***
Та апрельская ссора, когда Герберт не выдержал и дал волю своим чувствам, оказалась переломной. Беда Герберта была в том, что он ничего ещё об этом не знал. Нет, он понимал, конечно, что злить Рудольфа нельзя: тот не упускал случая, чтобы напомнить ему об этом или даже продемонстрировать наглядно, просто бросив прямо там, где Герберт позволил себе возмутиться или сказать что-то не то. После этого он пропадал – на дни, на недели. Герберт словно переставал для него существовать. Для него… и для самого себя. Вот и в этот раз то же самое случилось. Правда, теперь Рудольф исчез не на неделю. Далеко не на неделю! Кончился апрель, и снег растаял. Прошёл май. Начался июнь… Никаких известий. А Герберт всё никак не мог забыть, что ничего не сделал – это он пострадал, это он оскорблён и оклеветан! – чтобы самому мчаться просить прощения. Ещё и Анталь постоянно был рядом… О да. Анталь был рядом. Живое напоминание о случившемся. И Герберт, может быть, почти ненавидел его за это. Без Анталя он бы всё позабыл, бросился бы к Дольфу и попросил прощения! Без Анталя никакой ссоры и вовсе не было бы! Если бы Анталь не вёл себя так странно в присутствии Дольфа… Но Анталь рассуждал справедливо. Он был прав. И всё знал. Герберт не мог унизиться в его глазах – почти так же, как не мог унизиться в глазах отца. Впрочем, отец о ссоре как раз ничего не толком не подозревал и был уверен, что Герберт с Рудольфом просто повздорили, как это часто бывает между вспыльчивыми ещё почти детьми («Как быстро летит время!»). Он скорее относился снисходительно, чем действительно что-то понимал, и Герберт не мог ему рассказать. Зато за него словно пыталось заговорить всё его самочувствие. Он не выдержал постоянной борьбы с собой – силы покинули его, наверное, ещё до исхода мая. Он начал заболевать – у него всё попросту стало валиться из рук. Он не мог читать, он забывал ноты. Ночами он не мог спать, а днём мысли расплывались в бесформенную массу, и их беспорядочное кружение доводило его до головных болей. Наконец он потерял аппетит. Вся жизнь его казалась ему мрачной, чёрной и беспросветно-серой, а будущее ужасало, как распахнутая бездонная пропасть. Отцу он жаловался на постоянное недомогание, на то, что устаёт. «Герберт, дитя моё, – пытался успокоить его граф, – ты просто растёшь. Не вздыхай так, словно подозреваешь у себя какую-то смертельную болезнь: как только закончишь расти, всё пройдёт. Смотри, как ты вытянулся за зиму – может, ещё и меня перегонишь!» Но Герберт не хотел! Он чувствовал себя нескладным и длинным… и от всего на свете уставшим – а тут ещё душевные терзания лишали его сил. И если бы только душевные… Ему снились любовные объятья – и он просыпался на запятнанных простынях, и долго мучился, охваченный стыдом и страхом, что кто-то – хотя бы и Анталь! – узнает правду. Он не знал как поступить – и только с ужасом замечал, что окружающие его лакеи нет-нет да и заставят вспомнить Рудольфа, что их светлые волосы, голубые глаза, широкие плечи или стройные икры, обтянутые, как и полагалось, белыми чулками, или то, как наклонится кто-то из них… Всё это страшно тревожило его, будило в нём любопытство – и, наконец, он с ужасом осознал, что его то и дело окружают мужчины. Почти постоянно – целое множество молодых и даже красивых мужчин! Да, и Анталь тоже… хотя с Анталем, признаться, он был меньше всего напуган. Анталя он помнил со своих восьми лет – почти с самого детства. Анталю он доверял… И Анталь его успокаивал. Говорил почти то же самое, что отец: – Вы становитесь мужчиной, господин. В этом нет совсем ничего дурного. У вас ведь и в мыслях нет бесчестить девушек в замке, правда? – Нет… – вздрагивая, отвечал Герберт. Девушки его и впрямь не привлекали, хотя смущались при виде него, вздыхали и строили глазки, наверное… он ничего в этом не понимал! И его мысли были гораздо хуже, чем если бы он собрался обесчестить всех девушек в замке. Он просто это знал. Как здесь не поверить в одержимость дьяволом, если он готов был сделать всё, чтобы избавиться от этих мыслей, от этих желаний внутри себя – но у него не получалось? Всё обернулось неожиданно. Граф собрался ехать по делам в город; пообещал вернуться к вечеру на второй или на третий день. Он был сам не свой от беспокойства – ходил кругами по кабинету, пока Петер собирал его вещи. Потом позвал к себе Герберта. – Веди себя хорошо, слышишь? – сказал он. Эти слова, самые что ни на есть обычные и подходящие к случаю, но произнесённые с оттенком тревожного отчаяния, Герберта страшно взволновали. Он посмотрел отцу в глаза: что это должно значить? Но ответа не отыскал. – Хорошо, papa, – сказал он только. Граф кивнул. Потом задумчиво кивнул ещё раз. На его губах появилась надломленная, полная тоски улыбка… ответ Герберта не успокоил его нисколько. Однако он ничего не спросил и вообще смотрел мимо. – Да, хорошо, – повторил он растерянно. – Иди. Герберт обернулся, уходя, и запомнил его таким – глубоко озадаченным, словно обнаружившим, что что-то потерял, но вот что именно… что именно, боже?! И кабинет был в беспорядке: шкафы открыты, письма вытряхнуты из бюро и разбросаны на столе. Он пытался понять, что тревожит его, – всеми ему доступными силами. Когда он уехал, Герберт остался с Анталем. Тот сидел на диванчике у окна и настраивал лютню – у него хорошо это получалось благодаря тонкому слуху и чутким пальцам, а ещё терпению: Герберт, выйдя из себя, мог и порвать струну. За окнами, вдалеке, виднелись сосны; ветер качал их, они шумели. Герберт посмотрел на высокое синее небо, вслушался в тихий звон струны и вздохнул, ощущая зыбкое равновесие покоя. Как бы он хотел, чтобы время остановилось в это самое мгновение… Постучали в дверь – и появился один из лакеев. Он не обратился напрямую к Герберту – только поклонился и взглянул на Анталя; Анталь отложил лютню, поднялся и вышел. Потом он вернулся. В его руках была корзинка луговой земляники – и письмо. – Из поместья фон Розенштернов прислали, господин, – сказал он. – Прикажете отправить назад? – Назад?! – Герберт ушам своим не поверил. – Что значит назад? Дай сюда! И почему ты так на меня смотришь?! – Не могу понять, о чём вы, господин, – растерянно сказал Анталь. – Мне уйти? – Да. Уйди! Анталь оставил ягоды, письмо, поклонился и вышел. Герберт хотел вернуть его – пусть просит прощения за дерзость! – но взял себя в руки и опомнился. Что с ним? Нет, он не самодур. Он вовсе не такой! Он сел на диван, отодвинув лютню, и попытался успокоиться. На мгновение ему даже пришла мысль о том, что Анталь был прав и что действительно стоит отослать всё как есть, не принимая, не читая письма… но, подумав ещё немного, решил быть выше этого. Выше собственных обид. Он сломал печать и раскрыл письмо. «Милый Герби! Забудем обиды – я верю, ты всё ещё жаждешь меня видеть так же, как я тебя. Приезжай на наше озеро завтра к полудню – и, умоляю, приезжай один. Мне отвратительны сейчас все лица, кроме твоего. Моя дражайшая матушка снова строит мне свои мерзкие козни. Ты порадуешь меня, если будешь думать обо мне до рассвета.Р.»
Герберт перечитал письмо ещё раз и ещё, но самое важное как будто ускользало от него – играло в прятки, вилось между строками… да не всё ли равно?! Дольф хочет видеть его, он снова устал от ссор с матерью, ему плохо! Возможно, они помирятся по-настоящему… нельзя же помириться вот так, письмом! И это же Дольф, он никогда не просит прощения… Он думал так – но у него сжималось сердце. Особенно страшно было ехать одному. Конечно, может быть, Дольф расставит вокруг своих людей для охраны… вдруг разбойники? Вдруг что-то ещё? И отец, как назло, в отъезде… вдруг с ним случится что-то, пока Герберт будет вдали от дома?! Он не спал всю ночь до рассвета. Так и было… Так, как велел Рудольф.***
