***
Была весна. Да, весна, – но уже не та исключительно календарная, когда не верится, что долгие зимние месяцы действительно позади и когда за одну ночь может намести по колено снегу. Вовсе нет. Снег уже растаял, и на склонах холмов, вдоль дорог, наконец, даже на замковом кладбище, у могилы графини фон Кролок, – везде, куда ни посмотри, раскрылись бледно-жёлтые примулы. Невдалеке, у старых могил, плохо росла даже сорная трава. Земля между рядами выветренных, покосившихся, потрескавшихся от времени надгробий казалась мёртвой серой пылью, словно всю жизнь из неё вычерпали, высосали до капли. Замковая прислуга, в те дни ещё многочисленная, смотрела на старое кладбище как на проклятое место. Даже старший конюх, Андраш, рослый мужчина, в плечах вдвое шире графа, похвалявшийся, что чёрта не боится и может с голыми руками пойти на медведя, и то крестился при виде него. Каждый раз, наблюдая за этим, его сиятельство не мог сдержать улыбки. Герберт, если оказывался рядом, только закатывал глаза. Как и отец, он тоже решительно ничего не боялся, – ну разве что плохо выглядеть. Он, в конце концов, графский сын, а не безродный дворянчик какой-нибудь! Граф вздыхал и ничего не говорил. В самом деле, покажите хоть одного юношу, который не был бы тщеславен в неполных семнадцать лет! Всё приходит с опытом; а Герберту так отчаянно его не хватало! И если юный виконт до сих пор не наделал ошибок, то лишь потому, что небеса были милостивы. Ну и потому, что он совершенно не стремился выходить из тени отца. Что-что, а благоразумие он воспринял как следует... но надолго ли его хватит? На многое ли? Наступит день, когда он станет самостоятельным, и перед ним будет целый мир... который его не примет. Потому что младший фон Кролок научился удивлять, научился поражать чужое воображение, но так и не смог научиться самому главному – располагать к себе людей. Он и сам не был расположен к ним. Даже в любезнейшей его улыбке так и виделась глухая оборона, и порой, гладя светлые, как лён, волосы сына, граф задавался вопросом: «От чего же ты так отчаянно бежишь, дитя моё?» Это началось слишком давно, чтобы он мог не заметить. И было слишком неподвластно ему, чтобы он сумел понять, откуда что взялось. Одно он знал наверняка: дело не в воспитании, нет. Ах, если бы можно было разобрать человека по винтикам, заглянуть ему в душу так же легко, как... Можно было бы попытаться осознать настоящее, зная будущее. Но в будущем была только смерть. Тринадцать, двадцать один, шесть. Обрыв, яма, конец. Год, день и месяц. Граф знал всё это с тех пор, как ему исполнилось сорок лет. Когда ему исполнился сорок один год, он понял, что уже не увидит этого. Теперь ему было сорок два, и он понимал: времени у него нет. Где-то там, в обители слепого, глухого, равнодушного Бога ему подписали приговор, и ни о какой справедливости в этом мире, которому оставалось лишь одно колебание, чтобы взвиться огненным столбом, рассыпаться и, наконец, рухнуть в бездну, не могло идти и речи. Он был бессилен перед собственной судьбой? Ну что ж. Главное, до тех пор, пока в его груди теплилось дыхание, он был способен властвовать над чужими судьбами. И он знал, как распорядиться этой властью. Ценой долгих ночей, мучительных и бессонных, он отыскал решение, нашёл способ осуществить его, что далось едва ли не труднее, и... Примирился с ним, как с неизбежностью? Допустим, что так. Допустим, что ценой невероятного усилия над собой он смог себя заставить. Теперь дело было за малым – заставить других сделать то же самое. В конечном итоге, умысла навредить кому-то у него не было. Напротив. И потому в этот весенний день, о котором идёт речь и за которым последовал вечер, не менее значимый, его сиятельство принимал очень важного гостя. Тот не происходил из старинного и славного рода, но имел хороший титул, не был сказочно богат, но окружал себя безумной роскошью, не обладал совершенно никакими выдающимися качествами, но сумел добиться хорошего положения при дворе, которого не потерял и до сих пор, хотя определённые обстоятельства вынудили его покинуть столицу. В своём поместье, которое находилось к северу от земель фон Кролоков, на другом берегу реки, он жил с осени; и тогда же, осенью, граф с ним и познакомился. Это случилось на балу у их общего соседа, барона фон Розенштерна, и началось очень странно. Прежде всего, едва они приехали, Герберт куда-то упорхнул с сыном барона, Рудольфом, своим единственным другом, и граф остался один среди гостей, которые, к слову, только собирались и ждали танцев. Он рассеянно прислушивался к обрывкам светской болтовни – как, впрочем, и всегда, – как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Пристальный, жадный, пожирающий он скользил по плечам, путался в волосах, колол в шею – казалось, от него некуда деться, и на мгновение его сиятельство даже почувствовал себя дурно. Нет, он прекрасно понимал, что тому, кто одет в яркий алый кафтан, украшенный драгоценными застёжками и вышитый чёрным шёлком, да ещё и возвышается на полголовы над всеми присутствующими, затеряться в толпе трудно, но право, это не повод, чтобы буквально рвать на куски! Позабыв о непринуждённости, граф