После Бала

      Герберт сбежал в ванную, чувствуя, что близок к истерике. И хотя перед этим он заявил Альфреду, что ему непременно надо что-то съесть, это желание улетучилось, как только он остался один за закрытой дверью.       Зато вдруг пришла дрожь в коленях. Прекрасно, просто прекрасно! Герберт опустился в уже полюбившееся ему плетёное низенькое кресло.       Главное – держать себя в руках.       Он сложил руки на коленях. Уставился в плитку на полу, пытаясь успокоиться. Поджал губы. Опять встал. Нужно было набрать ванну, так что он открыл краны и, проверив, не слишком ли горячая вода, вернулся в кресло снова. Надо было как-нибудь прийти в себя.       Не получалось.       Да что у него за характер?!       Вниз идти уже не хотелось – хотелось сбежать от гложущего чувства, сбежать от себя самого. Как он мог быть таким… таким жалким и ничтожным? Нервно заламывая руки, сплетая и расплетая пальцы, Герберт пытался не думать ни о чём, но разум требовал думать обо всём и сразу… и прежде всего – о себе самом.       Он уже едва не столкнулся с похожим ощущением, когда отец предложил ему прочесть письмо, которое прислал Бадени. Письмо, где говорилось о том, как вела себя Сара. Зачем? Герберт предпочёл засунуть его подальше – в толстенный том Ван Хельсинга – и забыть. Не хотел он ни видеть обращённого графа, ни читать его писем! И Анталя тоже предпочёл бы забыть – вместе с ним. Это всё прошлое, унизительное, постыдное, и оно должно быть забыто! Разве сам отец не принял такого же решения двести лет назад? Разве не с его руки прекратилась всякая переписка, и эти двое просто потерялись?       Герберт так и думал иногда, что они уже давно погибли. А может, Анталь и вовсе поступил просто, вонзил в сердце своему горячо любимому Агошту осиновый кол – раз уж оно не бьётся как у смертных. Много-много недель спустя Герберт всё же пересилил себя и вернулся в тот охотничий домик – опасаясь, что найдёт рядом две могилы. Или общую. Одну. Однако всё, что он нашёл – остатки костра на поляне да кучку старой золы в самом домике, в очаге. Ветер набросал облетелой листвы на голые доски топчана: кто-то прибрал все остатки смертного ложа. Крестьяне?       С этой мыслью Герберт вышел из домика – и, побродив кругом, нашёл ещё кое-что: остов громадного волка. Ну, может, не такого уж и громадного… просто большого. Он не попал в капкан и вряд ли стал жертвой других больших зверей – кто-то просто переломил ему хребет и бросил. Поглядев на останки, Герберт придержал своё воспалённое воображение… и вернулся ещё раз в домик, на всякий случай. Посмотреть внимательнее.       Он осмотрел топчан, думая поискать под ним, но не пришлось: находка блеснула выше, из щели в бревенчатой стене, старательно заткнутой мхом. Герберт подцепил щепочкой и осторожно потянул золотую цепочку, но вытаскивать не стал: он уже знал, что это такое. Это было распятие, и он даже знал, чьё: на шее у Бадени вовсе никакого распятия не было. Потерялось оно в дороге или что – не суть важно; ясно одно: только Анталь мог спрятать это здесь и только после того, как Герберт уже сбежал. Если он снял распятие, лёжа на этом самом топчане, значит…       Герберт мог надеяться только, что его прежний камердинер не ошибся в своём выборе. Пусть сам он, истерзанный, с охладевшим сердцем, для себя ни во что больше не верил, – но ведь эти двое друг друга любили?       Или всё обман, сплошной жестокий обман…       Как бы там ни было, больше судьбой этих двоих Герберт не интересовался. И отца не спрашивал, и сам ничего ему не говорил. Сказал только одно: что устроил в поместье пожар и убил Рудольфа. И ещё сестра графа Бадени, она…       Отец кивнул, не отрываясь от «Диалогов» Платона – он в тот вечер мысли приводил в порядок:       – Да, я знаю. Крестьяне разбирали пепелище и нашли… то, что осталось от неё и её ребёнка. Только голову было трудно найти. Не знаешь, почему?       – О. Рудольфу всегда нравилось обезглавливание.       – Он отрубил ей голову?       – Он оторвал ей голову, голыми руками, papa. У нас есть и такая сила. Ты знал?       Граф поморщился:       – Не уверен, что хочу знать. Несчастное дитя! – прошептал он. – Чего стоят нарушенные клятвы… Ну что ж, по крайней мере, теперь она мертва.       – Она хотела отравить меня? – спросил Герберт.       – Она ли! – Граф вздохнул, глядя через окно кабинета на луну. – Она это только сказала. Ты знал её, ты её видел, не один раз. Много ли она умела хотеть?       Герберт пожал плечами. Агнешка Бадени запомнилась ему совсем юной, хрупкой девочкой в голубом платье. Как и положено благородной девице, она едва на него смотрела – хотя не то чтобы сам он не сводил с неё глаз. Нет, у него не сложилось впечатления, что она вообще чего-нибудь хочет: брат, который любил её беззаветно, умел предугадывать все её желания, и было у неё всё: наряды, украшения, книги и всякие безделушки, а кроме того – завидная красота. Ни в Пресбурге, ни в Вене, ни в Германштадте не найти было такого безупречного оттенка кожи, такого прелестного румянца, тонкого стана и тёмных кудрей…       Что проку было во всём этом фарфоровом изяществе? Лучше бы в ней виднелось хоть что-нибудь живое!       Возможно, тогда Герберту было бы чуть менее всё равно, что она умерла. А так… его сердце можно было хоть колоть иголкой. Кого он жалел во всей этой истории – так тому он подарил бессмертие.       