– Не нравится мне всё это, – сказал Альфред, внимательно слушая его. – Совсем нехорошо звучит! – Конечно, – Герберт улыбнулся. – Ещё бы это звучало хорошо… Я просто не мог поверить, что вот так, совсем не скрывая своих намерений, он может заманить меня в ловушку. Мне казалось, я просто всё придумываю. Помнишь, я хотел быть выше своих обид? Даже неразумная скотина бежит от кнута, раз отведав его! А я? Решил, что мне ничего не страшно… – Вы снова поссорились? Герберт покачал головой: – Я бы так не сказал. Это нельзя назвать ссорой… это была не она, mon chéri. Сначала всё шло почти совсем хорошо, знаешь? – он вздохнул. – То есть Рудольф сказал, что давно меня не видел, что даже соскучился, хотя я, кажется, совсем забыл о нём. Всё это было произнесено таким тоном, что я невольно почувствовал виноватым себя: как же так? Я совсем забыл о нём! А между тем он так страдает от постоянных властных нападок своей матери… Я даже не знал, что говорить. Я ни к чему не был готов и думал, что всё будет не так. Например, что мы не станем гулять верхом: после бессонной ночи… ну ты понимаешь, наверное. – Никогда не ездил верхом, – признался Альфред. – Но могу представить, кажется. Жестоко это, вот что я думаю. Представить было не так уж трудно: в прошлом студент, Альфред прекрасно помнил, как ему самому после нескольких бессонных ночей было трудно удержаться даже на стуле. А ведь стул никуда не скачет! Стоит себе на месте, и ехать на нём не надо. Кем вообще надо быть, чтобы заставить уставшего Герберта делать что угодно кроме того, чтобы лениво валяться на траве и наблюдать за плывущими облаками? Он представлял себе их – облака в синем летнем небе. Странно было думать о том, что они навсегда остались только у него в памяти, ну и ладно: у них с Гербертом будут звёзды. Все звёзды этого мира. – Не самое жестокое, – сказал Герберт. Альфред удивился: – Нет? Ему не понравилось вдруг то, что он увидел в выражении лица возлюбленного: глубокую задумчивость… как будто Герберт склонился над давно забытой могилой и теперь со всем вниманием разглядывал стёртую временем плиту. – Нет. Это же был Рудольф… Знаешь, – Герберт улыбнулся, – поверить не могу, что мне действительно удалось обратить его в пепел. «Вот оно», – с лёгким содроганием подумал Альфред, вспоминая нежданную исповедь графа на кладбище у трёх могил, которые действительно содержали в себе самых настоящих мертвецов. Не то что все остальные. – Было жарко, и он предложил мне искупаться, – продолжал Герберт, протянув руку к волосам Альфреда и принимаясь рассеянно накручивать на палец рыжевато-русую прядку. – Это была… не очень хорошая идея. Но я подумал, что холодная вода действительно приведёт меня в чувство – почему нет? Или мне станет ещё хуже, и будь что будет… может быть, я утону, к примеру. На мгновение мне показалось, что это не самая худшая смерть – это я потом прочитал, как умирают утопленники… похоже на пневмонию, только ещё и разрывает лёгкие. Отвратительно. На самом деле, мне всё хотелось повернуться и уехать, но у меня не было повода – и потом, я так ждал этой встречи, а она шла всё не так и не так… мне плакать хотелось. То мне было нечего сказать, то я спрашивал себя, зачем я здесь… у озера или, может, вообще на этом свете. Мысль о смерти была рядом – всё время, как наваждение… С тобой я чувствую себя живым. А с ним – живой, в шестнадцать лет, живее всех живых! – чувствовал себя беспросветно мёртвым. И не только потому, что до смерти хотел спать, знаешь ли. Так было всегда. Мне следовало уйти, понимаю, но я был только что после долгих месяцев разлуки, и мне неоткуда было взять силы, чтобы сделать это. На то, чтобы уйти, нужны силы. И ярость. А когда ни того ни другого нет, остаётся только надеяться на чужую милость – что ты наскучишь, надоешь, и тебя оставят в покое. Он пожал плечами. – Он этого не сделал, конечно? – спросил Альфред. – Нет, – Герберт отпустил его волосы и уткнулся носом ему в шею. – С тобой тепло… – рассеянно пробормотал он, и Альфред ещё укутал его одеялом. – Он наоборот стал таким суетливым и нервным, как будто почувствовал, что я ускользаю. Видно, он не знал, что делать – такое, чтобы это не претило его самовлюблённой гордости. То, что он потом сделал… Он замолчал и вздохнул, обнимая Альфреда. – Что? – спросил Альфред, чувствуя себя немного плюшевым медвежонком. У них с Лоттой был такой – жутко лохматый… наверное, как и он сейчас. – Он поцеловал меня в воде, – тихо отозвался Герберт. – Я даже не смог сразу вырваться. И… ты же понимаешь, что происходит, когда тебя целуют пусть даже не по твоей воле, но ты на самом деле очень этого хочешь, как бы ни запрещал себе хотеть. – Знаю… – пробомотал Альфред, вздрагивая от его дыхания на своей шее. – И… извини, пожалуйста, – он поёрзал, – только ты не мог бы… Герберт пошарил под одеялом – по его бёдрам или, скорее… по бедру. Справа. Альфред неловко выдохнул. О… ой. – Хм! – задумчиво произнёс Герберт. – У меня тут, значит, драма всей жизни, а у тебя что? – Я тебя люблю, – попытался сказать Альфред в своё оправдание. – И я знаю, что не должен… – Почему нет? – спросил Герберт. Альфред заморгал, сбитый с толку. – Возможно, тебе хочется меня утешить? Очень романтично, как по мне, – он тронул Альфреда за кончик носа, снова заставляя моргать. – Ах, реснички! – с умилением вздохнул он. – Какой ты хороший у меня… О чём я говорил? Ах да. Конечно, потом я вырвался. Скользкий берег, волнение, то, как у меня кружилась голова… трудно было выбраться на берег. Но я выбрался. Я хотел одеться и уехать, но Рудольф настиг меня, схватил и начал требовать признаний… сказал, что и без того знает всё. Начал обвинять меня во лжи. Я отпихнул его, крикнул, чтобы он не смел… ну ты знаешь, как бывает это всё. Ехать в одном белье и тем более голым я не мог: вряд ли мне удалось бы сойти за леди Годиву***, а часовые на башнях, которых Анталь выставил – тут я не мог ему запретить, да и мне самому так было спокойнее, – попадали бы наземь… Пришлось одеваться – и это промедление меня погубило. Знаешь, бывают всё же моменты, когда стоит забывать о приличиях. Герберт вздохнул. – Он… не позволил тебе уехать? – спросил Альфред. – Он схватил меня за ногу и стащил с седла. Аякс испугался, я запутался в стремени, ударился головой о землю… мог бы и погибнуть, – но Рудольфа это не интересовало. Мне бы следовало его оттолкнуть. Следовало бы драться за свою честь до последней капли крови. Что я сделал? Плакал и умолял отпустить меня, конечно. И он, конечно, этого не сделал. Не за этим он звал меня. – Так он и в самом деле… – прошептал Альфред. – Да, – Герберт пожал плечами. – Когда я говорил, что не хочу поступать так с тобой, это было не ради шутки. Так случилось со мной – и это было унизительно и жестоко, не говоря уж о том, насколько далеко от удовольствия. – А когда я… – Альфред замялся. – Я не сделал тебе… нет? Герберт засмеялся. – Знаешь, мне почти показалось, – сказал он. – Но ты вёл себя так чудесно! О, mon chéri… – он вздохнул. – Не провоцируй меня сейчас, – попросил он. – Я ещё не готов повторить. Тем более… я не о самых светлых воспоминаниях говорю. – Понимаю, – вздохнул Альфред. – Хотя ты рядом и мне намного легче. – Ну это ведь хорошо, правда? – Правда. – Герберт ещё помолчал. – Что мне ещё рассказать? – спросил он. – Я не знаю. Я не хочу вспоминать, как мы расстались в тот раз… было совсем отвратительно. И хуже всего было то, что мне ещё предстояло вернуться в замок, увидеть Анталя, ждать возвращения отца… смотреть ему в глаза, в конце концов. После всего, что случилось! После всего, что я позволил сделать с собой! Мне казалось, я просто не смогу притворяться тем же самым Гербертом, которого он оставил… как будто я был уже не я. Меня не было. Меня не стало. Но я вернулся домой – как, может быть, возвращаются мёртвые, которых слишком горько оплакивают. Отец ещё не вернулся – так что меня встретил Анталь. Анталь, который выставил часовых на башнях, потому что беспокоился за меня. Анталь, который предлагал мне отослать все подношения Рудольфа обратно. Анталь, который всё знал. Как я не хотел даваться ему в руки! Но я не объяснил бы другим слугам… нет, – Герберт вздохнул. – Мне хотелось умереть по дороге в спальню. Но я, конечно, не умер. И Анталь узнал всё до конца. Он увидел… и что мне оставалось делать?***
