорошо бы! Граф выглянул из-под крыла: если фраза Магды прозвучала так двусмысленно, как он думал, хотел бы видеть он реакцию этого негодяя!       Но увидеть он со своего места ничего не мог – только услышать:       – Правда?..       Голос Генриха прозвучал так, что граф чуть с потолка не свалился. «Нет, – изумлённо подумал он, – нет, нет, нет! Не может такого быть! Он просто притворяется. Я не верю!» Там, внизу, Магда что-то затараторила, пустилась его оправдывать; но Генрих… просто закрыл дверь. Даже не захлопнул.       Сразу стало тихо.       А дальше, дальше-то что? Вот теперь Отто фон Кролок хотел бы услышать всё, в подробностях, но пока Магда не уйдёт из коридора, спуститься он не мог, а прислушиваться сквозь стену, удерживая облик... да, Юлий Цезарь мог делать два дела одновременно, но он не был вампиром, не рисковал свалиться на голову собственной служанке и быть позорно обнаруженным! Пришлось выбирать из двух зол меньшее и мучиться от неведения. Что же ещё?       Он дождался, пока не уйдёт Магда, раздумывая: что же значит это «между вами не она», которое она выкрикнула Генриху напоследок? Генрих фон Кролок, мерзавец ты этакий! Мог ты хоть дослушать, что тебе говорят? Как же тягостно, когда что-то остаётся неясным! Убедившись, что шаги служанки затихли где-то в стороне, граф, проклиная про себя весь белый свет, наконец-то спустился вниз.       В комнате Герберт любезничал с Альфредом – как видно, они остались наедине. Генрих куда-то ушёл. Подавив вздох глубочайшего разочарования, Отто фон Кролок выругался про себя по-венгерски. Что же это такое? Переступаешь через себя, проделываешь чудовищный путь ради такого дела – и вот что получаешь в итоге! Щебет двух пташек в гнёздышке... или попискивание двух нетопырей на чердаке. Неважно. Он-то здесь не за этим!       «А… вот за этим», – вдруг понял он, когда Альфред стал рассказывать про то, как его подчинила себе Сара. Граф весь обратился в слух. Ему бы и самому следовало расспросить Альфреда ещё накануне…       Но тогда он ещё не догадывался, что Сара действовала не одна. То есть, он знал, что профессор подсказал ей, как обойти запрет и всё-таки повлиять на Альфреда, и почему-то был уверен, что других помощников у неё не нашлось – и не нужны они ей были. Он не учёл, что Сара находилась не в замке, а где-то за его стенами…       Теперь-то он знал, где: на кладбище.       И уж там её без внимания не оставили. Как и без помощи.       Он только не понимал, как именно две вампирши ухитрились действовать вместе. Сару Шагал обратил он, это верно, но его – даже его! – создала не Лоренца. А что касается Альфреда, то его, беднягу, от Лоренцы отделяло целых три вампира. И двое из них в этом безобразии не то что не участвовали – даже не подозревали о нём…       Граф вздохнул. Да, всё шло в масть: после сеанса исцеления они оба спали мёртвым сном: он в своей постели, Генрих – в саркофаге Герберта. Неужели раз спали, то как бы не существовали и можно было не принимать их в расчёт? Либо так, либо... это звучит слишком фантастически, и Сара просто говорила Лоренце, что видит и слышит, а та подсказывала ей, что говорить. Так, право, было бы лучше всего.       Расспросить бы её, как они это делали!       Но он тут же забыл об этом, когда услышал другое.       Что значит в склеп никто не может войти?       Это было совсем уж странно. Альфред с профессором спускались туда и Магда с Шагалом тоже. Куколь... да что там – Анталь когда-то спускался туда! Он и привёл саркофаги в порядок, чтобы там можно было спать. И хотя граф говорил только об одном, привёл оба – словно знал, что сына его хозяин никогда не сумеет отпустить. Он всегда знал больше, чем говорил... отважный, преданный, сумевший удивить его Анталь. Скоро они увидятся. Очень скоро.       Но лучше бы всё-таки не совсем. Ни от чего хорошего такие встречи не происходят, и эта тоже исключением не будет.       Неожиданно оказалось, что Генрих вернулся: громко перебил Герберта, когда тот посетовал, что Сару не вышвырнули на кладбище:       – На кладбище? Ты что! Ни в коем случае нельзя! Хочешь отдать бедного Фредля им в руки? Подумай о том, что Лоренца сделает с ним после всего случившегося, если он только попадется ей! Подумай, как он будет смотреться под пытками. Смотри, его уже от одной мысли дрожь пробирает! Нет, твой отец прав, что удерживает эту девицу в замке: нельзя терять её из виду, иначе под угрозой окажетесь вы.       «Звучит разумно, – подумал граф. – Гляди-ка, а не такой уж ты и гороховый шут, Генрих фон Кролок... только что это ещё за пытки? Развлечение на досуге? А развлекаются с кем?»       Не нравилось ему всё это! Право слово, сейчас он был как-то особенно счастлив, что не Лоренца обратила его.       – Так значит, бастардом назвала? – продолжал его создатель как бы между прочим.       – Да. И я всё рассказал Альфреду.       «Ты... что?! – Граф возмутился. – Герберт! Это тайна не только твоя! Неужели ты не подумал...»       И тотчас осознал свою ошибку: нет. Как раз-таки подумал. О том, что если Саре ничего даже не грозит, то предали Альфреда – а значит, и его тоже. «Не этого я хотел, – подумал граф. – Видит Тьма, совсем не этого... Впрочем, теперь уже поздно».       – Ну что, будем мы пить или нет? – услышал он между тем голос Генриха, который отчего-то повеселел. – Давайте, вам надо развеселиться! Старое доброе рейнское...       Что ещё за рейнское? Граф напрягся. Неужели айсвайн? Если этот мерзавец похитил из его погреба айсвайн, который стоит дороже, чем он сам...       Пусть готовится навеки зарыться под землю!       Но не успел он как следует разозлиться из-за вина, как услышал тост, который заставил его побледнеть и сжать губы от гнева. Да мало того, что тост – ещё и Герберт передумал за него вступиться! Ах, дети! Вот и воспитывай, называется. Расти, заботься... собой жертвуй. А они ещё и слово сказать отказываются, когда тебя буквально назвали дураком. Что же это такое?       Да, сегодня он совершил не самый разумный и не самый благородный поступок в своей жизни, но ведь на то и был расчёт! «Нечем во мне очаровываться – отстань уже от меня!» Слов было недостаточно, и он решил это показать. Однако разочаровал он, кажется, совсем не того, кого хотел.       И что теперь? Всё, что надлежало, он услышал. Оставить их пить вино? Да таким манером винный погреб, пожалуй, придётся переносить в склеп! Раз уж никто не может туда войти... никто не может войти. Граф задумчиво шевельнул пальцами, без всякого смысла уставившись на собственные ногти. Как же это? «Видит Тьма, – решил он, – всё это чертовски странно».       