А за себя отомстил. Как сумел. И довольно.       В тот вечер он ничего больше не сказал отцу.       На дворе уже была зима, и до первого Бала оставались считанные дни. Всё могло бы и завершиться так – забыться, закончиться…       Ну почему нет?! Почему сейчас опять, снова взялись откуда-то эти двое, и Генрих ещё у них… и что ему там делать?       Герберт вздохнул. Не хватало только детского капризного восклицания: «А вот Генрих у них – и я тоже хочу! Ну что значит зачем?!»       Что значит зачем? Затем, чтобы убедиться: у Генриха нет никаких опасных намерений.       Затем, чтобы убедиться: ему и в голову не придёт рассказать о том, что творится в замке последние двести лет!       Затем, чтобы убедиться… Герберт уже и не знал, в чём именно. В том, что Анталь ничего не замышляет?       А он может? Герберт знал его, кажется, так долго – а в итоге выяснилось, что и не знал о нём ничего. Как Анталь мог скрывать от него так много – в том числе и правду, что отец вовсе не болен, а обращён? Сколько бессонных ночей Герберт провёл, терзаясь мыслями: что же будет, если отца вдруг не станет? Анталь мог бы сказать ему правду… а не подливать сонное зелье в чай, который приносил вечерами. Герберт знал, что оно там, но всегда выпивал до капли. Ему и впрямь нужно было что-то подобное, но он, боясь проявить слабость, никогда бы в этом не признался.       Анталь знал. Он умел понимать без слов.       А ещё он преобразился, находясь возле отца – вдруг оделся в чёрное. Доломан, похожий на отцовский, только украшенный чёрным шнуром, а не серебряным, удивительно ему шёл. Это был костюм его народа, так? И не только его… Герберт не слишком охотно вспоминал о своих мадьярских корнях, о родстве с Батори, потому что Рудольф считал себя истинным саксонцем и ненавидел мадьяр – словно забывал об Эржебет фон Кролок и её дочери Марии, в замужестве фон Розенштерн, от которой пошли все Розенштерны, – но отец не забывал о них никогда. А теперь и Анталь не давал забыть. Чёрный цвет доломана подчёркивал белизну его лица – и неожиданно глубокий взгляд светло-серых глаз. Хотя встретиться с ним взглядом по-прежнему оставалось не самой лёгкой задачей.       Взглядов он избегал. Он так прятался. Герберт был бы очень рад поверить, что так было всегда – но на самом деле всё то последнее время, те последние годы, месяцы, вечера, он отчаянно хотел вернуть всё как было – до того момента, пока…       Герберт вздохнул, снял халат и забрался в ванну. Ему делалось противно от самого себя. Он не был идеальным. Ему хотелось, ему так отчаянно хотелось стать выше того, что о нём говорили отцовские гости, чтобы не разочаровывать отца, не позорить его! А вместо этого… вместо всего этого – кто он?       Лучше бы Анталь никогда его не слушал! Лучше бы прямо сказал отцу: Рудольф фон Розенштерн… как это? Обесчестил вашего сына? Смешно… Герберт фыркнул. Он же не девица, во имя тьмы!       И всё осложнялось тем, что в Рудольфа он был влюблён. Другой никогда бы не позволил, чтобы с ним такое сотворили, он бы дрался до последней капли крови, и только он, Герберт фон Кролок, со своей искажённой природой, со своей глубокой внутренней испорченностью, мог допустить, чтобы это произошло. Не так ли?       Такой сын – у такого отца!       Впрочем, отец тоже не был идеален. Разница заключалась в том, что все его недостатки были скрыты недостижимо глубоко – или на них, пытаясь подобраться ближе к нему, все охотно закрывали глаза.       Герберту так не повезло.       Всё то последнее время, те последние годы, месяцы, вечера он хотел спросить у Анталя: «Тебе не противно приходить сюда? Ты приходишь, приносишь мне этот проклятый чай – неужели тебе не противно? Неужели не противно смотреть на меня? Посмотри, меня уже почти нет, скоро совсем ничего не останется! Оставайся с отцом, не ходи больше сюда, убирайся!»       Но даже этого он сделать не мог. И тем более он не мог сказать, как чувствует, что погибает, что от него остаётся всё меньше и меньше и вскоре, может быть, не останется совсем ничего.       Однажды отец не сможет его вытащить. Однажды он просто не успеет. Однажды не станет его самого.       Анталь должен был сказать ему правду.       Впрочем, если бы он не выдержал, если бы её сказал – что отец не умирает, что он теперь и навсегда вечен, что всё прочее только обман – у Герберта никогда не хватило бы сил покончить с Рудольфом. И узнать, как не идеален на самом деле отец, как далеко от идеала всё вокруг… и как жить дальше – даже без Анталя.       «Но ведь это всё не-жизнь», – хотелось ему поправить самого себя.       Правда? Выходит, именно поэтому с Альфредом он ощущает себя живым? Так-то оно проявляется?       Герберт поджал губы. На самом деле то, что произошло у них с Альфредом сейчас – не когда ворвалась эта нахалка Александрина с расспросами про Генриха и всё испортила, а раньше, до того, как оба они выдохлись и заснули, – всё это он не знал, как описать. Было страшно довериться – и, может быть, дать прикоснуться к себе так, как никто и не должен был никогда касаться… то есть пальцы это да, к пальцам он привык, а всё остальное…       Он ждал, что будет больно – он этого почти хотел. Боги, какой же он был неправильный и испорченный! Но Альфред… Альфред сделал что-то совсем другое, хотя мощи его прелестного любовного орудия вполне хватило бы, чтобы разорвать Герберта пополам. Ну, может, не всего пополам, но хотя бы в одном конкретном месте.       