Увидев синяки на запястьях, на рёбрах, а потом и кровь на белье своего юного господина, Анталь действительно бросился запирать двери так поспешно, словно от этого зависела вся его жизнь. Потом он обернулся – и Герберт с содроганием прочёл на его лице выражение мучительной боли. Там было всё: и «как он только посмел?!», и «что же теперь будет?!», и «что же теперь делать?!», и ещё, и ещё… Это продлилось всего мгновение – а потом Анталь поднёс ко рту кулак, закусил сустав указательного пальца и закрыл глаза. Его била дрожь. Он не выдержал. В этот момент Герберт явственно почувствовал себя обречённым. Не было никакого сомнения: когда отец приедет, он узнает… узнает всё. Что последует за этим, Герберт не знал. Смерть снова показалась ему выходом – надёжным, заманчивым… Он завернулся в халат, наброшенный на плечи. Это Анталь сделал – укрыл его халатом, как можно скорее, прямо перед тем, как бросился запирать двери, – но в тот момент Герберт даже ничего не почувствовал – осознал только теперь. – Никакой горячей ванны! Голос Анталя, неожиданный и решительный, испугал его. Герберт подскочил – и испугался ещё больше, увидев Анталя прямо рядом с собой. – Никакой ванны! – продолжал тот. – Боже мой, боже мой… Господин, – Анталь взял Герберта за плечи, – вы слышите меня? Вам нельзя… это может быть опасно сейчас! Герберт моргнул, как кукла. Потом ему стало нехорошо. Неужели после всего с ним случится ещё какое-нибудь позорное заражение, ужасная и мучительная смерть, причины которой будут для всех очевидны?! Нет, нет, только не это! От отчаяния, от подступающих слёз он затрясся, у него подкосились колени… Анталь помог ему лечь. Анталь сел на кровать с ним рядом. И, когда Герберт, не зная, куда деваться, попытался отвернуться и закрыть глаза, Анталь коснулся его лба, проверяя, нет ли жара: – Как вы себя чувствуете? Господин? Вы слышите меня? – Ужасно… – прошептал Герберт. – Как ты можешь спрашивать? – спросил он, пытаясь сдержать слёзы. – Я не это имею в виду, – Анталь помедлил. – Как у вас получилось снова сесть в седло? Вам больно? Больно? Он издевается? Герберт зажмурился. Как бы он мог не сесть в седло, если от этого зависело, вернётся он домой или его найдут там, в поле? Если бы он мог умереть… Он совсем не помнил, как ехал: он едва ощущал собственное тело, и тогда, и до сих пор… Больно ли ему? Стыдно, ужасно стыдно – да. Хочется плакать – да, но нельзя при Антале! А больно? Да. Наверное – да. Наверное, будет хуже потом, когда придётся… у тела ведь есть свои надобности и оно не отменит их, верно? Он кивнул, попытавшись не всхлипнуть, и почувствовал, как Анталь осторожно гладит его по голове. Герберт дёрнулся от него: что делать? Ударить, рявкнуть на него, сказать, чтобы шёл вон… или обхватить его руками, уткнуться ему в грудь и расплакаться? Он не смог сделать ни того, ни другого. Первое было ему отвратительно – а на второе он просто не имел никакого права. Кроме того, это бы его унизило… ведь унизило, да? Глотая слёзы, он вспоминал последние слова Рудольфа, когда тот, устав возиться с ним и так и не добившись от него никакой реакции, даже похожей на наслаждение, сказал: – А я удивлён! Герби, недотрога! Так вот ты какой ненасытный? И кто же был у тебя прежде? Твой неотёсанный мадьяр? Или, может, правду говорят – твой папочка? Кто же он, тот любовник, который лучше, чем я? Что мог ответить Герберт? Никто? Его тошнило, ему было больно и плохо, он с самого начала не хотел вообще ничего – и тем более не хотел ничего больше. Но что он мог объяснить? Что он мог доказать? У него даже сил не было; и да, он позволил Рудольфу прийти в ярость, свистнуть Легиона и уехать. Лучше было остаться одному под жарким полуденным солнцем. Лучше было… Но даже здесь, в тенистой прохладе спальни, жар не оставлял его по-прежнему. – Господин? – Анталь склонился над ним. – Посмотрите на меня, – шепнул он, гладя лицо Герберта и уговаривая его открыть глаза. – Вы дома. Слышите? Никто больше вас не обидит, вы в безопасности… никто ничего не узнает, – оглянувшись на дверь, продолжал он. – Я принесу вам облепихового масла, возьму у Петера – что им только не лечат… – Дурную болезнь? – еле слышно предположил Герберт. – Что вы? – Анталь вздрогнул. – Отчего вдруг? Разве младший фон Розенштерн… вы что-то заметили? Язвы или, может… (Герберт помотал головой). Так отчего же? – Я не должен был… я даже не хотел… – Ещё бы вы хотели этого! – воскликнул Анталь. От возмущения у него заблестели глаза. – О боже… – он попытался взять себя в руки. – Вы думаете, вас ждёт наказание? Да не может этого быть! – А если я его люблю? – спросил Герберт, взглянув ему прямо в глаза. Анталь задрожал всем телом, отвёл взгляд и, кажется, совсем растерялся. – Любите? – переспросил он. – И несмотря на это он… Боже, боже мой! – Не говори отцу, – потребовал Герберт. – Даже если я умру. Слышишь? – он дёрнул Анталя за рукав. – Я тебе запрещаю, ясно? Если отец узнает… – Господин, клянусь вам, – Анталь приложил руку к груди, – я не скажу. Но вы не умрёте… нет-нет, прошу вас, только этого не говорите! Он взмолился с отчаянием, и его глаза снова заблестели – на сей раз от слёз. Герберт отвернулся. Ни к чему это было – и с какой-то мстительной радостью он понял вдруг, что всё для себя решил. Если он так слаб, так жалок, так для всего в этом мире бесполезен, а теперь ещё и… теперь ещё… Он почувствовал, как его всего выпрямляет, вытягивает на кровати. Анталь, наверное, вскрикнул, – но Герберт не слышал его: мучительный жар захлестнул всё тело, и голову… улыбка на лице превратилась в звериный оскал. Где-то ещё всколыхнулось с ужасом: «Что же я делаю?!» – но ужаса не хватило, и ничего не хватило, чтобы удержать его, и Герберт словно соскользнул с гладкой поверхности в адское пекло – в сердце геенны огненной. Что-то шлёпнулось ему на лоб, холодное, и он заметался, вскрикнул от ярости… Но у него не достало сил дать отпор. Разум медленно заволокло туманом, зазвенело в ушах – и Герберт потерял сознание. Он что-то видел сквозь закрытые веки – смутно блуждающие тени. Ему казалось, что он слышит голос Анталя: «Господин, прошу вас, не делайте этого!» А потом он вспоминал об отце – и в груди всё сжималось, от отчаяния и страха. Он порывался куда-то бежать – но чьи-то руки останавливали его, и Анталь шептал: «Лежите, лежите, господин, вам нельзя вставать!», и Герберт сдавался – и падал в сбившиеся, разогретые его жаром простыни, путался в них, как в паутине, и так хотел освободиться, так отчаянно хотел выбраться, что принимался рыдать, чувствуя своё бессилие. Кто-то прижимал его к груди, и от этого кого-то завораживающе пахло – цветочным мёдом, смутной горечью и тяжёлым, благоуханным ладаном. Смирением. Забвением. Покоем. Герберт не был в церкви давным-давно, потому что отец не считал посещение мессы чем-то обязательным и даже не держал в замке священника, но живо вспомнил всё: полумрак и тишину, прохладу, безмолвные статуи святых вдоль стен, цветные блики света от витражей на мраморном полу, золотистое мерцание распятия в алтаре. Странное ощущение вечности. Оно и успокоило его наконец-то. Очнулся он вдруг в темноте. За пологом горела одна-единственная свеча. Герберт протянул руку к ней, почти коснулся пламени, удивляясь, каким невесомым и лёгким стало его собственное тело. Движения ему давались медленно, словно во сне, а огонь совершенно не обжигал. Но потом он понял, что это всё неважно: у него возникло ощущение, будто у него кого-то отняли, вырвали из рук, и чувство потери заставило его пуститься на поиски. Босиком, в одной ночной рубашке, он побрёл к двери спальни – ему слышались голоса за ней, но он не понимал ни слова… Собравшись с силами, он толкнул тяжёлую дверь. – Пиявки? – услышал он сердитый отцовский шёпот. – И