Вот что: нет. Нет, не оставит он их развлекаться! Развернувшись и не собираясь таиться больше, Отто фон Кролок ушёл обратно в зеркальный коридор, хлопнув за собой дверью. «Давай, – подумал он про себя, – давай, мерзавец, беги! Беги со всех ног!»       Странное, непереносимое чувство не давало ему покоя; он чувствовал горечь во рту. И как будто лихорадило его... во имя Тьмы, как он мог так опрометчиво свести в ничто отношения со всеми своими любовницами? Хоть бы одна да утешила. Но сейчас в пределах его досягаемости была только Сара, которой утешать мужчин меньше всего хотелось.       И он не мог сказать, что совсем уж не понимал её. Строго говоря, их положение сейчас было чем-то схоже. Он тоже всеми силами не желал видеть мужчину возле себя...       Но Генрих, будь он трижды неладен, никак не шёл у него из головы.       «Измором меня берёт, мерзавец, – мрачно размышлял граф. – Знает, что мне не всё равно. А вот любопытно: каково ему? Неужели и впрямь места себе не находит от ревности? О чём это сегодня Герберт чуть не проговорился? За что этот негодяй меня только... обратил? То ли слово в итоге прозвучало?»       Ему сделалось не по себе от собственных мыслей. «Всему конец, – подумал он. – Это близко. Я чувствую! Тем ближе, чем ближе он...» Снедаемый тревогой, он вышел в портретную галерею. Здесь было как будто холоднее... или же он чувствовал холод от этой вереницы мертвецов, глядевших на него со стены. Среди них был и он... рядом со своей женой. Тень среди теней.       Он чуть отступил, чтобы дать себе больше обзора. Софи и впрямь была хороша... тогда, после свадьбы. Десять лет спустя она сильно поблекла: постоянные беременности, ни одну из которых она так и не смогла выносить, изнурили её. А лёгкие у неё и так никогда не отличались силой; неудивительно, что смерть зацепилась именно за них, за слабое место... «Чахотка убила её, – подумал граф, как и всегда думал. – Не я... Впрочем, – добавил он мысленно, – не будь я так самонадеян и глуп, может статься, ничего бы такого и не случилось. Я должен был поговорить с её отцом, узнать: отчего же он не хочет выдавать дочь замуж? Но я решил, что всё знаю сам, и раз я сам управляюсь со своими обязанностями хозяина – с тем, чтобы приглашать гостей, танцевать и забивать себе голову всякой чушью, надо полагать, – то и с остальным управлюсь сам... самонадеянный дурак». Он вновь устремил взор к портрету.       Магда, впервые побывав здесь, не удержалась и сказала, что Герберт очень похож на мать. Он, Отто фон Кролок, тогда только усмехнулся и сказал: «Да... что есть, того не отнимешь». Его сын и вправду был очень похож на неё – на женщину, которая была ему матерью только по названию. Он просто унаследовал те же самые черты фон Штейнбергов, что и она – вот и весь секрет.       Их выраженные скулы, их приметный нос с тонко вырезанными ноздрями. Их губы, тоже, скорее, тонкие, чем чувственные, их привычку чаще кривить губы в усмешке, чем улыбаться искренней, не отрепетированной заранее улыбкой. Их лоб, их овал лица. Их хрупкое изящество, наконец, – то, что позволило бы ему ещё долгие годы выглядеть совсем молодо...       Если бы он пережил свою настоящую юность.       «Я всё ещё виноват, – подумал Отто фон Кролок, – перед ним... и перед тобой, – он поднял глаза, чтобы взглянуть в глаза портрета. – Но разве я когда-нибудь хотел, чтобы всё произошло так?»       Но Софи, хоть и глядела на него с портрета, совсем как живая, ничего ему ответить не могла. Как давно её не было на свете? Больше двух веков... если задуматься, если начать пересчитывать все эти годы, голова кружится.       Как странно всё случилось... будто бы только вчера он, шестнадцатилетний мальчишка, впервые увидел её на балу у Карлштайнов, дальних родственников её отца. Праздновали помолвку старшей дочери хозяев, и потому торжество было пышное... дворянская молодёжь со всей округи съехалась потанцевать. Отто в те годы танцевать ещё не слишком любил, но держался приличий: его пригласили – он, самый крупный землевладелец в округе, почтил хозяев своим присутствием. Вот и всё. Хотя в те времена он, признаться, едва понимал, как ему управиться с собственным богатством... и с самим собой тоже. Слишком уж он переменился буквально за последние два года. Приехал в замок совершенно обычным мальчиком, нескладным, как все подростки, и даже полноватым, а потом вдруг, буквально за зиму, неожиданно вытянулся, постройнел и раздался в плечах. Остановиться бы ему на этом – и без того уже весь гардероб пришлось заново шить, – так нет: он и ещё вырос, да так, что уже на семнадцатом году грозился перерасти всех окружающих мужчин. И в рост как будто ушли все его силы, от чего он казался себе слишком худым и долговязым. Ловкость и выносливость тоже как будто его оставили: он так и норовил споткнуться, зацепиться за что-нибудь или удариться, а самое худшее – порой у него вдруг начинало сильно-сильно биться сердце или накатывала слабость и кружилась голова, как от нехватки воздуха. Он стал бояться того, что болен.       «Что это со мной?» – с тревогой думал он, глядя на себя в зеркало, и то, что он видел, его не утешало. Ни в чём он себе не нравился: слишком бледное лицо, слишком большие и круглые глаза, волосы тоже слишком чёрные... всё не так! Он вскакивал с места и принимался бродить по спальне, опрокидывал что-нибудь, шумел, а на шум прибегал Петер, его камердинер, и спрашивал, что с ним такое. Отто сердился, не отвечал и вовсе прогонял его вон. Не его ума это дело!       В такие минуты у него очень сильно дрожали руки. Гнев, ненависть – они быстро завладевали его сердцем, распространялись в крови, как яд, и это его пугало. Но как можно им не поддаваться? Этого Отто ещё не знал – и подсказать ему было некому. Со своими страхами, со своей тоской по отцу, по матери, по тётке Элоизе, по светлым и беззаботным дням навеки отошедшего детства в Шессбурге – со всем этим он оставался один на один вот уже больше года, и понятия не имел, что будет дальше.       Однако на людях ему становилось легче, даже если они просто находились вокруг. Если бы у него был кто-то по-настоящему близкий! Но кто?       Нет, кто – он догадывался. Ему нужна возлюбленная – и, как наследнику старинного рода, нужна жена и мать его детей. Но как знал – так и отгонял от себя прочь подобные мысли. Сам для себя он мог найти тысячу сиюминутных причин, но правда была проста: он не верил, что его действительно можно понять и полюбить, не верил, что та, на которой он захочет остановить свой взор и не отводить его никогда, существует, и, наконец, просто не верил в собственное счастье. «А несчастливый брак, – рассуждал он, – я всегда успею заключить. Пусть мне будет лет тридцать... или около того».       