После Бала

      Зажжённая свеча перекочевала на туалетный столик; её свет отражался в зеркале. Полог кровати был откинут; но та часть комнаты, где она находилась, не нуждалась в освещении.       Спи, chéri.       Герберт, снова в ночной рубашке и халате поверх неё (а больше надеть ему было и нечего), прихорашивался, сидя на табурете за туалетным столиком. Он уже расчесал волосы и теперь подводил брови, придавая им более изящную форму. Несмотря на такой светлый оттенок волос, и ресницы, и брови у него были тёмные. А как же иначе, если в его жилах течёт благородная кровь?       Интересно, какой Альфред найдёт её на вкус?       Его собственную Герберт нашёл потрясающей. Она была сладка – сладка и свежа, как дикий мёд, как нежный аромат первоцветов, как чистейшая вода из источника... Альфред обнял его, скользнул рукой ему на затылок, зарываясь пальцами в волосы, и Герберт жадно пил, пил его, наслаждался его вкусом, ароматом его кожи – до помутнения рассудка. Чистый, неиспорченный, охваченный страстью, – его, его Альфред!       Понимая, что не может больше, он оторвался, провёл языком по кровоточащим ранкам, закрывая их, тяжело перевёл дыхание, лёг на спину. Кровь его наполняла. Это было совсем не то, что кусать всяких там трактирщиков в лесу по ночам... Он провёл по телу широко раскрытой ладонью, несколько раз, чтобы успокоить пламя, разлившееся у него внутри, глотнул воздуха… посмотрел на Альфреда.       Тот был совсем близко – измученный, он раскинулся на постели: кудри прилипли ко лбу, ресницы сомкнуты, зацелованные губы полуоткрыты, и дыхание чуть слышно вырывается между них... Любовные восторги обессилили его, украсили его живот и левое бедро прозрачно-белыми потёками семени; подарили ему забвение и глубокий, спокойный сон. И ему было всё равно, что его целуют, что вытирают уголком полотенца, смоченным водой из тазика для умывания, что укрывают одеялом и целуют опять – он только вздохнул, но не шелохнулся, опутанный сетью неведомых грёз. Герберта это растрогало.       Он и представить не мог, что Альфред вернётся к нему таким! Обращение должно было испортить его, непоправимо, как грязное изнасилование в кустах у дороги, но ничего подобного… ничего подобного! Даже следы укусов исчезли с его шеи, словно их там никогда не было. Нет, это нормально, конечно, но Герберту казалось, что с Альфредом произойдёт тот самый исключительный случай, когда останутся шрамы.       Интересно, значит ли это, что и в его сердце эта рыжая мерзавка не оставила никаких следов? Герберту хотелось вовсе стереть её из памяти Альфреда. Утешало то, что после гона он вообще мало что помнит…       Нет, слабо утешало. Он всё равно помнит её человеком – с лучшей стороны, можно сказать! Все инстинкты под контролем, эгоизм прикрыт кружевным фартучком добродетели, страсть и похоть надёжно переплетены лентами морали и украшены розами целомудрия. И только опытному глазу видно, что розы эти без шипов – особые, ползучие розы, которые с удовольствием одурманят вас ароматом, а потом, улучив минутку, оплетут и задушат. С ещё большим удовольствием.       Но опыт у Альфреда… Не сдержавшись, Герберт фыркнул – и рукавом халата смахнул со столика щётку и пудреницу. Он только ахнуть успел… загрохотало. Виконт обречённо вздохнул, думая, как же ему сейчас повезло.       Однако со стороны постели не слышалось ни звука. Удивлённый, Герберт повернулся – и обнаружил, что Альфред и не думал просыпаться. Привыкший к тяготам жизни (точнее, к храпу профессора Абронзиуса, превосходно слышному даже через коридор, две двери, подушку и ещё одеяло сверху), он просто перевернулся на другой бок. В такой изумительной тишине ему никогда ещё не спалось.       Ça alors!* Герберт едва перевёл дыхание… как стук в дверь заставил его подскочить на месте. Молясь Люциферу, чтобы прямо сейчас не убить кого-нибудь (вернее, он знал, кого), виконт в ярости распахнул дверь.       – Ты с ума сошла?! – шёпотом напустился он на Магду, не давая ей сказать ни слова. – Полночь ещё не била, а ты ломишься, как ненормальная! Весь замок хочешь перебудить?!       – Ну, ваше сиятельство, не ругайтесь! – Магда тоже перешла на шёпот. – Я вам завтрак принесла, – она кивнула на поднос, где, как и обычно, стояла чашка с кровью. – Господин граф велел вам вполовину меньше отнести; я думала, ослышалась, а он говорит: так, мол, и так, ему сейчас столько не нужно. А господину Альфреду вообще ничего не нужно… правда, что ли?       – Правда. – Герберт забрал чашку с подноса.       – Он что же, совсем не голодный?       – Нет. Послушай, в его вещах есть халат?       – Халат? – Магда растерялась. – Откуда же я знаю, ваше сиятельство?       – Так посмотри! Если не найдёшь, принеси мой белый, из ванной. Должен висеть за дверью.       – Как скажете, ваше сиятельство.       – И принеси ещё свеч. И дрова для камина!       – Хорошо, ваше сиятельство.       – Всё, иди. Нет, погоди! (Магда остановилась.) Спасибо, что проводила его вчера. Можешь не отпираться: я знаю, что это была ты.       – Да что вы, ваше сия...       Герберт закатил глаза и, не слушая её, скрылся за дверью. Он ни секунды не сомневался, чьих рук это дело. Точнее, поначалу он сгустил краски, предположив, что отец вдохновил Альфреда на такой поступок... но нет: он ни за что бы не стал заниматься таким бесстыдным сводничеством. Вот поселить их в соседних комнатах и предоставить любви самой навести мосты – милое дело. И если, прислушавшись, можно услышать, как Магда возится в соседней комнате, ища халат, именно так он и поступил.       А уж чтобы сам Альфред вломился в запертую дверь, за которой его ожидает неизвестно какой приём... ну нет! Это даже не смешно.       Сжимая в руках чашку, приятно гревшую ладони, Герберт повернулся – и увидел Альфреда. Неизвестно когда, неизвестно отчего, но тот всё-таки успел проснуться и теперь сидел в постели, взъерошенный и очень милый. Герберт улыбнулся:       – Выспался?       – А я разве спал? – Альфред недоумённо наморщил брови.       – О да, – подтвердил Герберт. – И как крепко!       Альфред дотронулся до своей шеи – с той стороны, куда пришёлся укус.       – Ничего не помню... – признался он.       – Это нормально, – успокоил его виконт. – Как ты себя чувствуешь, chéri?       – Х-хорошо... спасибо, – Альфред опустил глаза. В общем, он не погрешил против истины, учитывая, что его разбудили, ударили, скинули с кровати, наорали на него, чуть не выгнали (недовыгнали), потом связали, отшлёпали, удовлетворили, поцеловали, внезапно потребовали продолжения, а потом ещё и укусили. И уложили спать. И это ночь ещё только началась! Кажется, полёт в метель был безопаснее: ну что метель могла с ним сделать? Ударить о дерево или зашвырнуть, например, в Сибирь. Всё предсказуемо! У неё нет оттенков настроения, которые меняются, как стёклышки в калейдоскопе. А если метель наиграется с ним и бросит, он даже почувствует облегчение.       Ведь он не влюблён в неё, нисколько...       Вернулась Магда, постучавшись деликатнее, чем в прошлый раз. Едва заслышав этот стук, Альфред бухнулся в постель, укрылся одеялом по самый нос и зажмурился. Лучше прикинуться спящим, чем смотреть кому бы то ни было в глаза в таком виде! Герберт, наблюдавший за этими упражнениями, вздохнул, подошёл к кровати и задёрнул полог. Почувствовав, что стало темно, Альфред открыл глаза, – и обнаружив, что надёжно скрыт от чужих взглядов, успокоился. Он был совсем не готов показаться на глаза кому-либо, – даже Магде, которая, во-первых, служанка и не станет задавать вопросов, а во-вторых, уже и так наверняка обо всём догадалась. Или догадается, увидев его брошенную на пуфике одежду.       Он услышал шуршание юбок – Магда подошла совсем близко, – и притаился, боясь, что она вот-вот отдёрнет полог. Но нет: она оставила что-то, надо полагать, на пуфике, и ушла. Мгновение спустя за занавеску просунулась рука Герберта, держащая, как чуть позже опознал Альфред, сложенный халат:       – Оденься.       «Одеться так одеться», – вздохнул Альфред, даже не удивляясь, что халат, во-первых, новый, а во-вторых, не его. Ткань ему понравилась: она была тёмной, без рисунка, плотной и мягкой. И очень приятной к телу, как он почувствовал, завернувшись в неё.       Он услышал, как Магда вернулась, как Герберт велел ей развести огонь. И так это всё было буднично, по-домашнему, что ему невольно вспомнились те времена, когда у него ещё был дом. По воскресеньям после ужина они всей семьёй собирались в гостиной. Лотта садилась за фортепьяно, мать вышивала; Альфред читал. Или думал, глядя на танец язычков пламени в камине. Ему, наверное, было лет тринадцать или четырнадцать – возраст, когда фантазия особенно яркая и живая; и он целыми вечерами мог мечтать... о чём? О том, как пойдёт по стопам отца и превзойдёт его, станет великим учёным?       