Но получилось так, что Герберт только ахнул – и почти перестал дышать от восторга. Он ощущал это в себе, ощущал, как старается Альфред, как он нежен, соединяясь с ним. Он смутно помнил, как всё подошло к концу – но тело как-то совсем перестало подчиняться ему, и он понял…       Только бы их не слышал весь дом! Не то чтобы Герберту было стыдно – ещё чего! – просто… это слишком личное. Что-то, о чём даже не рассказывают.       Хотя Генриху он бы рассказал. Не в подробностях, конечно – просто чтобы дать понять, что с ним это было, что он ничего такого не ожидал, но оно случилось, как будто он и впрямь заслужил того, чтобы быть счастливым.       Вернулся бы только Генрих…       Зачем он вообще бросился к Анталю?       Что именно к Анталю – Герберт не сомневался даже. Тут Альфред прав. С Бадени можно мило поболтать, выпить токайского, – но вряд ли Генриху именно это понадобилось.       Так что же может Анталь?       Герберту, конечно, всегда казалось, что он скрывает что-то. Но разве это «что-то» не было просто страхом? Анталь боялся столь многого, что казалось, будто он боится вообще всего – темноты, кладбища (его туда было не загнать, и Герберт не мог не признать, что он был прав), прислуги в замке. Он долго боялся Петера, отцовского камердинера, который далеко не сразу смирился с тем, что его господин принял в дом мадьяра – всё лучше, чем нехристя еврея, турка или цыгана, но всё же старинного врага трансильванских саксов. Петер себя считал немцем и своего господина тоже, даром что чуть ли не каждое утро сам помогал ему надевать доломан. Отец на это только вздыхал:       – У Петера своя логика. Он, вероятно, считает, что терпит господскую придурь; не могу его винить. Понимаешь теперь, почему именно Анталь с тобой?       Герберту на тот момент шёл тринадцатый год, и, кажется, Анталем он был недоволен. Почему? Ну потому что. Это же Анталь! Вот почему с ним рядом должен находиться какой-то неудавшийся монах?       Можно было бы, конечно, воспринимать его просто как прислугу, но он сам не хотел, да и отец подчёркивал это: Анталь не раб, его отец дворянин, он рождён свободным. Он трудолюбивый, честный, порядочный и имеет полное представление о благородстве – цени его. Но Герберт понятия не имел, как всё это на самом деле ценно. Он просто…       Он пользовался тем, что Анталь для него делал. Принимал как должное – наверное, так. Ничего особенного не стоило это в его глазах, а Анталь и не пытался назначить цену. Он просто был – он умел оказываться рядом.       Впервые это случилось, когда Герберт поднялся на крепостную стену во время очередного праздника в замке. Он не вынес того, чтобы находиться среди гостей и слушать всё то, что они говорят, но гордость не позволила ему сразу пойти к себе в комнату. Вдруг отец станет его искать и заставит вернуться назад? Нет – в комнату было нельзя, но он совершенно точно знал одно место, где его не хватятся. Даже искать побоятся.       Он выскользнул из танцевального зала через неприметный коридор, завешенный гобеленом, и почти сразу попал на маленькую лестницу, совсем тёмную. Больше всего он боялся, что кто-нибудь пойдёт за ним – и совершенно напрасно. Вся прислуга была занята: одни суетились в кухне, другие разносили вино и закуски, третьи готовили гостевые спальни: кто-то оставался на ночь. Герберт даже не хотел знать, кто.       Ему просто нужно было оказаться подальше от всех. Одному.       Музыка, голоса, смех – всё стихло в отдалении, и наступила тишина. Она казалась необычной, неестественной, и Герберт всё никак не мог отделаться от ощущения, что кто-то за ним следит. Эхо собственных шагов пугало его, и он поторопился выбежать в коридор, который вёл к портретной галерее, свернуть в другую сторону и очутиться возле тяжёлой двери, ведущей в башню. Её никто не охранял. Герберт отодвинул дверь ровно настолько, чтобы протиснуться внутрь, и очутился в полосе лунного света, проникающего сквозь небольшое окошко высоко-высоко в стене. Оно было не единственным – свет падал на винтовую лестницу через несколько таких, и Герберт очень надеялся, что этого хватит, чтобы добраться до выхода на стену. На самый верх башни – на смотровую площадку с пушкой – ему было не нужно, но подъём и без того предстоял непростой.       Однако раз уж отцовская тётка, да ещё и во сне, могла преодолеть его, то и он сможет! Об опасностях Герберт даже не задумывался.       Он просто знал, что должен. Что ещё за трусость – думать об опасностях?       Когда он, спустя множество ступенек, отворил дверь и выбрался на крепостную стену, то сначала даже отшатнулся. Ветер свистел как безумный – нелегко оказалось выдержать его натиск, но Герберт выдержал. Кутаясь в плащ, он сделал несколько шагов: он ничуть не боялся простудиться, а поскольку парапет был высок и луна освещала всё вокруг – не боялся ни оступиться, ни вывалиться между зубцами. Пройдя ещё немного, юный виконт с любопытством глянул вниз – и окончательно забыл обо всех своих страхах, потому что вид, который ему открылся, превзошёл все его ожидания.       