По той же причине не желал он знать и женщин. Представительницам своего круга как любовник он был мало интересен, а крестьянки или служанки в замке... нет, он же не животное, чтобы стремиться покрыть любую самку, оказавшуюся на его территории! Кроме того, от этой связи могли родиться дети, и это было самое ужасное. Мысль о том, что его дети могут быть ещё несчастнее, чем он сам, вызывала у него дрожь. Быть незаконнорожденным! Не иметь отца, никогда! Нет, он был бы чудовищем, если бы позволил такому случиться. Если у него будут дети, он будет называться их отцом, будет видеть, как они растут, и радоваться этому. И никак иначе. Дети – вот что он на самом деле хотел бы получить от брака.       Однако вовсе не торопился искать себе жену.       И на бал к Карлштайнам ехал лишь ради одного: побыть среди людей. Развеяться. Если надо танцевать – что ж, он и танцевать будет. Младшая дочь хозяев считалась его дамой на этот вечер – на котором праздновали как раз помолвку её старшей сестры. От повода Отто было немного не по себе.       Гостей в поместье барона съехалось множество – неудивительно, что и незнакомых лиц оказалось немало. Поначалу Отто даже растерялся, ища глазами тех, кого уже знал. Он то и дело наталкивался на женские взгляды: мимолётные, от совсем юных девиц, и внимательные, изучающие – от тех, кто был чуть старше. «Я просто похож на жердь, на которую набили перекладину, а сверху повесили кафтан, вот и всё», – сердито подумал он и решил больше не обращать на них внимания. Он поприветствовал хозяев, поздравил их – всё как и полагалось; потом распорядитель объявил танцы, и он встал в пару со своей дамой. Звали её Амалия, она была мастерица танцевать, что ему нравилось в ней. Карлштайны, барон с баронессой, относились к нему благосклонно – не отказали бы, если бы он посватался; но сама она... слишком легкомысленная. Слишком смешливая. Полноватая, глупая, думал Отто. Недостаточно для него хороша. Нет, не она станет его женой... как бы ни смотрели на это Карлштайны.       Они сделали круг по залу – и тут он вдруг заметил у окна, что выходило в сад, совсем незнакомую ему девушку, которую отчего-то никто не пригласил танцевать. Может быть, она приехала позже остальных? Отто не мог найти другой причины, потому что неожиданно для себя загляделся на неё. Высокая, вероятно, до подбородка ему, она держалась прямо, как стрела, а платье на ней, переливающееся шелками, всё золотое и золотистое, казалось ужасно тяжёлым, и была она в нём нежной и хрупкой, как едва распустившийся цветок белого шиповника... Ведь не только он замечал это? Так отчего же она одна?       – Это дочка кузена maman, барона фон Штейнберга, – негромко сообщила ему Амалия. – Она здесь с отцом, граф, берегитесь его!       И тайком указала Отто на мрачного старика, беседовавшего с другими гостями столь же почтенного возраста в углу залы. Выглядел тот и правда на редкость угрюмо... только отчего же его стоит беречься?       Он спросил об этом у Амалии. Та ответила:       – Граф, что вы? Только взгляните на него! Вы же не думаете пригласить танцевать его дочь, правда? Он вас убьёт?       – Уверен, двадцать лет назад так бы и случилось, – согласился Отто. – Почему нет? Вот только это было давно: меня тогда ещё на свете не было.       Амалия взглянула на него с обидой и сказала:       – Она не умеет танцевать. Совсем!       «Неправда, – подумал граф. – Все дворянские дочери умеют танцевать. И даже если не слишком хорошо – разве это имеет значение?»       Ничто не могло остановить его – он шёл с уверенностью, как корабль на ложные огни. Гостей вокруг было и впрямь целое море – а он видел её, только её одну. Он подошёл к ней и сказал:       – Фрайин, простите, что не имею чести быть вам представленным...       Она взглянула на него:       – Вы граф фон Кролок, наш сосед. Я вас знаю. Меня зовут Софья, Софья фон Штейнберг.       – Да-да, я очень рад, конечно... – пробормотал он, чувствуя себя чудовищно неуклюжим. – Не откажетесь ли потанцевать со мной?       – А вы не боитесь моего отца?       У неё были чудесные голубые глаза. Как она смотрела! У Отто закружилась голова. Он не знал, хорошо ли она танцует, и сознавал, что едва ли в зале найдётся другая столь же своенравная девица, но ему по-прежнему было безразлично всё – кроме того, что она на него смотрела.       Он ответил ей, что никого и ничего не боится. И Софья как будто поверила.       Она подала ему руку, и он вздрогнул, когда их пальцы соприкоснулись. Взволнованно дыша, Отто повёл её танцевать, и заигравшая музыка снова вызвала в нём дрожь. Что с ним такое? Какое странное – и какое приятное чувство...       Танцевала Софья недурно. Двигалась она легко – но чувствовалось, что ей всё-таки недостаёт привычки. И за весь танец графу она не сказала ни единого слова. Возможно, с Амалией было веселее – но у неё не было таких глаз, и ни разу, когда они сходились в танце, Отто не почувствовал ничего. От близости Софьи, от запаха её духов у него замирало сердце, и только каким-то чудом он не путался в фигурах и в собственных ногах. Краснеть он не краснел, но улыбался, кажется, так по-дурацки, что самому было стыдно...       А Софья на него смотрела; и это – взгляды и улыбки – заменяло им слова.       Танец закончился, и Отто пошёл провожать Софью к другим дамам. Когда он поцеловал ей руку и уже собирался уйти, то почувствовал на себе ещё чей-то взгляд. Он повернул голову: старый барон фон Штейнберг глядел на него в упор, не мигая, как умная хищная птица. У него и глаза были жёлтые, ясные, пронзительные, хотя годы могли бы и затуманить их. Но нет... Наверное, графу должно было сделаться не по себе, но он не подал и виду: поклонился издали. Барон усмехнулся жёстким бледным ртом и отвернулся от него, утратив к нему интерес. Отто позволил себе перевести дыхание.       – Кузен maman совершенно не в себе после смерти жены, – сказала ему Амалия, когда он снова оказался с ней. – А его дочь так плохо воспитана!       – Но разве мне есть до этого дело? – удивился Отто. – Я ей не отец и даже не жених, в конце концов. Я с ней танцевал, и только. Разве не это мой долг как гостя вашей матушки, Амалия?       Она поджала губы и посмотрела на него уничтожающим взглядом. «Хорошо, – решил Отто, – я впал в немилость». Амалию пригласил танцевать кто-то другой – стоило ему отвернуться! – и он остался один. Софью тоже пригласил кто-то ещё, к его огорчению... как выяснилось, своей смелостью он открыл дорогу другим кавалерам, и это вызвало у него такое мучительное чувство! Следовало бы пригласить ещё кого-нибудь, но он не мог себя заставить. Все прочие дамы утратили для него интерес...       