Нет, не так. Не великим. Настоящим. Ему казалось, что если он всерьёз займётся наукой, величие придёт к нему само. У него ведь есть талант! Жажда знаний, усердие. Он всё сумеет! И тогда...       Он ошибался, конечно. Если у него был талант, то какой-то странный. Выбрать самую бесперспективную стезю, самого неподходящего руководителя, самый опасный путь!.. Конечно, это не могло закончиться иначе, чем той ночью на снегу.       Он чувствовал, что мать его так и не простила. Лотта – простила, он знал, потому что он был её единственным и любимым братом; но мать, которая надеялась увидеть в нём доктора или адвоката, а никак не полунищего скитальца по неизвестно каким краям (в точности как отец!), простить его не могла.       Что бы она сказала теперь, какие бы громы и молнии она на него обрушила, увидев, кем и чем он стал, её мальчик, которому она старалась привить всё самое лучшее?       И вот тут Альфред впервые почувствовал, как на самом деле изменился.       Раньше он никогда не смог бы так хладнокровно заявить себе: «Она уже умерла. Умерла. И вы не встретитесь даже в аду, если ад вообще существует. А ты должен выжить. Вы-жить».       Но как я выживу, возразил сам себе Альфред, если я уже и так не очень-то живой? Он посмотрел на свою руку; она была не то чтобы очень белой, не то чтобы мертвенной, но... у него стали твёрдые, блестящие ногти; и он знал, что они могут заостряться, когда... когда это нужно. С ним многое случается, когда нужно. Например, если ему нужно проникнуть в землю, он превращается в туман. И вряд ли это можно объяснить хоть какой-нибудь наукой...       «Всё равно».       «Ну ничего себе! – огорчённо подумал Альфред. – Я должен буду пить человеческую кровь, чтобы выжить. А это ведь люди. Живые люди! Эй! Которые могут стать мёртвыми! Или не-мёртвыми, если я пойму, как это получается! Это нормально, по-вашему?»       Он ждал, что в нём поднимется негодование. Ну, может, голос совести даст о себе знать. Но ничего – было просто темно и пусто. Как если бы речь шла о том, что он болен, его знобит так, что холодно даже под тремя одеялами и пальто, и ему придётся пропустить, например, философию.       Всё равно.       И Альфред вдруг вспомнил графа на кладбище, над могилами, из которых никогда уже никто не встанет (в день Страшного суда, может быть?). Тогда он схватил профессора за рукав: «Они могут чувствовать! Как и мы!» Профессор от него отмахнулся: «Ерунда! Долг зовёт!» – но правда, сколько от неё не отмахивайся, не перестанет быть правдой. Чувства есть, но они... другие? Или нет? Альфред почувствовал, что хватается за что-то неподъёмное – как за кольцо в дверце погреба, которую кто-то держит с той стороны. Сейчас он всё равно не получит ответ.       «Да не всё ли тебе равно? – отозвалась та часть его подсознания, из которой, если бы Альфреду было более одиноко, мог выйти неплохой воображаемый друг. Этот его доппельгангер, его мистический двойник, в последнее время тоже изменился – приобрёл ту грациозность и пластичность, которой у самого Альфреда никогда не было, но которая была очень даже свойственна виконту фон Кролоку. – Можно подумать, ты курсовую сдать не успеваешь. Времени ещё полно! Спи».       «Уже и так сплю, – подумал Альфред, вздыхая и переворачиваясь на другой бок. – Вот всякая чушь и мерещится... Мать всегда спрашивала, чем у меня только голова забита. И профессор...»       Он повернулся – и натолкнулся на Герберта. Неизвестно, в какой момент виконт оказался здесь, только теперь он лежал рядом с Альфредом и, улыбаясь, наблюдал за ним. Юноша пискнуть не успел, как оказался в его объятиях.       – А ты любишь поспать, – заметил Герберт.       – Здесь тихо, уютно и... пожалуйста, пожалуйста! – Альфред заворочался, запротестовал, чувствуя, как ладони младшего фон Кролока, почти горячие, плотно обхватывают его ягодицы. Он и так уже натерпелся... В ответ Герберт только засмеялся – и потёрся носом о его щёку:       – Как ты потрясающе пахнешь, chéri...       – Я... я? – Альфред растерялся; но губы виконта скользнули вдоль его шеи, и, слабо застонав, закрывая глаза от удовольствия, он подчинился. Ничего плохого с ним не сделают...       Герберт развернул его навзничь, сам очутился сверху, взял его за руку и положил её себе на поясницу. Чувствуя, что можно, Альфред скользнул и ниже, чем заслужил одобрительный вздох – и поцелуй, неожиданный, медленный и очень долгий. Во всяком случае, так казалось, потому что не один раз они замирали в нём, почти отстраняясь, – а потом Герберт снова толкался языком в его рот, поцелуй становился глубоким, и Альфред отвечал, отзывался ему всем телом. Он чувствовал себя расплавленным воском, мягким и горячим; песком, что течёт сквозь пальцы; кровью, медленно вытекающей из раны; и, как никогда, – собой...       Наконец, они оба устали. Герберт опять улёгся рядом, притянул его к себе в объятия; что-то неслышно напевая, стал накручивать прядь его волос себе на палец. Альфред закрыл глаза.       – Надо было пойти с тобой в тот вечер, когда ты меня позвал, – сказал он, чувствуя, как щиплет в носу и уголки глаз становятся мокрыми. – Правда...       – Ничего, – вздохнул Герберт, подавая ему салфетку с ночного столика. – Ты просто расчувствовался.       – Правда? Спасибо, – неловко пробормотал Альфред. – Ты не подумай, обычно я не плач...       Слова замерли у него на губах: он понял, что уже услышал ответ на эту свою фразу, ещё до того, как она была произнесена. Он поднял голову и уставился на виконта. Тот посмотрел в ответ: что?       – Ты читаешь мысли? – спросил Альфред. Герберт фыркнул.       – Если бы! – вздохнул он. – Нет, этого даже отец не умеет... Но я точно знаю: ты думаешь, что если бы я обратил тебя, всё было бы по-другому, и тебе не пришлось бы пережить эти долгие, мучительные скитания... ведь так? (Альфред кивнул.) Пф! Как бы не так! Безумие крови всё равно погнало бы тебя прочь отсюда. В своё время я вырвался из рук отца и выскочил в окно в одной ночной рубашке! А ты говоришь...       – В окно?!       – Это был кратчайший путь. Действовать, действовать, не думать! – Герберт схватил его за плечи. – Ну же, ты ведь помнишь, как это бывает, Альфред!       Он засмеялся – и опрокинулся навзничь.       – Столько наслаждения в этих минутах! – Он вдохнул полной грудью и, улыбаясь, закрыл глаза: – Это правда стоило того, чтобы почти умереть...       – Ты имеешь в виду, от укуса?       – Я имею в виду, от пневмонии. – Герберт открыл глаза. – Отец до последнего надеялся, что я поправлюсь, но... – Он пожал плечами. – Ни один врач в мире не смог бы меня вылечить. Мне самому не хотелось жить.       – В девятнадцать лет? – спросил Альфред с ужасом.       Нет, он сам переживал разные моменты. Бывали среди них и такие, когда жизнь казалась ему невыносимой. А у кого их не было? Но они проходили и забывались, как дурной сон, и он понимал, что преувеличивал, и радовался, что нельзя умереть, лишь только пожелав смерти. Жизнь стоит того, чтобы за неё бороться, правда же!..       Ну, стоила.       А тут такое...       – Ну и что? – Герберт усмехнулся. – Считаешь, в девятнадцать лет нельзя пережить достаточно?       – Нет, вовсе нет! – горячо воскликнул Альфред, будто очнувшись от его слов. И смутился: – Прости. Я не хотел кричать. Я просто имел в виду, что это, наверное, должно было быть что-то ужасное...       – Ну да, ну да... – Герберт покивал. – Послушай, chéri, ты любишь долгие прогулки?       – Зимой? – Альфред содрогнулся. – Не очень.       – И я терпеть не могу! – обрадовался Герберт. – Видишь, сколько у нас с тобой общего? Но знаешь, chéri, если я ещё хоть на минутку задержусь в этих стенах, то непременно сойду с ума! Не хочешь ли прогуляться со мной? Я бы столько всего мог тебе рассказать! Знаю, ты любишь истории.       Может, не надо? Альфред посмотрел на него – умоляющим взглядом спаниеля, который отчаянно не хочет, чтобы его снова трепали за кудрявые, похожие на завитой парик лорда, уши. За прошедший месяц он уже на целую не-жизнь нагулялся! Может, даже не на одну!       Но Герберт... Он шёл на шантаж; и уговаривал; и улыбался; и вообще был так хорош в этом своём «хочу», что отказать ему Альфред не смог бы ни за что. Даже если бы захотел.       – Люблю, – сказал он, почему-то краснея. – Хорошо, я... я пойду.       А что ещё он мог ответить?