холодная ванна? Петер, воды! – Не было ванны, ваше сиятельство! – испуганно отвечал Анталь. – Ванну для господина виконта набрали, это правда, но я… Герберт выглянул в коридор. Он увидел чуть поодаль, у самого поворота, отца в алом дорожном костюме, только без плаща, а с ним Анталя… и, видно, тому за что-то доставалось. – Не позволил? – спросил отец. – Нет, ваше сиятельство! Герр Шефер тогда за ланцет – но как же так, господина виконта по руке… простите меня, я и этого ему не позволил! Простите – герр Шефер, конечно, станет жаловаться, но я… – Успокойся, – отец положил ему руку на плечо. – Так вы сошлись на пиявках? И что, пиявки помогли? – На обтирании и пиявках – да, ваше сиятельство. И жар у господина виконта сошёл, и легче ему стало – он заснул, вы же сами… о! – испуганно выдохнул Анталь, глянув по привычке в сторону и увидев в дверях Герберта. – Господин, зачем вы… Отец обернулся. Герберт увидел его лицо… и почувствовал дрожь в коленях. Он уцепился за дверной косяк, чтобы не упасть, но всё было слишком скользким, он сам – слишком слабым, и у него едва хватило сил, чтобы только рухнуть в отцовские объятья – не на пол… Ужас от того, что он недостоин и теперь навсегда запятнан, охватил его… но что он мог сделать сейчас? Только бы избежать разговора, только бы не видеть отцовских глаз, только бы… Но что он мог сделать? Что он мог сделать сейчас?! Ему не дали даже умереть! – Полог! Полог у постели его сиятельства виконта! – услышал он голос Петера совсем рядом. – Что ты стоишь?! – и в стороне послышался звук пощёчины. Запахло жжёной тряпкой… и Герберту стало страшно, так страшно, что он обмер на руках у отца, бессильно к нему прижавшись. Страшной суматохи, поднявшейся вокруг, он уже почти не слышал – но его снова куда-то несли, и на сей раз очень быстро, а потом положили в другую постель. Там, окружённый слабым запахом дыма, но прежде всего кофе, мускатного ореха и как будто книжной пыли – с детства привычным отцовским запахом, – Герберт снова потерялся в лабиринтах своего беспамятства. Но теперь он был как будто не один: запах не покидал его ни на минуту, словно отец был рядом и не отпускал его руки. Можно было вырваться… но Герберт не решался даже бороться с ним. Он понимал, что теперь ему придётся выздоравливать, хочет он того или нет. Появлялся Анталь, уговаривал его выпить что-то – тихо, со слезами в голосе. В первый раз это оказалась подслащённая мёдом вода, потом какое-то лекарство, а потом куриный бульон, который Герберт терпеть не мог и пил едва ли не с большим отвращением, чем лекарство. Две ложки он проглотил, от третьей наотрез отказался, и Анталь, сдавшись, позволил ему просто спать. Когда Герберт проснулся, светило солнце. Едва открыв глаза, он зажмурился от яркого света… а когда смог всё-таки разглядеть, где находится, так и вскочил с кровати. Он понял, где он! Кровать была не его: шире, больше, чёрного дерева, с пологом винного бархата… отцовская кровать! Он в комнате отца! Боже! Герберт заметался на месте, как рыба, вытащенная на берег… а потом понял, что, верно, такая рыба и есть. Слабость обрушилась ему на плечи, голова закружилась, нахлынула тошнота, особенно когда он вспомнил рыбок, воду, озеро… всё это. Только бы ровно упасть и ничем никак не удариться, только бы… – Господин! Встали-то вы зачем?! – Анталь подбежал и подхватил его. – Вам же нельзя… ну же, ложитесь! – он пытался отогнуть одеяло, чтобы положить Герберта на простыни, но тут его оттеснили и… – Герберт! – отец, растрёпанный, в халате, отобрал его у Анталя. – Дитя моё… да делай что делал, не стой же ты! – крикнул он оторопевшему Анталю. – Папа с тобой… – он поцеловал Герберта в висок. – Тише. Всё хорошо. – Я не хочу! – запротестовал было Герберт, но память о детстве – о том, как отец приходил укладывать его спать – коварно подставила ему подножку. – Мне тяжело! – ещё попытался капризничать он, когда Анталь укрыл его одеялом. – Так надо, – вздохнул отец, и Герберт, побарахтавшись, притих. – Что у тебя болит? Герберта пробрал озноб. Он перевёл взгляд на Анталя – но тот стоял рядом и смотрел на него с таким искренним состраданием, что Герберт понял: его тайна – всё ещё тайна. Анталь его не предал. – Всё, – неуверенно сказал он. Ему в самом деле чудилось, что на нём нет ни одного живого места: тонкая сорочка, казалось, царапала кожу, а шёлковый халат, надетый поверх неё, весил словно зимний плащ на меху. И было в нём так же жарко… – Это из-за жара, – вздохнул отец, касаясь его лба и делая знак Анталю. Тот смочил в тазу полотенце, тщательно отжал и поместил Герберту на лоб. – Ещё какое-то время тебе придётся провести здесь, потому что в твоей комнате случился пожар. Ничего важного не сгорело, но надо привести всё в порядок и ещё проверить камин. Я должен быть уверен, что ты в безопасности, пойми меня. Так что ты останешься здесь, а я пока займу гостевую спальню. – Гостевую спальню? – Ты всегда можешь позвать меня, – отец улыбнулся. – И я приду к тебе вечером, если ты не заснёшь. Просто сейчас я, что уж греха таить, слегка валюсь с ног: три последних ночи выдались очень нелёгкими. – Три? – Герберт удивился. Странно, подумалось ему, неужели отец так нервничал перед поездкой, что совсем не спал? Однако граф только вздохнул. – Лихорадка тебя не отпускала, – промолвил он. – Мы все вокруг тебя с ног сбились – особенно вот он, – и кивнул на на Анталя. – Думаю, в конце концов помогли тебе пиявки – я не сторонник кровопусканий, ты знаешь, но вынужден признать: иногда это помогает. Возможно, дело в самих пиявках: они впрыскивают в кровь некую целебную субстанцию. – Боже! – только и смог вымолвить Герберт. Три дня! Целых три дня… И пиявки! Теперь-то он ощутил, что за ухом у него побаливает… Боже! Боже! Боже!!! Какая гадость… – Да уж, – усмехнулся отец, наблюдая за выражением его лица, – об этом лучше не думать. Главное – ты пришёл в себя. Он наклонился и поцеловал Герберта в лоб. – Ах да! – вспомнил он, выпрямившись. – Младший фон Розенштерн прислал тебе письмо. Ты, несомненно, хочешь его прочесть? – Письмо?! – Герберт задрожал всем телом. – Я… я… да, хочу, конечно. Ты не прочитал? – спросил он отца, почти наверняка зная ответ. Тот взглянул озадаченно: – С чего бы вдруг? Нет. Да успокойся: наверняка он узнал о твоей болезни и посылает пару слов утешения. Вы что, опять поссорились с ним? – Мы… oui, papa, – Герберт кивнул, не зная, куда девать глаза. – Ну, не грусти, – отец слегка потрепал его по плечу. – Случается – это обычное дело. «Не обычное», – подумал Герберт, но не сказал вслух. Отец ещё раз поцеловал его в лоб и поднялся: – Я иду спать. Дай ему лекарство после обеда, – велел он Анталю. – Да, ваше сиятельство. – И не бойся разбудить меня. Петер будет упорствовать, я знаю, может и дорогу загородить, но у тебя мой приказ – на том и стой. – Хорошо, ваше сиятельство. – Хорошо. Значит, я вас покидаю. Выздоравливай, дитя моё, – улыбнулся он Герберту и вышел в коридор, оставляя их с Анталем вдвоём. Домашние войлочные туфли и толстый ковёр на полу глушили его шаги – но всё же Анталь неподвижно, как игрушечный солдатик, постоял, глядя ему вслед, пока всё не стихло, и лишь потом затворил дверь. – Письмо? – спросил его Герберт. Анталь обернулся к нему, настороженный. – Вы можете не читать его, господин, – сказал он. – Ни сейчас, ни… вы можете хоть вовсе сжечь его! Может быть, и лучше будет, если вы его сожжёте. – Ты что?! – Герберт испугался. – Отец же спросит… нет-нет, я не могу! Отец знает, что мы очень близки, – его прошиб холодный пот. – Как я объясню… Он задумался. Конечно, можно было найти целое множество объяснений: за последнее время Рудольф наговорил ему столько, что можно было хоть вызвать его на дуэль. Но Герберт не стал бы… он не мог! Что, он со шпагой против Дольфа? Или отец… нет, только не это, не надо! Для чего вообще Рудольф прислал ему это письмо? О, если бы можно было узнать не читая! А что, если отец прав? Что, если Рудольф