Он оказался рядом с ней только в конце вечера; и Софья не ответила отказом на его приглашение, хотя было видно, как она уже устала танцевать. Но как ещё они могли побыть друг возле друга? Пожалуй, что больше никак; да ещё и старый барон...       – Я смогу увидеть вас ещё? – спросил Отто, когда им снова пришло время расстаться. – Хоть когда-нибудь?       – Ах, мы с отцом очень редко выезжаем, – отвечала Софья. – Он правда всего этого не любит...       – Неужели он откажет вам?       Софья взглянула в ту сторону, где дожидался её очень сердитый отец, а потом опять посмотрела на Отто... «Боже, – подумал он тогда, – она будет моей. Не знаю, как, но непременно будет! Она может быть только моей». Софья, конечно, не обещала ему ничего, да и пообещать не могла, но... она сумела вдохнуть в него хоть слабую, но всё-таки надежду. Да, вероятно, танец с ней стоил ему расположения Амалии фон Карлштайн. Ну так и что с того? Если думать о Софье – он и не стал бы и искать его! Чтобы ему выговаривали так, будто он уже посвататься успел? Да с чего вдруг?       С этого вечера всё и началось: они стали видеться – от бала к балу, от вечера к вечеру, у одних соседей, у других... Танцевали столько, чтобы не нарушать приличий. Барон не принимал его приглашений и сам к себе не приглашал: не собирался он считаться с его титулом и с его богатством! Софи так прямо и сказала ему однажды, когда они каким-то чудом смогли уйти незамеченными в сад и оказаться вдвоём в беседке:       – Для отца вы никто. Не нужно к нам напрашиваться. Вас не примут, даже если вы приедете не один.       – Но отчего?       – Вы были очень бедны, а потом вдруг стали богаты. Ваш дедушка был лекарем, это правда?       – Он был дворянином!       – Но ведь лекарем?       – Боже, Фитцхен, какое это имеет значение?       – Как вы меня назвали?       Отто вздрогнул: он забылся.       – Вас так назвал отец, – пробормотал он, краснея, – я...       – Я терпеть не могу, когда он меня так называет, – перебила его Софья. – Фитцхен зовут отцовскую борзую! Зовите меня Софи, раз уж вы такой невежа, только не так, пожалуйста...       Отто вздрогнул сильнее прежнего:       – Вы правда мне это позволяете?       – Правда, – отвечала она. – Только отец вас убьёт, если услышит. А если он услышит, как вы называете меня Фитцхен, я вас тоже убью.       – Хорошо, Фитцхен... Софи! Простите меня, Софи!       Он схватил её ладони и поднёс их к губам. Она в ужасе вырвалась:       – Нужно возвращаться! Нас заметят! Нет, сидите здесь: я вернусь одна.       И она ушла, оставив его сидеть в беседке – взволнованного, одурманенного запахом её духов, её теплом, изнемогающего от желания целовать её и обладать ею. Софи! И хотя он приглашал танцевать других, делая вид, что уделяет ей внимания не больше, чем всем прочим, ни одну из этих баронских сестёр, кузин и дочек он не хотел прижать к себе и назвать своей. Он не знал, что ему делать. Впереди была вся жизнь; а ему уже казалось, что в ней нет никакого смысла. Никто не был ему нужен – только она!       Прошло ещё много мучительных месяцев, прежде чем он уговорил её увидеться с ним тайно. Она не могла приехать к нему, и он тоже не мог к ней приехать, но там, где сходились их земли, было поле, которое в тот год стояло под паром, и приметное в траве озеро – там они были должны найти друг друга. Он привёз ей стихи и самой душистой земляники из леса возле замка – больше ничего привезти не мог, да она и не просила. И сначала он её не узнал, потому что одета она была чистенько, но бедно, как крестьянка: юбка, корсаж, вышитая рубашка и косынка на волосах. Не к такой он к ней привык, и поначалу даже не узнал.       А она спросила, щурясь от солнца:       – Не нравлюсь я вам такой?       – Софи! – он хотел спешиться с коня, но запутался в стремени и если бы не ухватился за поводья, ударился бы оземь... Софья сначала испуганно вскрикнула, но потом рассмеялась:       – Какой вы неловкий! – И добавила: – Танцуете вы гораздо лучше, чем ездите верхом, господин фон Кролок.       – Меня зовут Отто... – хмуро пробормотал граф, поднимаясь на ноги. Небо с землёй у него смешались от удара... Софья оглядела его сверху вниз.       – И только? – спросила она.       Это прозвучало обидно – так же обидно, как её смех. Не понимая, что к чему и что могло случиться, Отто спросил:       – Вы не хотите меня видеть, Софи?       Всё шло не так: она словно была ему не рада... Она даже заставила его вспомнить, что у него тоже есть гордость – потому что ухитрилась её задеть. Софья пожала плечами и, расправив кончиками пальцев юбку, села прямо на траву. Притворяться крестьянкой у неё не получалось совсем. Отто решил попытаться ещё раз.       – Я вам привёз земляники, – сказал он.       – Я не люблю землянику.       «Ложь!» – хотел возмутиться он, но, пересилив себя, спросил:       – И стихи тоже не любите?       Софья взглянула искоса:       – Вы правда умеете писать стихи?       – Правда умею.       – Но ваш дедушка был всего лишь лекарем...– протянула она, срывая попавшуюся под руку травинку. Графа это разозлило.       – Хорошо, – сказал он неожиданно низким, уже совсем не юношеским голосом, – если вам так угодно, фрайин, не смею больше досаждать вам. Передайте вашему отцу... что угодно. Я уезжаю.       Он развернулся и зашагал прочь. Как он и ожидал, она и не подумала остановить его... Уже готовый сесть в седло, он обернулся...       Софи плакала.       Забыв обо всём на свете, путаясь в плаще, длинном и тяжёлом, граф бросился к ней. Он опустился на колени, насильно отнял её руки от лица и покрыл их поцелуями, чувствуя на губах горькие-горькие слёзы. Никогда не имевший дела с женщинами, он только сейчас понял, что чуть не стал жертвой неумелого кокетства, дурацкой гордости – и собственной неопытности, из-за которой решил, будто она и вправду хочет прогнать его. «Книг не читал? – сердясь, думал он про себя. – Болван неотёсанный! Ну как ещё она станет вести себя наедине с мужчиной в чистом поле? Этикета на этот случай нет!»       Он прижал её к себе, укутав плащом.       Она подняла на него глаза.       Он взглянул в них... и потерял голову.       Целоваться он раньше тоже никогда не пробовал и не знал, как это делается – не думал, что это может быть чем-то большим, чем просто соприкосновением губ, – но, почувствовав его ладонь на своей груди, Софи слабо охнула... Всё получилось как-то странно, само собой. Она обняла его, они свалились в траву, и у него не возникло мысли, что дальше. Он её целовал и гладил. Она дрожала, подставляя ему губы, шею и даже грудь. Кожа у неё была нежная, тёплая и пахла розовой водой.       