Тёмные верхушки сосен уходили вниз по склону холма, всё ниже и ниже. Высокие, они волновались от ветра – как настоящее море, бескрайнее и глубокое. Воплощение могучей стихии, которая сокрушает флотилии и затапливает города, унося с собой многие сотни жизней… Герберт и не мечтал увидеть что-то подобное. Как завороженный он стоял и смотрел вниз.       Неожиданно дверь, из которой он пришёл, отворилась. Кто-то испуганно охнул в темноте – видимо, тоже не ожидал такого ветра. Кто это? Герберт повернулся – и с удивлением узнал Анталя, по кудрявым волосам, которые яростно трепал ветер, по синему камзолу с яркой вышивкой вдоль воротника, плеч и прорезей рукавов. В самом деле, кто ещё додумался бы лезть на стену, не надев ни плаща, ни даже кафтана?! Впрочем, Анталь всегда одевался так, словно совсем не чувствовал холода; только самый лютый мороз мог заставить его одеться теплее.       Холод он, конечно, чувствовал – просто терпел его, пока не начинал всерьёз замерзать. А ещё он, кажется, терпел голод, потому что ел самую простую пищу и очень мало. Умерщвление плоти и самоотречение, принятые в монастыре, наложили на него серьёзный отпечаток – но он настаивал, что это ему не мешает и вообще ничего больше ему не нужно. Герберт не мог понять: а здоровье? А жизнь? А то, чтобы хорошо себя чувствовать?       Он бы сделал с этим что-нибудь, если бы знал, что и как.       Как бы там ни было, увидев, что Анталь пришёл за ним, Герберт сначала рассердился – а потом испугался. Неужели отец всё-таки хватился его?! Подумав, что Анталь наверняка боится высоты – не хватало ещё, чтобы он тут отступился! – Герберт крикнул:       – Я иду!       И, борясь с ветром, преодолел весь путь по стене. Анталь, волнуясь, ждал его у двери.       – И не боитесь же вы, господин! – сказал он, когда они очутились в безопасности, за закрытой дверью. Оказалось, он принёс с собой фонарь и теперь поднял его с пола, освещая ступеньки.       – Я ничего не боюсь! – заявил Герберт, косясь на пляшущие по стенам тени. Это была не совсем правда, но он старался быть храбрым.       Очень старался.       – Даже того, что вашему отцу придётся вас оплакивать? – Анталь стал спускаться, так что Герберт остался позади и не видел его лица, но ясно услышал в этом вопросе что-то испытующее и лукавое. Словно его камердинер вздумал шутить с ним! Это его рассердило.       – Меня оплакивать?! – он догнал Анталя. – Да я… я никогда не упаду, ясно тебе? Я даже высоты не боюсь! И если ты наябедничал на меня отцу, чтобы он велел меня позвать… – он схватил Анталя за плечо. Тот остановился и обернулся.       – Позвать? – переспросил он растерянно. – Что вы, господин, ваш отец и не знает ничего. Но если вы хотите, я вас к нему провожу – только фонарь оставлю…       – Как это проводишь? – Герберт опешил. – Как не знает? Ты что… ты что, дурак?! – вскричал он. Как Анталь посмел звать его куда-то по своему собственному желанию?! – Кто тебя надоумил прийти сюда? Кто тебе вообще сказал… зачем ты пришёл? – он вдруг испугался: они были одни на лестнице и вообще в этой части замка, а опасная крепостная стена – верно ведь, что опасная! – была совсем рядом… Липкий холодный ужас расползся у него по спине, и Герберт попятился; но Анталь в ответ сокрушённо покачал головой.       – Я пришёл, чтобы проводить вас вниз, господин, – вздохнул он. – Вниз, пока не случилось чего дурного – или с вашим отцом от волнения удар не сделался. Сами знаете, доктора не велят ему шлишком…       Он запнулся: в его речи вдруг особенно ясно проявился акцент, и судя по тому, как мучительно он опустил глаза, это совсем его не обрадовало.       – Он сам умнее всех докторов, – буркнул Герберт, сделав вид, что ничего не заметил. – Скажи правду: ты хочешь меня убить?       Анталь посмотрел на него, широко раскрыв свои ясные светло-серые глаза. Потом обернулся и посмотрел на уходящие вниз ступеньки. Потом сказал:       – Я бы тогда и внизу вас подождал: их же там сотни две, не меньше. Я со счёту сбился…       – Дурак! – Герберт обиделся. – Ступай первым, – велел он.       – Как скажете, господин.       – Как ты узнал, где я?       – Дверь… вы её не затворили, – Анталь вздохнул. – Кто-то из гостей между собой сказал, что уходили вы с таким видом, как будто стену головой готовы пробить, если вас не выпустят; и я подумал, что едва ли найду вас в покоях. Побежал искать – и не ошибся.       – Взял бы хоть плащ.       – Времени на это не было. Вам холодно, господин? – Анталь с тревогой обернулся на него – нашёл время! – и Герберт чуть не ткнул его в спину:       – Вот ещё! Смотри под ноги!       – Хорошо, господин.       Они спустились при свете фонаря – и Герберт, пока шёл, всё отчётливее понимал, что без фонаря просто скатился бы с лестницы в темноте, а лететь было далеко. И очень больно. Он почувствовал слабый прилив благодарности – как хорошо, что Анталь пришёл! – и вдруг ощутил себя слабым и усталым.       – Я хочу вернуться к себе. И вели подать мне чаю! – потребовал он, когда они наконец-то выбрались из башни. – Ты тоже будешь пить.       – Я? – Анталь удивился.       – Ты замёрз там, наверху, – Герберт взял его за плечо, чтобы требовательно заглянуть ему в лицо. Он тогда был ниже Анталя – едва до плеча, – так что тот не смог привычно опустить глаза, только брови приподнял. Удивился? Или обиделся?       – Подержите фонарь, господин, – тихим голосом попросил он. – Я дверь затворю.       – Не говори отцу, – попросил Герберт, принимая у него фонарь. – Ладно?       Ему вдруг расхотелось приказывать. Безобидность и безропотность Анталя его совсем обезоружила. И почему он такой? Да и вообще – какой он?       Приятный внешне, хотя и нос длинноват? В тот год он ещё гладко брился, привычная затем эспаньолка не смягчала его черты, так что Герберт, склонный замечать изъяны, хорошо это видел. Но внешность – это ведь не всё.       Анталь казался совершенно простым, но Герберт, прямо до покалывания в кончиках пальцев, чувствовал в нём какую-то тайну, разгадать которую так и не успел.       Не прошло и года, как в его жизни появился Рудольф. Это всё изменило. Потому что Рудольф не понимал его отношения к Анталю, рождён тот свободным или нет. Какая разница? Да его следовало бы обратить в крепостные! Кто вызовется защищать его права? У него же ни родных, ни близких! Только в самом конце своей речи Рудольф спохватился:       – Ах, верно: у вас же нет недостатка в крестьянах.       – Нет, – отозвался Герберт, настороженно глядя на него. Он прибавил бы, что ещё у отца нет недостатка в благородстве… только ведь это, наверное, значило бы обвинить в неблагородных мыслях Рудольфа?       Так что он прикусил язык. Они тогда просто гуляли верхом и разговаривали… мало ли, какой вздор может прийти Рудольфу в голову! Он просто задаётся… ведь задаётся же? Это не всерьёз!       Но Анталь, хоть и ничего об этом разговоре не знал, с первого взгляда очень серьёзно воспринял Рудольфа. Герберт видел, как это было: Анталь принёс им кофе и пирожных в комнату… и что-то случилось. Рудольф, глядя на него, должно быть, улыбнулся своей красивой надменной улыбкой – а может быть, наоборот, он улыбнулся, когда увидел, как Анталь, и так-то не то чтобы румяный, в одно мгновение стал белым как полотно. Герберт не понимал, что происходит – у него только сжалось сердце. Происходило что-то дурное?       Бог весть как Анталь поставил поднос на столик, ничего не разбив и не разлив по дороге, испросил у Герберта разрешения уйти своим мелодичным тихим голосом – и вышел, избегая взглядов гостя. Рудольф же всё это время, наоборот, глаз с него не сводил.       – И почему ты до сих пор не вышколил его? – спросил он, когда за Анталем закрылась дверь. – Он всегда так свободно шляется в твоих покоях?       Происходило что-то совсем уж неясное, но Герберт одно почувствовал: Анталя он в обиду не даст. Не Рудольфа это дело!       – Я… не понимаю, – вымолвил он.       – И почему отец не даёт тебе вина? – продолжал Рудольф. – Кофе и пирожные! Ты мужчина? Или девица?       У Герберта похолодели руки, к горлу подступила дурнота. Хуже всего – Рудольф, говоря, улыбался, словно всё всегда было шуткой… улыбка не сходила с его лица, и Герберт не знал, в чём упрекнуть его. Он-то мужчина? Ему шёл только пятнадцатый год, и отец не позволял ему свободно пить вино – да и кофе тоже, из-за его возбуждающего влияния: у Герберта без всякого кофе приключалась то бессонница, то кошмары, то головокружение, то сердцебиение… Он рос так же быстро, как в своё время его отец, и взросление давалось ему нелегко. Какое уж тут вино!       Рудольф этого понимать не хотел. Он был старше, да и вовсе ничем подобным не страдал. Впрочем, и таким высоким, как фон Кролоки, стать ему было не суждено, так что Герберт не знал, завидовать ему или не очень.       Он ничего не знал в тот год, и в следующий тоже, и потом… Чем дальше, тем больше ему казалось, что он блуждает как в тумане. Хуже всего – посреди этого тумана он ухитрился влюбиться в Рудольфа, осознать в себе совсем не дружеское влечение к нему после вереницы безумных, лихорадочных снов.       Когда всё это зашло слишком далеко? Когда Рудольф потянул его купаться в озере? Впрочем, нет, конечно: началось всё со стесняющего грудь страха, необъяснимого и безотчётного, каждый раз, когда Рудольф оказывался слишком близко, пытался на ходу обнять (Герберт вообще не понимал, зачем он это делает) или даже совершенно неожиданно замолкал и вдруг останавливал на лице Герберта такой пристальный взгляд, будто обо всём на свете позабыл, вот-вот набросится и съест. При всём этом он, конечно же, улыбался – это была шутка, просто шутка, и – не отбил ли бедняжка Герби свою маленькую костлявую задницу о седло? А папочка хорошо заботится, чтобы она оставалась в целости и сохранности?       – Он до сих пор не хочет убрать от тебя этого мадьярского содомита?       – Анталь не… послушай, он мой камердинер и хорошо мне служит, и он не раб, а дворянин, чтобы ты смел так оскорблять его!!! – Герберт не выдержал. Легион, конь Рудольфа, испугался этого крика и едва не сбросил хозяина наземь; Герберт легко осадил своего Аякса. – И если я услышу что-то подобное от тебя ещё один-единственный раз…       – Ты слишком к нему привязан, хорошенький мой Герби, – скучным тоном заметил Рудольф. – По-твоему, это придумал я? Да все говорят! Кое-кто, правда, говорит, что с ним забавляется твой отец, но на него это не бросит такую уж чёрную тень: хозяин волен брать то, что ему принадлежит. А вот если слуга берёт то, что никак не должно принадлежать ему…       Не договорив, он вдруг пришпорил Легиона и помчался в сторону своего поместья. Герберт остался на пригорке, под открытым небом.       