узнал о его болезни, догадался, отчего она, и понял, что на самом деле сотворил? Ведь не может же быть, чтобы он просто видел всё случившееся как должное! Такого просто не должно быть! Он мог лишиться разума на мгновение, мог потерять всякую власть над собой, мог прийти в ярость из-за того, что Герберт вёл себя совсем не так, как, наверное, полагается, если впервые… он до сих пор не знал, как. О, если бы он мог вернуться назад! Он бы попытался хотя бы что-то сказать, разорвать путы своего безумного, впивающегося в горло страха… и неважно, с какой силой Рудольф сжимал ему нижнюю челюсть, пока его целовал. «Ну ты же хочешь! Смотри, вот это что? Зачем ты врёшь мне? Смотри мне в глаза!» Ну почему, почему он действительно не соврал, почему совсем ничего, ни единого слова так и не сказал?! – Господин! Вы же до смерти себя изведёте! – с ужасом прошептал Анталь, садясь на кровать рядом с ним. – Как же ваш отец? Неужели вы и вправду так покинете его? Герберт отвернулся и зажмурился. Ничего он не хотел! Он бы умер! Вот что он бы сделал! Он же хотел умереть! Тяжело задышав, он сжал кулаки так, что ногтями впился в ладони – но ничего не случилось. Не прилил жар, не заполонил его тело, не выгнул судорогой, ничего… Только за ухом заныло. Не открывая глаз, он чувствовал, как Анталь смотрит на него. Очень внимательно. Пиявки… Это он на них настоял! Он знал?! Знал… Но что? Герберт открыл глаза. Анталь смотрел на него, это да… и от того, что он такой, молчаливый, неподвижный и смотрит, делалось жутковато. Герберт отвёл взгляд: он всё никак не мог отогнать странное чувство, что спальня полна ночных теней и за окнами ночь – или, может быть, поздний зимний вечер… и что Анталь – это кто-то совсем другой. Или даже что-то совсем другое. Словно ему вот-вот должен был присниться кошмар. Наяву. Он застонал: заныли кости. Его снова начало лихорадить… – Я прикажу подать вам чаю, господин, – немедленно сказал Анталь. – Погодите, сейчас… Не бойтесь, я не уйду. Он пошёл к дверям – распоряжаться. В коридоре, рядом со спальней, всё время находилось двое-трое лакеев; кто-нибудь побежит и скажет на кухне, что господин виконт велит принести чаю. Хотя Герберт, вообще-то, не велел… Кто дал Анталю право решать за него?! Отец. Отец, который велел обо всём позаботиться. Ведь если не хочется, чай можно вовсе и не пить. Но пиявки… – Вам нужно что-нибудь съесть, хоть немного, и выпить лекарство, господин, – Анталь вернулся к нему. – Иначе вы не поправитесь. Смотрите, у вас глаза блестят… вы-то не видите, конечно, а я вижу. Пресвятая Дева! Пропотеть бы вам как следует, – он с сомнением посмотрел на Герберта. – Я ещё вам одеяло принесу. Подождите. – Не надо одеяло! – взмолился Герберт. – И не уходи никуда! Я не хочу засыпать! Мне страшно! – Засыпать? – удивился Анталь. – Ох, это плохо… Чего же вы так боитесь, господин? – Тебя, – прошептал Герберт. Он зажмурился и задрожал, ожидая какого-нибудь удара… Но удара не последовало. – Меня? – Анталь удивился ещё сильнее. – Отчего это вдруг, господин? Что же я такое с вами сделаю? Герберт хотел ответить – может быть, уже и вдохнул, и рот открыл… И понял, что не может произнести ни слова! Ни единого слова! Ни одного подходящего слова у него просто нет, и даже названия обычных угроз (убить, ударить, отравить, обворовать… совершить насилие) не подходят. Он пришёл в замешательство, не зная, что сказать, и уставился на Анталя… Тот вздохнул и снова сел рядом. – Бредите вы, господин, – сказал он, – вот как это всё называется. Хоть с постели и встали, а всё-таки ещё очень больны. Вам надо поспать, – он осторожно взял Герберта за руку и приложил пальцы к тыльной стороне его запястья, щупая пульс. – Ну вот, конечно – стучит как сумасшедший. Вы так совсем себя загоните… – Я не хочу, – несмело сказал Герберт. – Конечно не хотите, – согласился Анталь. – Вы и не должны… – Я не про это! – Герберт помедлил. Он не знал, как и сказать. – Я помню, как ты… Цветочный мёд и ладан. Запах, который ему хотелось почувствовать опять. Он уже догадался о единственном способе, которым мог ощутить его так близко, и ему страшно хотелось… Анталь ждал его слов. Герберт готов был провалиться сквозь землю. Хоть сейчас! – Я знаю, что ты лёг со мной, когда… когда доктор Шефнер ушёл, наверное, – сказал он. – Вы метались, господин, – Анталь даже не возразил. – Не лакеев же просить… Вы думаете, я хотел чего-то дурного? Герберт оглядел ещё раз. Затем помотал головой. Анталь… чего-то дурного… Нет. И всё же он знал слишком много. Чересчур много для слуги. Меньше всего на свете Герберт хотел оказаться в заложниках этих знаний… не мог он этого допустить! – Ты хочешь, чтобы я вернул письмо, конечно? – спросил он. – Отослал назад и даже не стал читать? Анталь склонил голову набок. Он словно пытался прислушаться к чему-то за его речами… к их тайному смыслу? Герберта пробрала дрожь. Не хотел он, чтобы кто-то другой узнавал его мысли! Нельзя доверять никому! – Господин, если вы позволите… – осторожно начал Анталь. – Так да или нет? – перебил его виконт, собрав для этого все силы. – Отвечай! Вряд ли отцу понравится… что ты пытался запутать меня и утомить меня беседой. – Я? – Анталь попятился. – Господин, что вы… – Хватит! – Герберт не выдержал. – Да или нет?! – Если вы позволите, господин, – сказал Анталь, глядя на него с крайней растерянностью. – Я всего лишь ваш камердинер, я не могу… – Вот именно, – выдохнул Герберт, не сводя с него глаз. – Ты всего лишь мой камердинер. – Вы хотите отослать меня, господин? – Нет, – произнёс Герберт, разглядывая его и зная, что ему сейчас должно быть очень неуютно. – Пока не хочу. Дай сюда письмо. Анталь неуверенно огляделся. Потом взял с ночного столика книгу, а из-под неё – конверт. Книгу Герберт узнал – часослов, одна из его любимых книг детства. Он часто таскал её из библиотеки, завороженный иллюстрациями. Там были трубящие золотоволосые ангелы в синих небесах, танцующие кавалеры, изящные тоненькие дамы в старинных платьях и островерхих головных уборах, а ещё лошади, диковинные птицы с пёстрыми хвостами, созвездия… художники на славу постарались, расписывая страницы. Став старше, Герберт очень огорчился, когда узнал, что ничего интересного, кроме священных текстов, там нет. Но Анталя это вряд ли огорчало… да! Это же ведь Анталь! Весь такой правильный! Ханжа! Святоша! Где уж ему сделаться мужчиной? Так и будет жить со своими предрассудками да разбивать лоб в молитвах! Герберт поморщился и забрал у него письмо. Нет уж, не хотел он иметь ничего общего с Анталем и с его глубоким мракобесием! Пусть служит… больше он ни на что не годен! Он взломал печать и прочёл: «Герби, свет мой! Я слыхал, что ты болен. Это правда? Прости, если я чем-то опечалил твоё сердце, если неподобающе вёл себя с тобой – я вышел из себя, я разозлился, ты же знаешь, каков я становлюсь, когда не встречаю достойного ответа. Надеюсь, что ты сумеешь простить меня, и скоро я увижу тебя снова.Р.»