Что произошло дальше, когда его рука оказалась у неё под юбками и, точно невзначай, впервые коснулась её женского естества?       Он вздрогнул и раскрыл глаза. Софи замерла. Сердце у неё стучало часто-часто, как у пойманной пташки; у него тоже. Они лежали вдвоём, в высокой траве, в чистом поле, и никого не было вокруг... Это просто не могло кончиться хорошо. Сознавала ли это она, когда шла сюда? А он?       А он, как и любой влюблённый мальчишка, наслаждался украденным мгновением, как и любой мужчина – наслаждался возлюбленной, узнавая, какая она... Софи часто задышала – а вот сейчас она вряд ли очень уж отличалась от крестьянки. Вот только с крестьянкой можно было бы делать что угодно; а с ней? Его мужской орган напрягся и набух кровью, от желания в глазах темнело, но не мог же он изнасиловать её! Хотя злоба на её отца так и толкала его к этому: «Пусть получит своё! Она пришла сюда сама и, может быть, не к тебе первому! Кто заметит разницу? В любом случае, она будет твоей! Только твоей!»       Ах, почему он насмерть не убился о землю несколько минут назад? Желание пульсировало тягучей болью; но он заставил себя отстраниться и, охнув, перекатился навзничь. Пройдёт...       Небо было синее-синее, редкие облака – белыми, как морская пена. А лицо Софьи, наклонившееся над ним, – встревоженным:       – Что с тобой?       – Лучше уходи, – прошептал он. – У меня болит голова... и всё. Уходи, Софи...       – Я поцелую, и всё пройдёт, – уверенно сказала она, придвигаясь к нему. Он застонал: это было невыносимо ощущать её рядом с собой! Сорочка соскользнула с её плеча, он знал, что она под всем этим жалким тряпьём обнажённая и прекрасная, как только что явившаяся в мир Венера, вышедшая из пены морской, и искренне жалел, что никогда раньше не знал женщин. Возможно, ему сейчас было бы легче. Возможно, он бы и не подумал влюбиться в неё... Служанки строили ему глазки, но он считал это такой дикостью! Его это возмущало: он – их господин! Как они смеют? У него будет жена, когда он её себе присмотрит, и не раньше!       Ну вот, присмотрел. Только в поле – кто их поженит?       Она и вправду поцеловала его; и ему стало так сладко... «Я заставлю этого старого мерзавца отдать её мне, – подумал он. – Всё равно заставлю! Если он захочет отправить её в монастырь, я её украду, и она всё равно будет моей. Я приведу к их поместью солдат! Я...»       – Софи, – прошептал он, вновь оказавшись над ней, – ты и вправду хочешь стать моей?       – Да, – прикрыв глаза, отозвалась она. Ей было хорошо в его руках.       – Тогда потерпи немного, – прошептал он, дрожащими от нетерпения пальцами распутывая завязки на панталонах. – Пожалуйста, потерпи!       Волновался он страшно, потому что впервые решался на что-то подобное, и слишком много от него зависело, а знал он слишком мало. Не считая «Сборника советов для влюблённых», который он купил для себя, стыдясь своего невежества, и который скромно заканчивался на предложении руки и сердца и пространном рассуждении о помолвке, в его распоряжении было только собрание эротических гравюр, приобретённое графом Фердинандом... и всё.       Впрочем, его возлюбленная знала ещё меньше, чем он, иначе так легко ему бы не доверилась. Что он собрался делать, она сразу не поняла, а когда поняла, было уже слишком поздно.       Вскрикнуть она толком не вскрикнула: Отто предусмотрительно зажал ей рот ладонью. Но укусила и ногтями впилась – до крови... Не будь он так опьянён мгновением, так охвачен ею – почувствовал бы, как это больно.       Но от неё, от узкого, туго сжимающегося лона, он испытал нечто такое... что сдавленно вскрикнув, задыхаясь, уткнулся лицом в её волосы, в траву.       – Милая моя, – шептал он, – Софи...       Софья беззвучно плакала. Он её утешал, потому что – это была его вина, в конце концов. Разве могли они иначе быть вместе?.. Тут до него вдруг впервые дошло, что после всего случившегося она может оказаться от него беременной. Сперва он испугался, а потом подумал: ну и что? Возможно, так будет даже лучше. Неужели тогда её отец посмеет помешать их счастью? Ведь грех невозможно скрыть. А если он захочет отправить её в монастырь... пусть только попытается! Отто знал, что без колебаний пойдёт на всё, лишь бы только Софи принадлежала ему, лишь бы только не оставалась пленницей в родном доме, у этого жестокого человека, который назывался ей отцом, но обращался с ней так, словно она и впрямь была одной из собак с его псарни. Она бы погибла там – в этом не было никаких сомнений.       Оказалось, что и землянику она любит, и его стихи тоже. И его самого, хотя сначала сказала, что его ненавидит. Они провели там, в поле, всё время до вечера – Отто даже позабыл о своём жеребце, который ушёл пастись уже так далеко, что когда пришло время уезжать, на свист отозвался не с первого раза. Честное слово, лучше бы его и вовсе не было: стыдно было уезжать верхом и отпускать Софи одну, пешую... Но провожать себя она не разрешила.       Зато сказала, что отец её в столице и пробудет там целую неделю. У него там дела с бароном фон Розенштерном. Какие – она не знала. Да и какая разница? Главное, это означало, что они увидятся и завтра, и послезавтра тоже. И всю неделю! Это его воодушевляло необыкновенно. Окрылённый, Отто даже сам не заметил, как доехал до замка, хотя уже наступала ночь. Возвратился он вовремя: во дворе замка Петер уже целый отряд успел снарядить на его поиски! Не сказав ни слова, Отто спешился, оглядел их, бросил поводья конюху и ушёл в замок.       – Я не ребёнок, чтобы искать меня чуть что, – сказал он камердинеру, который следовал за ним, как тень.       – Но ваше сиятельство...       – Нет, Петер! Приготовь мне ванну и постель, я ложусь спать. Ужинать не буду. И плащ вели почистить, он мне нужен завтра. Разбуди меня поутру: днём я уеду опять.       Он знал, что теперь будет уезжать часто и надолго, и готов был даже молиться, лишь бы эти свидания увенчались успехом. Очень уж мало у них было времени: всего лишь несколько коротких летних дней...       Дней, когда они ещё были счастливы.       Понимая, что поле ненадёжное место для свиданий, Отто велел привести в порядок старый охотничий домик в лесу – бревёнчатый сруб, который годился, чтобы укрыться от непогоды или провести ночь, не попавшись на ужин волкам. В следующий раз он привёз Софи туда. Перевозить баронскую дочь через реку было, разумеется, опасно, но баронскую дочь, которую даже родной отец сейчас спутал бы с её камеристкой, – нет. Наверняка люди, встретившиеся им по дороге, думали, что их господин завёл шашни с хорошенькой крестьяночкой, но – не их ума это было дело, и Отто, удерживая повод одной рукой, лишь крепче прижал к себе Софи, чтобы она, не дай бог, не свалилась с седла. Ему было страшно, что с ней случится что-то – он и так был виноват перед ней, что не предупредил о последствиях, не заставил подумать о том, что может случиться, если... Нет, конечно, если она и впрямь окажется беременной, он будет счастлив, вне всякого сомнения: в конце концов, для того и женятся, чтобы завести детей, и владениям фон Кролоков нужен наследник... неважно, что он будет зачат до брака: лишь бы родился уже в нём. Всё это представлялось Отто разумным, рациональным...       