Он – и Анталь?! Боже… неужели кто-то правда мог всё это придумать, сказать во всеуслышание, обсуждать?       Или неужели это в нём и вправду есть что-то настолько глубоко противоестественное, что даже присутствие рядом камердинера может стать поводом для грязных сплетен?       Лучше бы Анталь заботился о нём чуть меньше! Лучше бы позволил той ночью оступиться и упасть с крепостной стены или с лестницы! Что подумает отец, если…       Герберт и думать об этом не хотел! Слёзы покатились у него по щекам, и он, пришпорив Аякса, помчался наугад, не разбирая дороги. Он бы даже домой не вернулся, может быть: ему казалось, что он падает всё ниже и ниже, в какую-то бездонную пропасть…       Но когда стало темнеть, он всё же вернулся, потому что устал, измучился и замёрз.       У себя в покоях он швырнул плащ Анталю, едва не сбив того с ног:       – Уйди! Видеть тебя больше не желаю!       – Что случилось, господин? – Анталь растерялся. Конечно, подумал Герберт, он ведь ничего не сделал… да не всё ли равно, что он не знает? Не надо ему и знать ничего! – Что случилось? Что с вами? Вы плачете?       – Я сказал тебе: уйди! – борясь с усталостью и приступами дурноты, Герберт дотащился до кровати и рухнул на неё. Нужно было раздеться, нужно было всё… но он только перевернулся навзничь и уставился в тёмный балдахин высоко над головой. Тускло посверкивали золотые звёздочки.       Ему ничего не хотелось.       Плащ зашуршал об обивку дивана или кресла; Анталь неслышно приблизился по ковру. Он умел быть аккуратным и тихим… Герберт, застонав, отвернулся.       – У вас болит что-нибудь?       Герберт с ненавистью глянул в его участливые глаза. Анталь вздрогнул – но, по всей видимости, не собирался оставлять его в покое.       – Молодой фон Розенштерн расстроил вас, господин? – спросил он своим привычным тихим голосом. – Давайте я чем-нибудь вам помогу.       – Чем ты можешь мне помочь? – спросил Герберт.       – Костюм изомнёте. Простыни испортите, – Анталь сел рядом с ним. – Глядите, вы весь в пыли! Хорошо, хоть погода на дворе сухая: сколько бы потребовалось, чтобы вычистить и высушить здесь ковёр?       – Можно и новый постелить, – пробурчал Герберт.       – Заказать и привезти из города? – спросил Анталь с сомнением. – Пожалуй, ещё дольше. – Он вздохнул. – Я отдал распоряжение нагреть вам воды для ванны, как раз до вашего приезда; сейчас она уже будет. Помочь вам раздеться?       Раздеться? Герберт взглянул на него из-под ресниц.       – Ты содомит? – спросил он. (Анталь уставился на него во все глаза). – Скажи мне!       – Я?.. Нет! – Анталь, кажется, даже не нашёл в себе сил подняться. – Боже мой… господин, кто вам такое сказал?!       – Рудольф сказал, что так говорят многие, – Герберт нашарил на покрывале и сжал его похолодевшую руку. – Что ты спишь с моим отцом…       – С его сиятельством?..       – …или, может быть, со мной. Нравится тебе такое слышать?       – Боже! – прошептал Анталь с отчаянием в голосе. – Господин, клянусь вам… Я дал клятву, что мой род прервётся на мне, – вдруг сказал он, и Герберт испугался: он понял, что поступил совсем неправильно… – Если я бросаю тень на ваше имя – отошлите меня! Скажите вашему отцу, пусть он решит, что делать, но только…       – Нет! – Герберт приподнялся и сел. – Отослать? Ты что? А как же я? Нет, я не хочу тебя отпускать! И что ты будешь делать, куда пойдёшь? (Анталь беспомощно пожал плечами). Рудольф всё выдумал, чтобы досадить мне, я уверен в этом! Ты же знаешь его… а что за клятва? – спросил он, не в силах сдержать тревожное любопытство. – Ты же так и не стал настоящим монахом? Тогда почему?       – Настоящим монахом… – Анталь грустно улыбнулся. – Нет, господин. Это… из-за моих родителей, – он поджал губы. – И ради спасения моей души.       – Ты родился вне брака?       – Отец признал меня, – уклончиво отвечал Анталь. – Но… Я не могу объяснить вам этого, господин – достаточно того, что мою мать обвиняли в колдовстве. Правда достаточно.       – Но колдовства не бывает! – возразил Герберт. – Это просто суеверия, и всё!       – Верно – так считает ваш отец, – согласился Анталь. – Но…       – Тебе просто никто по-настоящему не нравится.       – Верно, – улыбнулся Анталь. – Так и есть, и слава богу! Это непременно принесло бы беду. Самое большое счастье для меня – служить вам и вашему отцу. Но если ходят такие слухи…       – Я спрошу, где это они ходят! – пообещал Герберт. – Это не слухи, а клевета и оскорбления, и если у кого-то действительно хватает ума говорить такое, он поплатится за это. Я не спросил Рудольфа сразу, потому что он сбил меня с толку; я…       Он замолчал, почувствовав вдруг, что сейчас, вблизи Анталя, слушая его голос и пытаясь его утешить, как будто пришёл в себя.       – Он пугает вас, господин? – Анталь посмотрел на него, ясным и серьёзным взглядом.       – Я не знаю… – пробормотал Герберт. У него в голове снова заклубился туман, сбивая с толку, мешая даже вздохнуть. – Он мой единственный друг, единственный, кто относится ко мне иначе…       – Вы думаете?       Герберт опустил плечи. Вопрос Анталя прозвучал отчётливо и звонко – врезался в его измученный разум, как алмаз в стекло, – и он даже не знал, что ответить.       Друг ли?       У Герберта точно не получалось так относиться к нему – уже не получалось. Чувство было странное – его тянуло, как в пропасть, как в болото, как…       И он не знал, за что ухватиться, как себе помочь.       – У него жестокая мать, – неуверенно продолжал он, – и слабый больной отец, который ничем уже давно не распоряжается… Для людей их положения они почти бедны, хотя их род знатный, и Дольф не заслуживает такого унижения…       Герберт замолчал. Ему показалось, что Анталь смотрит на него как Немезида, испытующим, немигающим взглядом, хоть лица его и не видел. Он не видел ничего, потому что сидел глядя в пол – но просто чувствовал на себе этот взгляд, чувствовал странную власть ясных светло-серых глаз.       Словно Анталь непостижимым образом заставлял его понимать.       Как же так? Вот он, Анталь, – у него нет родителей. То есть раньше они были, но теперь их давно уже нет. В монастыре он столкнулся с жестокостью, от которой бежал, рискуя жизнью, – и всё же ни жестокость, ни чёрная злоба не сделались его частью. Он многого боится и, может, чрезмерно строг к себе, – но к другим?..       Да и у самого Герберта тоже давным-давно нет матери, хотя есть заботливый и любящий отец – ну и ещё есть, конечно, Анталь, всегда готовый позаботиться. Но кто, кроме них? Весь мир вокруг, кажется, ненавидит виконта фон Кролока за одно только его существование!       Но если бы нашёлся кто-то, кто относился к нему иначе, каждую минуту…       Неужели Герберт наслаждался бы тем, что этот кто-то рядом с ним испытывает постоянный ужас, который сводит его с ума и грозит задушить все остальные чувства? Ведь нет!       Для Анталя, конечно, он не самый терпеливый и добрый господин, и для другой прислуги тоже, и бывает такое, что мысли начинают одолевать, въедливые чёрные мысли, и даже Анталь кажется врагом, но всё же…       – Снег пошёл, – тихо сказал Анталь. Герберт повернулся к окну и увидел, что за окном, в серых сумерках, крупными хлопьями падает снег.       Это значило, что несколько следующих дней с Рудольфом – даже если тот вдруг захочет его видеть – им не увидеться. Но что потом? Он приедет, как ни в чём не бывало, и всё продолжится? О, Герберт знал, что так и будет! У него ведь не было серьёзного повода, чтобы перестать видеться с Рудольфом. Клевета? Да разве Рудольф признается, что сам всё выдумал? Конечно, он скажет, что это Герберт всегда принимает всё близко к сердцу, что он глупый и истеричный, как женщина… ну скажет и скажет, его ведь не изменить, верно? Главное, в нём же есть и что-то другое, не только это? Должно быть!       Иначе Герберт его бы не полюбил…       Он прижался виском к столбику кровати. От предчувствия беды у него снова сжалось сердце. Возможно, заставить Рудольфа перемениться действительно могла бы женщина? Недаром он говорит о них всё время…       – Господин, вам плохо?       – Помоги мне раздеться, – прошептал Герберт. – И принять ванну. Я больше так не могу!       – Вы из-за молодого фон Розенштерна? – Анталь осторожно коснулся своей прохладной рукой его лба, прежде отведя волосы. Герберт встрепенулся:       – Я не болен!       – Вам неспокойно, – Анталь заглянул ему в глаза. – Прошу вас, господин, будьте с ним осторожны! Пожалуйста. Ради вашего отца.       «Он будет оплакивать меня, если я оступлюсь и упаду», – подумал Герберт, вспомнив крепостную стену и тёмную лестницу зимней ночью. Но не сказал вслух: отчего-то он был уверен, что Анталь тоже помнит и никогда не забудет.       Впрочем, теперь, двести лет спустя, он, возможно, и самого Герберта-то забыл…       Вода начала остывать. Вздохнув, виконт поискал взглядом полотенце. На душе словно сгустились сумерки и никак не давали покоя… не хватало света, который мог бы рассеять их, или тьмы, которая могла бы окутать и успокоить, охладить голову, смежить веки.       Оставить бессильно дремать после чашки успокоительного чая, в конце концов.        Стоило травить себе душу воспоминаниями, чтобы понять, что никогда этого больше не будет! Да, Герберту очень хотелось вернуться в детство, в раннюю, ещё не растоптанную Рудольфом юность, взять хотя бы короткую передышку, – но правда в том, что этого ведь не будет. Даже если с Анталем они и увидятся, то совершенно как чужие – хорошо, если не как враги.       Всего необходимого можно потребовать и от Альфреда, так? Хотя нет – это просто подло. Как он плакал, бедняжка, когда Герберт умчался от него в ванную, хлопнув дверью! И сколько всего ему вообще пришлось перетерпеть с тех пор, как он вернулся в замок… Герберт почувствовал угрызения совести. Что бы ни случилось, Альфред не должен страдать из-за него – и тем более из-за его прошлого, о котором даже представления не имеет, не то что нисколько не виноват в нём. Он ведь наверняка и не знает, что можно не делать этого – терпеть всё, смиряясь с беспомощностью своего положения, и лить слёзы, пока никто не видит.       Как же прав был отец, когда отпустил его с Сарой! Пусть им и пришлось столкнуться с кошмаром – но с ужасом безграничной власти над объектом своей любви Герберту столкнуться всё же не пришлось. Ни минуты он не провёл, думая о том, в какой же момент злоупотребил ею и не совершил ли чего-то чудовищного и непоправимого. Всё остальное можно исправить… хотя бы надеяться.       Хотя бы попытаться. Вот он и попытается.       