Герберт перечёл письмо два раза. Рудольф просит прощения?! Больше ничего он не хотел ни знать, ни видеть – раз просит, значит надо его простить! Может быть, он всё-таки что-то понял, может быть, он больше не станет… Он посмотрел на Анталя. Тот всё ещё стоял рядом, ожидая приказаний, но Герберту вдруг почудилось в выражении его лица глубокое разочарование… в самом деле, правда?! Конечно – он-то, наверное, был бы рад, если бы Дольф вовсе исчез, если бы не смущал его своими взглядами, если бы постоянно не напоминал о том, где его место! Он-то был бы рад остаться единственным, кто может находиться рядом с ним, с Гербертом фон Кролоком, и влиять на него по своему разумению! Всё уже решил! И пиявки велел поставить, и даже в постель влез! А ведь Дольф постоянно жаловался, что все горничные в поместье, все как одна, так и норовят… Герберт почувствовал, как губы подёргиваются от отвращения. – Мне уйти, господин? – спросил Анталь, и Герберт услышал в его голосе… пожалуй, что-то вроде последней надежды. Ну нет уж! Слуг надо ставить на место – отлично, вот сейчас как раз и есть у него такая возможность. – Не смей, – велел он. – Ты останешься здесь, пока я не скажу. Знаешь, что он мне пишет? Он просит прощения! Извини, я уже забыл: ты правда хотел, чтобы я сжёг письмо или отослал его не читая? У Анталя дёрнулась бровь. Он крепко сжал ладони, словно боялся, что малейшая несдержанность будет стоить ему жизни. Руки у него были красивые, мягкие, несмотря на всю работу, которую он выполнял то и дело… и вообще наложением таких рук хорошо было бы лечить. Герберт ещё задумался, пытаясь вспомнить что-то, сам не зная зачем, а потом вспомнил – и тоже сам не зная что. Повязки. Повязки на этих ладонях. И если Анталь тогда ещё носил свою рясу, пряча руки под широкими и длинными рукавами, значит, было это когда он только попал в замок. Что же, поранился, когда сбегал из монастыря? Или до того обморозился? Крестьяне нашли его недалеко от реки – а если бы не нашли, так он бы насмерть и замёрз. Конечно, до него могли бы добраться волки, но Герберт сомневался, что волкам так уж нравится глодать кости, чтобы они позарились на тощего мальчишку, похожего на подбитую ворону. Только попав в замок, Анталь был мало похож на себя. Даже его остриженные волосы торчали, как поломанные перья. Это потом оказалось, что они вьются мягкой волной, и в целом, если посмотреть, Анталь совсем не лишён привлекательности – с которой, правда, совершенно не понимал, что делать. Он много пережил, вдруг подумал Герберт. Гораздо больше, чем говорит, гораздо больше, чем… чем можно пережить в юном возрасте, постоянно находясь рядом с любящим отцом и в окружении слуг. Значит ли это, что он и знает больше, что он умеет узнавать зло в лицо? Значит ли это, что ему можно верить… и что правда нужно всё забыть, сжечь письмо немедленно и ждать, может быть, пока Рудольф, оскорбившись, расскажет всем, что случилось у озера? Конечно, не так, как было на самом деле… – Вы и вправду верите ему, господин? – спросил Анталь. «Нет, – хотел сказать Герберт. – Не верю. Неправда!» Но потом его вдруг охватила ярость. Как ничтожный камердинер смеет указывать ему, как поступить?! Да, он сомневается! И что же из этого? Следует вести себя так, будто уже всё потеряно? Будто нельзя ничего изменить? Будто он, Герберт фон Кролок, такое ничтожество, что ничего изменить не может?! Да как он смеет! – Верю ли я ему? – спросил Герберт, сдерживая гнев. – А что, твой драгоценный Бог не учит верить? Или, может быть, не учит прощать? А знаешь что? – вдруг усмехнувшись, спросил он, и Анталь попятился, вжался в резную опору балдахина. – Ты ведь мне просто завидуешь! Завидуешь, потому что сам умрёшь в одиночестве! (Анталь вздрогнул, устремив на него свои прозрачно-серые глаза). Кому ты нужен, если подумать? Ни одна свободная женщина на тебя даже не посмотрит, а если вздумаешь обрюхатить крестьянку – дети твои будут рабами! И дети их детей! Что же до прочего… да у тебя духу не хватит. Твой Бог тебя накажет, верно? Что ты смотришь на меня? Думаешь, настало время поговорить с моим отцом? Ну так давай же! Иди! Живым ты меня больше не увидишь – и никто не защитит тебя! Может быть, даже от моего отца. Думаешь, он легко воспримет мою смерть? Даже если он просто вышвырнет тебя, ты прекрасно знаешь, кто встретится тебе на первом же перекрёстке. Твои манеры забавляют его, знаешь об этом? А знаешь, что он сделает с тобой, если узнает как-нибудь, что ты меня убил? – Нет, господин, – еле слышно прошептал Анталь. Его бледность приобрела нехороший, какой-то свинцовый оттенок. – Я не думал… я ни о чём не думал. Нет! Простите меня… Вы позволите мне уйти? – Да, сделай милость, – Герберт кивнул. – Убирайся! Анталь сбивчиво поклонился. Кажется, он просто хотел сбежать поскорее. Герберт проводил его взглядом. Он чувствовал себя так, словно выиграл битву… запросто. Но так и не понял, что завоевал. И зачем. А жалеть было уже поздно. Он ещё раз перечёл письмо. Гром не прогремел. Стены не дрогнули. Ничего не случилось – нигде, абсолютно нигде не разверзлась земля. Но Герберт услышал другое – молчание. И сдавленные рыдания за стеной.***
– Не говори ничего, – попросил Герберт. – Я знаю, каким был идиотом. Наверное, это был горячечный бред: мне показалось, что Рудольф и впрямь может всё понять и перемениться. Или, может, что он не так уж плох, знаешь? Он же просто силой добился от меня близости, а не убил! В самом деле, mon chéri… я был глуп и наивен. Гораздо глупее и наивнее, чем сейчас. И всё же это не оправдывает меня. Я испортил отношения с Анталем раз и навсегда, а потом – ещё добавил, когда ударил его в висок, чтобы без препятствий обратить Бадени. Он ведь меня просил… – Но он же обратился следом за ним? – уточнил Альфред. – А против воли не обращаются. Ты сам мне об этом говорил! Выходит, всё получилось не так уж плохо, правда? – Ну да… – задумчиво пробормотал Герберт. – а я умер в одиночестве: рядом даже не оказалось никого из слуг, чтобы открыли окно… как же мне хотелось глотнуть воздуха! Мне казалось, стоит только вдохнуть его, совсем немного, и я сразу начну дышать как раньше. Помню это. А ещё помню, как в комнату вдруг ворвался papa. Я ничего не успел… Он помолчал. Альфред ничего пока не спрашивал – только молча сочувствовал, прижавшись. – Анталя я, конечно, уже никогда не верну, – продолжал Герберт. – Даже если стану просить у него прощения… теперь, спустя двести лет. Что я добьюсь? Да он и не простит. То есть, конечно, скажет вежливо, что прощает, но на самом деле… – Он разве такой жестокий? – спросил Альфред. – Он почти обрёк на смерть мужчину, которого любил больше всех! Единственного, насколько я могу судить, между прочим, – заметил Герберт. – И если бы не я… – Жестоко было бы, если бы он прикончил его потом, несмотря ни на что, – не согласился Альфред. – Но он ведь не сделал этого, правда? Задействовал опыт общения с вампирами… если можно так сказать. Твоего отца он ведь немножечко оберегал, правда? Помогал ему, хранил его тайну… – Это он умеет, – вздохнул Герберт. – Всё время какую-нибудь тайну да хранил. Думаю, и сейчас тем же самым занимается. Но это он Генриха плохо знает! Генрих из меня-то всё вытянул… как кошелёк из кармана. Генрих… – повторил он, словно пробуя имя на вкус. – Генрих… ай-ай-ай!!! – взвизгнул он – и сорвался с постели, будто ему прижгло пятки! Альфред только рот открыл. – Герберт! – опомнился он, когда виконт вдруг метнулся к двери. – Герберт, подожди! И бросился следом. Поздно! Виконт уже исчез в коридоре. Куда он?! Альфред постарался не отстать – разъехался на ковре, заметил, что бежит босиком, а туфли остались в комнате… ай, ладно! Благо хоть коридор прямой – Герберт не потеряется! Сейчас… И тут, как на грех, виконт резко свернул в сторону. Этого ещё не хватало! Альфред прибавил ходу. – Герберт, подожди! – он вылетел из-за угла… и чуть не перелетел через ограждение лестницы. Ничего себе! Альфред упёрся обеими руками в перила, тормозя на скользком паркете из последних сил. Ударившись бедром, но хоть остановившись, он выдохнул… и получил шлепок по заднице. – Ай-ай! – он подскочил – и повернул голову: Герберт стоял рядом, приложив палец к губам, и смотрел на него сердито. – Понял… – пробормотал Альфред. И шёпотом спросил: – А что случилось? Герберт закатил глаза… …и тут Альфред сам услышал голос Генриха, откуда-то с нижнего этажа: – Заговоры? Прости, что? – Фреда! Ты что, с ума сошла?! – донёсся возмущённый голос Александрины. – Помолчи! – велела ей другая женщина – кажется, как раз та самая Фреда. Тётушка Фредерика?! Альфред перегнулся через перила. Слышно было хорошо, но вообще ничего не видно… говорили даже не одним, а целыми двумя этажами ниже. – Ты знаешь, где он был: ты отправилась за ним! И даже ничего мне не сказала! – Ну раз ты всё без меня знаешь, так и зачем тебе говорить? Прости, я твоих претензий не понимаю! Я вернула его? Я его нашла? Я сделала