Только отчего же было ему так страшно, словно он затеял что-то чудовищное?       Домику в лесу Софи удивилась: вряд ли она рассчитывала на что-то большее, чем просто прогулку.       – Если не хочешь, мы туда не поедем, – пообещал Отто. Он натянул поводья; Аврора, гнедая кобыла, которую он сегодня взял вместо своего норовистого вороного жеребца, фыркнула и остановилась. – Только скажи.       – Хочу ли я оказаться с тобой наедине или не хочу? – спросила Софи. Она вздохнула; Отто покосился на её грудь, приподнятую корсажем, вспомнил, как ощущал её у себя в ладонях... Софи вдруг повернулась и, сейчас, поцеловала его так, что у него голова закружилась... Он уронил поводья; Аврора, умница, не испугалась, а стала щипать траву.       Они стояли на пригорке посреди соснового леса, пронизанного солнцем; весь мир был где-то внизу, у них под ногами... и ничто не имело значения. Софи, не сознавая того, была непреодолимым искушением. Чего бы Отто не сделал в тот момент ради неё, на какое безумство не бросился бы очертя голову? Он не знал.       И понял, что она готова ради него едва ли на меньшее, когда они наконец-то очутились в домике, и он смог увидеть её всю, обнажённую, как в день появления на свет. Софи была смущена, но страшно ей не было. Когда он занавесил окно своим доломаном и сел рядом с ней на топчан, укрытый волчьей шкурой, она с любопытством коснулась его груди, плеча и уставилась ему между ног. Их обоих разобрал смех; а потом Отто лёг под плащом вместе с ней, обнял её и, целуя, овладел ею; Софи вздохнула, запрокинула голову, вытягивая длинную шею... её глаза были закрыты, и Отто тоже закрыл глаза. Вся она его так и обжигала: блуждающие прикосновения её влажных ладоней, её бёдра, которыми она сжала его так сильно, её плоть… В тот раз ему удалось продержаться чуть дольше, и Софи тоже не было так плохо: думая о предстоящем свидании, Отто в отчаянии обратился к любимым античным философам и анатомам, и на страницах их трудов не без удивления обнаружил несколько любопытных советов… Дельных советов, как он выяснил опытным путём, заручившись полным доверием Софи. Наверное, когда она, счастливая, засыпала у него в объятиях, он представлялся ей весьма просвещённым… знала бы она!       Несколько мимолётных летних дней – вот сколько они были счастливы на самом деле. Когда он увёз её, беременную, из отчего дома, и проклятия старого барона неслись ему вслед, Софи уже была несчастна, убеждённая, что носит под сердцем не ребёнка – свою грядущую смерть.       Отчасти она была права.       Он до сих пор помнил тот день вскоре после их свадьбы, когда она, в сопровождении одной только своей сестры, отправилась будто бы навестить отца. Как он не хотел отпускать её!       Ни до какого отца, конечно, они так и не доехали. Её привезли в замок окровавленную, чуть живую, и повторяющую одну и ту же ложь: в дороге ей стало плохо, её перенесли в деревенский дом, и ребёнка не удалось спасти. Софи было очень больно, она всё время плакала и говорила, что у них мог бы родиться сын…       За всё время их брака у них могло бы родиться шесть сыновей. Могло бы – но после первой прерванной беременности Софи не смогла доносить ни одного. Шесть сыновей и пять дочерей, причём дважды близнецы – и всё, все умерли, не появившись на свет. Ушли к звёздам.       Он готов был простить ей всё, даже это – тем более что она сама страдала не меньше, а, может быть, даже сильнее, чем он. Но яд в пирожных для его единственного сына, ради рождения которого он поклялся никогда не думать о других – этого он ей не мог простить.       Как она могла так поступить с ним? Как всё то светлое, что когда-то начиналось между ними, переросло в бесконечный кровавый ужас?       И если человеческая память, вина и боль имеет свой предел, то...

– И вот опять передо мной Застыли вечной чередой Навек улыбчивые лица. И я гляжу – о боже мой! Кто был изменник, кто герой, Кто был поэт, а кто – убийца? Не разобрать... предел земной В свой миг последний, роковой, Они перешагнули равно. И под могильною плитой Их вечный всех объял покой – И не ищи в их взгляде правды.

      – Сколько ни гляди на них, они не заговорят, – заключил Генрих, входя в галерею. Граф слушал его с содроганием. – Общество фройляйн Шагал уже наскучило тебе? Ты непостоянен, Отти...       – Меня пробивает на дрянную поэзию всякий раз, когда я не в себе, – резко оборвал его граф. – И если ты собрался ещё и пытать меня плодами моих трудов...       Он замолчал. Настроение у него было такое – развернуться на каблуках и броситься прочь, пусть этот мерзавец думает что пожелает! Но Генрих как будто и не думал пользоваться его пошатнувшимся душевным равновесием.       – Что ты, – вздохнул он, – я и таких-то не напишу... Могу только запомнить, – он улыбнулся, – и сохранить надёжнее всего, что ты в конце концов решишься предать огню. Что-то мне подсказывает, меня ты в огонь не бросишь... я тебе нужен живым. Точнее говоря, не-мёртвым. Твоё существование связано с моим. Ну не забавно ли? Я, ничтожество в глазах всей своей родни, связываю тебя с миром Тьмы. Обхохочешься!       – И это даёт тебе неприкосновенность до поры до времени?       – До поры до времени... – вздохнул Генрих. – Какое хорошее выражение! Где та пора, Отти, и где то время?       Он повернулся к портретам.       – Мой отец, – сказал он, указывая на величавого мужчину лет сорока с тонким носом с горбинкой, большими глазами, ещё больше, чем у графа, на портрете синими, и тонкими, неприязненно поджатыми губами. – Он любил мою мать и радовался появлению на свет моего старшего брата... до поры до времени. Потом что-то произошло, и он начал всё больше превращаться в чудовище – такое, каким я его знал. Всеми силами он возражал против моего появления на свет... отчего же? Я так и не узнал этого, – он вздохнул. – Никогда не узнаю. Считал ли он меня чужим ребёнком? Подозревал ли, что моя мать неверна ему? Он избивал её, как кабацкую девку, вплоть до родов... неудивительно, что она умерла, пытаясь дать мне жизнь. Впрочем, возможно, это должно было произойти и так? Кто знает? Помнится, твой дар тоже едва не свёл тебя с ума. Как же такое могло произойти?       «Склеп, в который никто не может войти», – подумал его сиятельство. Он напряг память, пытаясь вспомнить... но помнил только осколки зеркал, свои руки в крови, потом окно, которое пытался распахнуть, потом... «Я был там, – подумалось ему. – Знаю, что был, и знаю, когда. Но одному только дьяволу известно, зачем я туда пошёл и почему. А я не дьявол, я не знаю...»       Он ощутил беспомощность и усталость: воспоминание лишило его сил, как и сами ночные блуждания по замку, порождённые даром, который раскалывал его разум пополам, на до и после. Он был посредственным поэтом, бесполезным философом, безутешным вдовцом – а сделался пророком. И это не принесло ему никакой радости.       – О да, мы думали, что ты непременно сойдёшь с ума, что ты медленно лишаешься разума и, вероятно, слишком много уже живёшь на этом свете... мечтателям свойственно умирать молодыми. Они не живут долго. Но ты был исключением из всех исключений... – Генрих заправил прядь волос за ухо: долго стянутые лентой, они никак не желали лежать как следует. Отто фон Кролок окинул его сумрачным взглядом: всё, от этого жеста до осанки, преувеличенно прямой из-за высоких каблуков, до профиля Генриха, его наряда и голоса – так жгло, так раздражало! Как сунуть руку в муравейник. – А ещё у тебя был сын, беспомощный, испуганный ребёнок, который когда-нибудь должен был продолжить наш род, но не было жены, которая бы его оберегала, а один в столь нежном возрасте он ни за что бы не выжил. Подумать только! Будь у тебя жена, тебя бы немедленно уничтожили, а не будь сына – не задумываясь, сделали бы одним из нас, и ты так и занял бы своё место предсказанного последнего графа, от которого ждут великих свершений; но ни того, ни другого сделать было никак нельзя! Ты задал Лоренце такую задачу, от которой она сама чуть не сошла с ума вместе с тобой. И ей пришлось выбрать ожидание... в результате которого она тебя упустила. Ты должен был принадлежать ей, – он вздохнул, – и быть орудием её власти, а вместо этого ты не принадлежишь никому. Никому не под силу удержать тебя! В её руках остался только я, совершенно бесполезный – но твой создатель, а значит, связанный с тобой! Вообрази, как бурлит её ненависть, – прошептал Генрих, потому что именно в этот момент он, шаг за шагом, приблизился к графу вплотную. – До поры до времени... до поры до времени.       Он посмотрел прямо на графа – и тот различил чёрные точки зрачков в центре его зеленоватых глаз. Запах примулы – теперь Отто ещё сильнее почувствовал и его, потому что Генрих поднял руки, и они обвились вокруг его шеи. Он был – ближе некуда, а его глаза почти гипнотизировали... Они опустошали разум, заставляли забыть обо всём – в том числе и о том, что у вампиров есть почти ненужная привычка дышать.       – Я хотел бы открыть тебе ещё один секрет, – шепнул Генрих, и его пальцы сошлись под затылком графа, зарываясь в его волосах. – Я никогда не претендовал на то, чтобы заполонить твой разум. Есть лишь одни ворота, которые я люблю отворять, и лишь один случай, когда я могу позволить себе действовать силой... а каблуки – это просто находка!       – Что? Каблуки? Какие ещё каблуки?! – вздрогнул граф, готовый вывернуться, но Генрих пригнул к себе его голову и жадно его поцеловал. Руки графа упёрлись ему в грудь... но борьба продолжалась лишь мгновение. «Ах, каблуки! – подумал граф своим незаполонённым разумом. – Конечно!» Дьявольски удачной находкой оказалась ещё и стена, в которую он впечатал Генриха, исследуя жаркую глубину его рта, то и дело сталкиваясь с ним языком – что будило в нём нечто совсем уж невообразимое. «Будь я проклят!» – он пробрался руками под полы аби, обхватывая ягодицы своего создателя, и тот поощрил его, ещё сильней к нему прижавшись...       Что-то – какой-то стук или скрип – привлекло его внимание. Повернувшись, Отто фон Кролок столкнулся взглядом со своим ошеломлённым сыном. Таких глаз у Герберта он не видел никогда...       И осознание заставило его опомниться.       – Ты... – он взглянул на Генриха – и был потрясён его невозмутимостью. Как?! Какая наглость! У него дёрнулся рот – в сердце всколыхнулась чёрная ледяная ярость, и с той же силой, с какой он только что обнимал своего создателя, он схватил его за горло... Герберт вскрикнул. – Назад! – рявкнул граф, и Герберта словно отбросило, прямо в объятия перепуганного Альфреда, который еле устоял на ногах. – Передай своей хозяйке, – отчётливо прошептал Отто фон Кролок, всё крепче и крепче стискивая горло Генриха, который под его пальцами и так уже стал белее мела, – ни-ког-да!!!       Он оттолкнул Генриха; тот грохнулся на пол, захлёбываясь кашлем. Граф, глядя на него, брезгливо скривил губы.       – И это мой создатель, – бросил он сверху. – Наглая, блудливая тварь!       Он ушёл. Герберт с Альфредом, испуганно обнявшись, смотрели ему вслед. Генрих, кое-как отдышавшись, поднялся, держась за стену.       – Всё очень... плохо, – через усилие произнёс он. – О... похоже, Магда была права...       – Ты идиот! – сердито произнёс Герберт, настойчиво высвобождаясь из рук Альфреда. – Зачем – нет, скажи, какого чёрта ты это сделал?!       Генрих улыбнулся:       – А зачем ты пришёл сюда? Кажется, Фредль просил тебя не ходить, пока я стоял в дверях? Я всё слышал.       – Затем, что если вас оставить наедине... – начал Герберт. Генрих покачал головой и достал из кармана платок.       – Держи, – сказал он виконту, – у тебя кровь идёт из носа. Было очень больно, да? (Герберт, поспешно прижав к лицу платок, покачал головой). Ах, мой милый Герберт... Всё-таки ты достойный внук своего деда по материнской линии: все фон Штейнберги – безрассудные храбрецы, когда этого совсем бы не надо. Фон Кролоки – хитрые и осторожные, как тени... – он потрепал оторопевшего Герберта по плечу. – Пойдёмте! Ночь ещё не кончилась, а у нас осталось вино. Только избавьте меня от этих руин!       И, повернувшись, направился в ту сторону, куда ушёл граф.       – Т-тебе правда не больно? – с тревогой спросил Альфред, беря Герберта за руку.       Виконт отнял платок от лица, разглядывая кровавое пятно.       – Тебе когда-нибудь давали пощёчину, чтобы даже в голове звенело? – спросил он. Альфред пожал плечами. – Мне больно только от того, что это сделал мой отец...       Издалека послышался грохот и звон разбитого стекла. Вампиры переглянулись.       – А Генрих где? – спросил виконт. – Они же с отцом не... Во имя Тьмы!       – Но тогда... – хотел было возразить Альфред, однако вместо Герберта в воздух уже взмыл нетопырь. Застонав, юноша бегом бросился за ним: бегал он по-прежнему намного лучше, чем летал.       