Когда он вернулся из ванной, досушивая волосы полотенцем, чистый и благоухающий жасмином, то Альфреда не увидел. Это было странно; и Герберт огляделся по сторонам… прежде чем заметил прикорнувшую под самым балдахином маленькую летучую мышку. Рыжеватый нетопырь висел вниз головой, укутавшись крыльями, и, кажется, даже сопел.       Вот негодник!       Встряхнувшись, Герберт отбросил полотенце, преобразился и тоже полетел под балдахин – толкаться, обнимать крыльями, кусать за ушко:       «Кто это тут такой прелестный маленький помпончик, а?»       «Герберт! – Альфред пискнул и зашебуршился. Виконт ещё разок его куснул. Прелесть! – Я ждал тебя, а потом… кажется, летучим мышам полагается спать зимой. Прости!»       «Я отлучился всего на пять минут! – Герберт ткнул его носом в живот… и укутал крыльями: – Ладно, всё равно тебя люблю. Иди ко мне».       «И я тебя люблю! – Альфред устроился, прижавшись к нему, сложил крылья… уютный, мягкий и пушистый. Герберт не сдержал шумного вздоха, то есть писка: обнимать своего chéri ему нравилось в любом обличье. – Мы сейчас пойдём на кухню?»       «На кухню?! – Герберт уже и забыл, что хотел на кухню. Ему вдруг сделалось почти нехорошо. – Я не знаю… кажется, у меня нет аппетита! И вообще, мне надо с тобой поговорить!»       Он слетел вниз и уселся на кровать, приняв свой обычный облик. Мгновение спустя Альфред плюхнулся рядом, очутился за его плечом. Ну вот, теперь они наедине… Герберт сложил руки на коленях. С чего начать?       С начала, разумеется.       – Прости меня, – сказал он.       – За… за что?       Герберт обернулся на него: Альфред смотрел на него во все глаза. Милый, как лягушоночек! Прелесть. Герберт придвинулся ближе и поцеловал его в кончик носа. Альфред не успел увернуться и заморгал.       – Я вспыльчивый, резкий и вообще плохо себя веду, – повинился Герберт, обняв его. – Я всё время подозреваю тебя, ревную и ещё… когда ты только вернулся, я напугал тебя, ударил и отшлёпал. Я не должен был…       – Но… мне же понравилось? – тихо спросил Альфред. Герберт посмотрел ему в лицо – и заметил его приподнятую в удивлении бровь.       Всё шло не по плану.       – Ты будешь разубеждать меня, что я виноват?! – Герберту захотелось взвиться, но он усилием воли сдержал себя. – Да ты…       – Я тоже виноват! – возразил Альфред. – Я первый тебя напугал. И ещё мотался целый месяц неизвестно где, а потом как ни в чём не бывало… Я просто спать хотел, – он пожал плечами. – А тут ты с этой подушкой… Я остался. Наверное, это плохо выглядело…       – Влезть ко мне в постель?       – Ну, в общем, да… – Альфред смущённо потёр переносицу. – Герберт, от тебя жасмином пахнет! – почти простонал он. – Я думать не могу… то есть могу, но не о том… Я тебя прощаю… и я тебя люблю, – он засопел – видимо, попытался собраться и сосредоточиться. – Мы пойдём куда-нибудь? Просто если да, то, может, лучше… может, нам уже лучше…       – Унять твой пыл! – Герберт щёлкнул его по носу и отодвинулся. – И мой тоже, – добавил он, плотнее закутываясь в халат. Все эти воспоминания, разговоры, а особенно сбивчивое дыхание и дрожь Альфреда в его объятиях так влияли на него! – У меня нет настроения.       – Ладно.       – И не появится, если ты начнёшь настаивать.       – Я не буду настаивать – ты же сказал…       – Да? – Герберт искоса взглянул на него. – Возможно, лучше бы ты был настойчивее!       Он отвернулся. Альфред не двинулся с места, взволнованно глядя на него. Хороший мальчик… Герберт поджал губы. Может быть, даже слишком хороший. Для кого-то вроде него – да.       – Что с тобой? – спросил Альфред.       – Хочу помириться с Анталем, – Герберт пожал плечами. – Но ты же знаешь, это невозможно.       – Потому что ты ударил его в висок?       – Потому что он больше не служит моему отцу и не обязан прощать мне всё. Удар в висок – это, по сути, мелочь… – Герберт вздохнул. – Я предпочёл отдаться Рудольфу – вот что я сделал. Я швырнул себя ему под ноги… и чудо, что с Анталем по моей вине не случилось ничего. Рудольф ненавидел его – как, в общем, всегда и всех. Он не умел ничего другого. Если бы он потребовал у меня… знаешь, Анталь поступил абсолютно правильно, что со мной не остался. Его кровь могла оказаться на моих руках. Чем дальше, тем меньше я принадлежал себе, и в конце концов единственное, что мне осталось – себя уничтожить. Да, я должен был умереть от пневмонии, я говорил тебе, – он сделал встрепенувшемуся Альфреду знак молчать, – но не думай, что это всё была трагическая случайность. Я не хотел жить и не стал… не стал бы, – он усмехнулся. – Отец вернул меня – так же, как и в первый раз.       – В первый раз?       – Он был ещё простым смертным тогда – но он мой отец, и я не выдержал того, чтобы его оставить. Я позволил себе поверить, что каким бы я ни был, живой я для отца всё равно лучше, чем мёртвый. Это всё Анталь виноват – даже пока я лежал в беспамятстве, он не уставал напоминать мне, что отец будет оплакивать меня. Как он мог быть таким жестоким? Я припомнил это ему, когда поссорился с ним – хотя не могу назвать это ссорой. Я оскорбил его, унизил, пригрозил смертью – своей, потом его… и он всё это принял. Вот почему я и говорю: он меня не простит. Нельзя было бить его по больному.       – Ты поссорился с ним из-за того, что он не хотел, чтобы ты умер? – Альфред, конечно, ничего не понял. Герберт вздохнул:       – Нет. Из-за Рудольфа. Давай я тебе просто всё расскажу.