это без тебя? Что не так, Фреда? – Дамы! Я рядом стою, вообще-то! – напомнил Генрих. – Возможно, я уже услышу, в чём моя вина, и уйду? Если выпить по бокалу вина и побеседовать с добрыми друзьями уже приравнивается к заговору, то да, признаю: я прирождённый заговорщик и призваниям своим изменять не собираюсь! Ещё чего не хватало – переносить любовные неудачи в одиночестве. – Любовные неудачи? – Меня отверг самый красивый мужчина Трансильвании, которого я, между прочим, не ради того в своё время обратил! Это что, как на твой взгляд? – спросил Генрих, и Альфред пожалел, что сейчас не видит его лица. Ладно, у них с Гербертом – места на балконе. – Наивная ложь, – отозвалась Фредерика. – Наивная и нелепая ложь. Вот что это! – Неужели? И почему же тогда я препираюсь с тобой здесь, а не занят чем-то другим в постели Отто? Было бы намного интереснее! – Не пытайся вывести меня из себя, Генрих фон Кролок. У тебя не выйдет. – Почему? Вчера же получилось. Да, я поцеловал его без спроса, поплатился за это и ничуть не жалею. Повторять не буду – боюсь, так легко уже не отделаюсь, – но если бы мог, то повторил. И пусть я буду чудовищем… – И с кем же ты говорил? Повисла пауза. Генрих выдохнул. Потом сказал: – Ничего не понимаю. Ты знаешь с кем, и ты меня обвинила… – С кем из них двоих? – Странный вопрос! С обоими. – И что ты им рассказал? – Извини? – Ты рассказал им, кто ты такой и что сделал для Отто? Хорошо подумай, прежде чем врать мне в ответ на этот вопрос! – Ты думаешь, я навестил их, чтобы рассказать им об этом? – Отто велел держать их подальше от него, от замка – от всего! – словно не слушая его, продолжала Фредерика. – Он был бы рад одному: если бы они уехали и никогда не возвращались! Они бы так и сделали, в конце концов, но тут появилась эта еврейская девчонка, а потом Отто зачем-то сам связался с ними, а теперь… тебе не терпится, чтобы они оказались в замке? – Они там не окажутся. – Хочешь, чтобы он поручил тебе избавиться от них? – Что?! Ты бредишь, Фреда! Он бы никогда… – Если под угрозой окажется всё то, что мы сделали? Уверен, что никогда? – Правда? И что же мы такого сделали, Фреда? – голос Генриха зазвучал яснее: должно быть, он поднялся выше по ступенькам. – Будь добра, объясни! Чем таким мы рискуем? Мне рисковать нечем: у меня нет ничего, кроме собственной головы, да и та держится на плечах только потому, что я создатель Отто, он существовать перестанет без меня! А ты что сделала? За какие заслуги ты здесь и живёшь по-королевски, пользуешься свободой и всем, чего никогда не будет у меня? – Ты пользуешься моим гостеприимством… – Если бы не Отто, не принимать тебе здесь гостей! Гнила бы на кладбище, как и я, – небрежно бросил Генрих. – Но ты здесь, и даже Лоренца – подумать только, Лоренца! – до сих пор не явилась за тобой и не свернула тебе шею! Скажешь, она боится Отто? Ну да, в самом деле! Так боится, что заставила меня рвать себе горло почти что у него на глазах! Не знаю, почему она не довела дело до конца, но точно не от страха: её не запугаешь. Так что же такого сделала ты, дорогая Фреда, чтобы удостоиться особого обхождения? Что такого, чего не сделал я? Я разыскал Штефана и сделал всё возможное для того, чтобы утраченная ветвь нашего славного семейства вернулась в замок, разве нет? Хотя нет, конечно, я сделал не всё: когда Лоренца поручила мне убить Штефана, потому что ей надоело ждать, пока Отто повзрослеет и вступит в права наследования, я отказался – и окончательно утратил её доверие. Ты видела, чего мне стоило это. А кто-то, вероятно, так же легко взлетел… как ты думаешь, Фреда? Повисла пауза. Герберт тревожно вцепился в перила. Альфред подумал, что происходит, наверное, что-то очень важное, но не посмел спросить. А Генрих между тем снова заговорил: – Хотел бы я знать, кто это мог быть! Конрад? Эммелина? Кто? Кто был настолько предан, настолько бесстрашен и настолько разумен, что смог преодолеть расстояние до Шессбурга, убить Штефана, но не оставить в доме никаких следов и не тронуть никого больше – ни его жену, ни слуг, ни Отто, ни других горожан, ни путников в дороге? Это ведь трудно – убить и остановиться! А Отто даже сомневался какое-то время, что это мы убили его отца, верно? Штефан не был похож на жертву вампира! – Что ты пытаешься мне сказать? – Я думал, это Конрад или Эммелина. Или даже сама Лоренца – решилась всё же покинуть замок, – Генрих тяжело вздохнул. – Но потом я кое-что вспомнил: если она оставит нас – потеряет над нами контроль. Если кто-то один окажется слишком далеко от неё, она потеряет контроль над ним – и вряд ли сумеет даже получить его обратно, потому что кто захочет по собственной воле вернуться к ней? Я, ради Герберта и Отто? Ты, потому что всё ещё веришь в неё? Но кто ещё? Где он, тот третий? Ты обвиняешь в заговоре меня, говоришь о том, что мы что-то сделали – но я ничего не делал! Ничего такого, за что мне следовало бы заплатить, потому что я никогда не торговал своей совестью! Я сам платил кровью за то, чтобы она у меня осталась. А ты? Что сделала ты? Последовало недолгое молчание. Альфред посмотрел на Герберта. Он не был уверен, что понял правильно то, что сказал Генрих, но если он правильно понял выражение лица Герберта – казалось, у того сейчас пар засвистит из ноздрей! и это была самая милая ярость, которую наблюдал Альфред, честно, – сцена назревала очень бурная. – Ты явился в мой дом… – начала Фредерика. – Мы знаем, благодаря чему он твой. Нет, Алекс! – гневно сказал Генрих. – Нет. Отойди. Ты просто не понимаешь, о чём речь! – Ты сам не понимаешь! – рявкнула на него Фредерика. – Ты! – Послышались быстрые шаги – и звук пощёчины: Генрих получил по лицу. – Если бы я этого не сделала, то кто тогда? Ты забыл, что она не остановится ни перед чем? Мы все для неё ничего не стоим – особенно ты! Ты мог бы дать своему последнему брату появиться на свет! Ты мог бы произвести хотя бы одного никчёмного отпрыска – или позволить твоему отцу сделать это, прежде чем умереть! А ты… спускал в глотку лакеям! – О, Фреда! В самом деле… – Все мужчины вечно думают только о себе! Лоренца убила бы всех – и Эммелину, и Конрада, и всех прочих, и, может быть, нас с тобой! С чего ты взял, что смог бы помешать ей?! Она позволила тебе приблизиться к Отто – будь доволен этим! Вероятно, он бы лучше умер, чем поверил ей! А ты… ты не дорожишь ничем! – Мне нечем дорожить. – В самом деле? Тогда, может быть, пойдёшь к Герберту и скажешь ему это прямо в лицо? Не торговал совестью… Конечно! Чтобы торговать совестью, надо прежде иметь её! – Фреда! – крикнула Александрина. Должно быть, она бросилась следом за Фредерикой – послышался шум шагов и шелест платья… бросилась, но не догнала. – Прекрасно! – сказала она и обратилась, видно, к Генриху, который до сих пор так ничего и не ответил: – Ну, и что ты устроил? Можешь объяснить? Ты своего добился, Фреда ушла – давай, со мной теперь поговори. – Могла бы хоть соврать… – почти невнятно отозвался Генрих. – Могла бы, – согласилась Александрина. – Но не стала, как видишь. Штефан – это отец Отто? – Да. Лоренца потребовала его смерти, потому что ей захотелось, чтобы с замком у Отто была связана вся жизнь… с замком, а не с Шессбургом, где он родился. Ей пришло в голову, что если будет иначе, он ни за что не останется и не станет растить детей в такой глуши… род фон Кролоков всё равно что прервётся, потому что никакой связи с замком у него не будет. – И она убила Штефана руками Фреды, хотя могла бы убить твоими. – Могла бы. Ей бы очень этого хотелось. Но я… Он приютил меня, когда меня изгнал отец, – не побоялся, хотя мой отец желал его смерти, всех потомков своего брата… они, правда, сами очень хорошо справлялись с тем, что умирали, часто даже во младенчестве. Умирать Фон Кролоки вообще всегда хорошо умели… ты бы видела наше кладбище! Образцовое! – Генрих рассмеялся – сквозь слёзы, судя по звуку. – Знаешь, что самое отвратительное, Алекс? Фреда права. И в том, что