Когда он оказался за углом, то увидел уже двух спешно удаляющихся летучих мышей, при этом у второй были большие уши. Обречённо вздохнув, Альфред пошёл пешком. Он уже и так... набегался.       К тому времени, как он дошёл до покоев графини фон Кролок, Генрих и Герберт, оба в человеческом (или не-человеческом?) обличье сидели на софе и тихо беседовали о чём-то. На полу, прямо у дверей, виднелись осколки бутылки... и лужа, в которой отражались огоньки свечей. «Не будет вина», – подумал Альфред.       – Papa решил вступить в ряды поборников трезвости, – сообщил Герберт, заметив его. – Где ты был?       – Я... я шёл, – признался Альфред. – М-может быть, я спущусь и позову Магду?       – Не торопись, – сказал Генрих. – Фредль, сердце моё, ты что, боишься летать? Закрой дверь, иди сюда, – он отодвинулся к краю софы, давая юноше место, где сесть. – Скажи, как бы ты отнёсся к предложению слетать на недельку в Германштадт?       Предложение застигло юного учёного врасплох: он чуть не сел мимо софы. Правда, Герберт поймал его быстрее, чем случился этот конфуз, но всё же... Альфред захлопал глазами:       – Слетать? В... в Германштадт? – он сглотнул. – Но это же так далеко... – он обернулся к Герберту, ища поддержки. Не отправят же его одного? Да и зачем?       – Ну я знаю хорошее место, где можно спокойно передневать, – сказал Генрих. – Суть в том, сможешь ли ты преодолеть такое расстояние... или ваш горбун подготовит вам подходящий гроб для путешествий, а я встречу вас на месте.       – Так мы все летим? – Альфред почувствовал себя глупо. И почему он подумал, что речь идёт только о нём?       – Не все, – сказал Герберт. – Отец и Сара останутся, и Магда с Шагалом тоже. Разумеется, тётушка Лоренца вместе со всей своей сворой–свитой – останется отдыхать там, где отдыхает. Мы летим втроём.       – Зачем?       – Навестить тётушку Фредерику, сшить тебе фрак для Бала, развеяться...       – Оставить Отти чуть больше времени для размышлений, – заключил Генрих. Альфред повернул голову... и вздрогнул, заметив, что шея у него над платком – один сплошной синяк. – Что, это? – спросил Генрих. – Это ничего... сойдёт за пару ночей или от пары глотков свежей крови. Голыми руками нас не убьёшь, так что калечить друг друга мы можем хоть до бесконечности... помни об этом, Фредль.       Он улыбнулся, но его улыбка была какой-то блёклой. Альфред снова сглотнул.       – И... когда мы должны отправиться? – спросил он.       – Только не сегодня! – сказал Герберт.       – Только не сегодня, – повторил за ним Генрих. – Сначала нужно как следует поставить тебя на крыло... начнём завтра? Если будет не очень ветрено, пары дней на подготовку нам хватит.       – А если будет?       – Возьмём другую бутылку вина и сядем играть в вист. Или ещё во что-нибудь... В крайнем случае, всегда есть старый добрый катафалк. Ладно, – он поднялся с места, – я пойду позову Магду. Заодно и помирюсь с ней. А вы, если соскучитесь, можете идти отдыхать. Я пойму.       Он ушёл, обойдя разбитую бутылку, и дверь за ним закрылась. Альфред спросил Герберта:       – Значит, мы... мы... А если нас не отпустят? Ну или меня? Или Генриха? Или тебя... – хотя он тут же подумал, что так портить отношения с сыном граф не станет. Ну а вдруг?       Виконт заключил его в объятия.       – Ах, mon chéri! – вздохнул он. – Если бы для каждого маленького бунта требовалось безусловное согласие сторон...       – То есть, это бунт?       Герберт вздохнул и, мягко поглаживая его растрёпанные волосы, склонил его голову себе на плечо:       – Не думай об этом, Альфред.       – Ладно, – вздохнул юноша, постепенно согреваясь в его объятиях. Надо было действительно отговорить Герберта от этой затеи – проследить за Генрихом – ну или хотя бы не подталкивать его к ней... и почему он думал, что может случиться что-то плохое? – Наверное, нам правда нужно было повернуть обратно, – сказал он вслух. – Ну, то есть... то есть, было бы лучше, если бы мы ничего не видели.       – Ты так думаешь?       – Ну... ну хорошо, нет. Если бы твой отец не увидел нас.       – Да, – сказал Герберт. Потом добавил: – Он смотрел на меня так, как будто перед его глазами разворачивался апокалипсис... и он медленно сознавал, что происходит. Замечательное зрелище. Ты видел?       – Не совсем, – буркнул Альфред. – Ты загородил собой весь проём.       – Правда? А ты, значит, попытался открыть дверь пошире?       – Нет! – Альфред резко выпрямился. – Нет, ты что?! Я просто... просто попытался пролезть у тебя под рукой. – Он опустил глаза. – Я всё испортил, да?       – О-о-о! – сочувственно протянул Герберт. – Mon chéri, ты самый прелестный источник всех несчастий, который у меня когда-либо был! Ты не ящик Пандоры, нет – ты очаровательная резная шкатулочка, – он снова привлёк Альфреда к себе. – Знаешь, я думаю... – успокаивающе шепнул он юноше, – отец недаром сопротивляется.       – То есть?       – Здесь замешано что-то большее, чем просто его нежелание. Тётушка Лоренца, например... или что-то такое. Слышал, что он сказал?       – Но ведь Генрих его правда...       – Правда. Но Генрих принадлежит не только самому себе. У каждого из нас... есть не только своя собственная воля.       – Ужас, – сказал Альфред.       – И я говорю, mon chéri... Знаешь, я думаю, если мы хотя бы на время оставим отца в покое, он непременно разберётся со всем. И Генриху будет полезно немного побыть свободным... Лучший выход – это Германштадт.       – А если что-нибудь случится?       – Что может случиться? Генрих прав: фон Кролоки хитрые и осторожные, как тени, а papa – настоящий фон Кролок... Не то что я.       – Герберт...       – Что? Я всё-таки бастард. Этот замок ни за что не должен принадлежать мне... но у меня есть отец, который всегда будет рядом, сколько бы мы ни ссорились. Разве это не прекрасно? Сильнее, чем его, я готов любить только тебя, ma petite boîte de Pandore!* – он чмокнул Альфреда в висок. – Только ты никогда не оставляй меня.       – Не оставлю, – пообещал Альфред. – И я... я хочу научиться летать как следует. Может быть, пойдём сейчас? При тебе мне не так стыдно будет упасть лицом в снег, наверное... как при нём, – он кивнул на дверь, имея в виду Генриха. – Пожалуйста, пойдём!       – Да ты верёвки из меня вьёшь! – закатил глаза виконт. – Ладно, один кружочек. Если у тебя будет хорошо получаться, найду, как тебя поощрить, когда вернёмся.       – А если нет?       Герберт пожал плечами, чинно оправил фрак – и улыбнулся, продемонстрировав клыки:       – А ты не знаешь?       – О, – сказал Альфред, вспомнив резные колонки у кровати и шёлковый пояс от халата, – я... х-хорошо, у меня больше нет вопросов.