Лоренцу было уже не остановить – всё случилось бы ещё хуже, – и ещё… – Насчёт лакеев? – Алекс, пожалуйста! – воскликнул Генрих. – Не смешно. И ты знаешь, о чём я. То, что Фреда меня заподозрила… она это неспроста. Не из вредности. Эти двое и вправду… могут быть небезопасны. Точнее, один из них. Не граф Бадени, конечно: он просто слишком очарователен, может насмерть заговорить или засыпать восторгами, ну или ещё задушить в объятиях: ты видела, как он сложен? Не жми плечами: он, может, и не в твоём вкусе, но я знаю: красоту ты любишь. Тебе он тоже нравится. – Ну не знаю, – с сомнением протянула Александрина. – Ты видел его нос? Хотя ладно, ладно. Не буду с тобой спорить: он безумно мил, хотя жестикулирует всё время – ужасно! – и ещё у меня всегда вызывали некоторые опасения мужчины, которые могут махнуть рукой и без труда разнести наш кофейный столик. Вот его компаньон… – Совсем не такой, да? – Да… уж лучше бы жестикулировал. Это я бы поняла. Но никогда не забуду, как я выхожу из гостиной, оборачиваюсь – а он прямо там, у камина, стоит и смотрит, и взгляд… Знаешь, я уже привыкла к тебе и к тому, что каждый раз ты смотришь на меня так, будто готов влезть мне под юбку – все мужчины просто ужасны в этом и очень забавно возмущаются, когда узнают, что мы тоже не без интереса можем поглядывать на ваш зад… да, ужас какой, правда? О, да ты что, впервые узнал об этом? Ну прости – теперь ты, наверное, из дому просто так выйти не сможешь, бедный! Ничего, к этому быстро привыкаешь. Так вот, если бы славный господин Мадьяри смотрел на меня так – я бы всё поняла и, может быть, даже почти не удивилась. Но только взгляд у него – такой, что насквозь пробирает, до костей… и он так быстро опустил глаза, что будь я немного дурочкой, подумала бы, что не так всё поняла и он просто отвратительно кокетничает. Только это не кокетство. – Он Батори. – Извини? – По матери он потомок Эржебет Батори. Как и Отто. – Правда? Да ты что? Что ответил Генрих, Альфред уже не узнал, потому что Герберт вдруг встрепенулся – и ласточкой, то есть летучей мышью, нырнул в лестничный пролёт. – Герберт! – перепугался Альфред – и ещё раз перепугался того, что кричал и его услышали. Он хотел было сбежать вниз – но потом махнул рукой и последовал за Гербертом в летучемышиной форме. Взвизгнул Генрих. – Герберт! – услышал Альфред его голос, зависая над площадкой первого этажа. – Я рад тебя видеть… но это же не повод сваливаться как снег на голову! О, – тут Генрих повернул голову и заметил и Альфреда тоже, – Фредль, сердце моё, а ты что там так нерешительно порхаешь? Он сидел на ступеньках, прижавшись спиной к перилам и держась за сердце. Рядом стояла Александрина, а Герберт – перед ними. Альфред отлетел в угол потемнее, к ступенькам, ведущим на второй этаж чтобы не обращаться прямо у всех на виду (мало ли куда халат задерётся?)... и перекинулся обратно в человеческий вид. Потом осторожно открыл глаза. Вроде ничего никуда не задралось. – О, мы вас разбудили? – спросила Александрина. – Это всё Фреда! – поспешно сказал Генрих. – Мы уже проснулись, – махнул рукой Герберт. – И всё слышали – можешь даже не надеяться. – Ясно, – Генрих сник. – Самое время объясниться, да? – Понятия не имею, – пожал плечами Герберт и скрестил руки на груди. – Я хочу, чтобы ты проводил нас к графу Бадени и Анталю. Я с ними хочу поговорить. – К ним?! – Генрих вскинул голову. – Сейчас? Мой милый Герберт… не смотри на меня таким отцовским взглядом, – заметил он. – У меня мурашки по коже! Герберт скрестил руки на груди. Он выглядел и впрямь очень надменно, хотя ему явно не хватало отцовской монументальности. Наверное, поэтому, подумал Альфред, Генрих с ним и пререкается: – Они могут быть немного заняты, знаешь ли – по крайней мере, мне так показалось, когда я уходил. И Фреда будет просто в ярости! Ты слышал, как я уже её расстроил? А теперь ещё и ты? Герберт явно не считал нужным возражать – просто, и впрямь совершенно по-отцовски, смотрел свысока и ждал, пока Генрих исчерпает аргументы и сдастся, – и Альфред, совсем не уверенный, что его присутствие сейчас обязательно, вдруг поймал растерянный взгляд Александрины. Та словно спрашивала: «Ты знаешь, что он задумал?» Альфред пожал плечами. Если бы Герберт был хотя бы чуть более предсказуемым! Но он был как метель: никогда не знаешь, куда тебя зашвырнёт и не размажет ли по дороге обо что-нибудь. – Тебя не переубедишь, да? – спросил Генрих. Кажется, он устал. Герберт покачал головой. – Ладно, – вздохнул Генрих. – Как скажешь. Всё равно у меня совершенно свободный вечер. Только, я надеюсь, вы с Фредлем не отправитесь в таком милом домашнем виде? Я, конечно, не знаю, как нас встретят, но вряд ли этот наряд уместен. Он окинул красноречивым взглядом халат Герберта; виконт вздрогнул и как-то потерял уверенность – попятился, чуть не оступившись, перевёл взгляд на Александрину, вздрогнул и поторопился к Альфреду. – Мы сейчас придём! – вскрикнул он, хватая юношу за руку. – Mon chéri, поторопись, ну давай же! Альфред превратился в нетопыря: сверкать лапами и пушистым светлым брюшком было всё-таки лучше, чем голыми ногами. Герберт последовал его примеру. С лестницы до них донёсся смех – звонкий, как колокольчик. «Ужасная женщина!» – сообщил Герберт, старательно поднимаясь в воздух. «Бывают и хуже, по-моему, – осторожно заметил Альфред. – Генриху она нравится». «Да ему все нравятся! Это же Генрих! Он бы и Лоренцу нашёл славной, не будь она… такой!» Он очутился на верхней площадке лестницы и принял обычный облик. Альфред последовал его примеру. Вот странно! Он думал, что его халат будет подчиняться хоть каким-то законам физики, когда он будет опускаться на ступеньки. Однако, каким-то совершенно необъяснимым образом, халат подчинялся не им, а правилам приличия – причём только при приземлении: Альфред проверил, слегка приподняв полу и позволив ей опуститься. Всё как всегда. С одной стороны, конечно, очень удобно, а с другой – слишком необъяснимо и потому жутковато. Однако надо было торопиться за Гербертом. – Ты поможешь мне с запонками? – спросил он, поравнявшись с ним. – С запонками, – согласился Герберт. – И с волосами. С чем угодно, mon chéri! Только не заставляй меня повторять и слушайся во всём, ладно? Мне кажется, я сейчас и так не выдержу и просто взорвусь. – Из-за тётушки Фредерики? – Из-за всего! Ненавижу, когда от меня скрывают всё подряд! То Генриха из года в год мучают на кладбище, то вот это… Как будто я всё ещё ребёнок! Терпеть этого не могу. – А как ты думаешь, если твой отец узнает… – начал Альфред, вспоминая давний разговор с графом и его едкую иронию в ответ на вопрос, не от сердца ли умер его отец: «Если предположить, что сердцу необходима кровь, которую оно будет гонять по венам, то, вероятно, от сердца». Всё-таки, хорошо, что хотя бы Генрих не делал этого: не хватало графу ещё и такого счастья! – Не знаю, – покачал головой Герберт. – Главное, это хотя бы не Генрих. Конечно, прошло уже больше двухсот лет, и дедушка в любом случае уже давно бы скончался, но знать, что твой друг забрал его жизнь гораздо раньше срока… есть в этом что-то нехорошее, знаешь ли. С тётушкой Фредерикой – я это переживу! Никогда до конца не доверял женщинам, а после того, что она сказала мне в гостиной… да что же это такое? Я думал, мы просто помиримся, а тут… C'est pas possible! Bordel! Bordel de merde!**** Он прижался лбом к дверному косяку и закрыл глаза. Альфред, сочувствуя, положил руку ему на плечо, но не сказал ничего и перевода просить тоже не стал. Тем более что и первая фраза была из школьной программы. – Заходи, – сказал ему Герберт, немножечко успокоившись. – Я закрою дверь и мы будем одеваться. «А прежде будем раздеваться», – подумал Альфред, но ничего не сказал. Он просто решил для себя, что пара минут пылких объятий будут очень кстати… а Генрих с Александриной немножечко подождут. Может, и с Фредерикой помирятся ещё. C'est tout à fait possible.*****