выпрямился, готовый обернуться, – но тут всё прекратилось. Прошло. Словно ему всё почудилось. Должно быть, теперь смотреть не имело смысла, но граф всё-таки оглянулся… И увидел баронессу. Та, радостно улыбаясь, направлялась как раз к нему, ведя с собой незнакомого мужчину – пышно наряженного, с завитыми тёмными волосами, крупным носом и мясистыми, полными губами. На первый взгляд граф дал бы ему лет тридцать – и с первого же взгляда он ему не понравился. Ни лицом, ни костюмом, ни мелкой, торопливой походкой: она выдавала в нём повышенную нервозность, а беспокойных людей старший фон Кролок на дух не переносил. Однако же, эти губы… их созерцание навевало какие-то странные мысли, на грани всяких приличий. Усилием воли граф заставил себя отвлечься от них и взглянул в глаза незнакомцу, который как раз поравнялся с ним. Ещё лучше! Незамутнённый взгляд голубых глаз мгновенно вызвал всё самое плохое, что таилось в его памяти. Он вспомнил свою жену, вспомнил, как она... – Познакомьтесь, граф, – сказала баронесса (она вся так и светилась радостью, сияла не хуже бриллиантов у неё на шее), – это наш гость из Пресбурга**, граф Бадени. Граф Бадени, это граф фон Кролок, наш добрый друг и, в том числе, ваш сосед. – Ах, дорогая баронесса, верите ли, ещё издали я обо всём догадался! – воскликнул Бадени, не дав графу и слова сказать. – В самом деле, разве может выглядеть иначе хозяин этой могучей твердыни, этой неприступной крепости, этого роскошного замка, который так потрясает воображение? Любезный граф, я так польщён знакомством с вами! – Взаимно, – отвечал его сиятельство, улыбнувшись в своей обыкновенной сдержанной манере. Он был слегка сбит с толку. Столичный гость, здесь? Ради чего? – Что же привело вас в наш неспокойный край, граф Бадени? – Неспокойный? – Бадени рассмеялся. – Ах, право же, вздор! Он прекрасен, как мне и говорили. Можно ли где-нибудь найти столь величественные леса и горы, подобные этим? Граф согласился: едва ли. Вот только (этого он уже вслух не сказал) он никак не мог понять, зачем их искать. Что за блажь? Ложь, вдруг понял он. Не блажь. Это просто ложь. Но даже если и так, ему-то что за дело? Этот человек – его сосед, превосходно. Почти тридцать лет он ничего не знал о нём и рад был бы не знать ещё столько же. Так что же? Какая разница, врёт он или говорит правду, ищет уединения, приключений или ещё чего такого? Ведь всё равно! Он сказал себе так – и успокоился. Странное чувство, затронувшее его душу, всколыхнувшее в нём что-то, дурное и тёмное, покинуло его, и он даже позабыл обо всём, когда объявили о том, что пора танцевать, и он встал в пару со своей дамой, кузиной баронессы и, без сомнения, самой красивой женщиной на этом празднике. Высокая, тоненькая, как юная девочка (ей не было ещё и двадцати пяти), с пышными каштановыми локонами, взбитыми в высокую причёску, она была похожа на лесную нимфу и, без сомнения, любого мужчину могла бы свести с ума. Вот только её муж, бесконечно занятый алхимией в своём замке, не ценил этой привлекательности, и потому она, бедная графиня Фрауенберг, жаловалась на горькую долю покинутой жены... Которая, впрочем, позволяла ей иногда гостить у кузины и, как сегодня, блистать у неё на балу. С баронессой, как наиболее почётный гость, танцевал граф Бадени, а вот ему, графу фон Кролоку, как гостю также значительному, досталось танцевать с ней, графиней Фрауенберг, и он считал это гораздо лучшей долей. Слишком уж она была хороша; и он, как галантный кавалер, улучил минутку, чтобы сказать ей это. Графиня, услышав комплимент, просто расцвела и уже не сводила с него восхищённого взгляда своих чудесных каре-зелёных глаз, не хуже... не хуже, чем... Потрясённый догадкой, граф быстро поискал глазами Бадени. Тот говорил какую-то любезность баронессе; однако улыбнулся ему. Дурное предчувствие прочно укрепилось в сердце его сиятельства, сдавило грудь. Это была беда... или судьба. Он не знал, чья, не знал, какая, – ещё не мог этого сказать, – но ему совершенно точно хотелось прямо сейчас, не дожидаясь окончания танца, бросить партнёршу, схватить за руку Герберта, выскочить с ним во двор, прыгнуть в карету – и прочь, прочь из дома фон Розенштернов, лишь бы никогда не возвращаться! Бежать куда угодно: в Германштадт***, в Вену, в немецкие земли, далеко-далеко, хоть на край света... но нет. Так нельзя. Он уже... всё напрасно. Танец завершился. Музыка смолкла. – Потанцуйте со мной ещё, граф, прошу вас! – услышал он тихую просьбу своей дамы – и опомнился, перевёл взгляд на неё. – Я буду только рад, сударыня, – отвечал он, слегка удивлённый тем, что она его попросила. Да, он был рад, потому что танцы позволяли ему отвлечься, он был рад, потому что его партнёрша была хороша, и он был рад, что ещё здесь в этот вечер. И, когда он вёл свою даму по залу, то слышал вслед завистливые шепотки. Они, впервые за вечер, заставили его искренне улыбнуться, потому что, в своей откровенности, звучали лучше самых замысловатых комплиментов. Почувствовав лёгкую усталость и от музыки, и от танца, и от чужих взглядов, он проводил графиню Фрауенберг («Как, граф, неужели вы меня покидаете?» – «Обещаю, что вернусь, сударыня») к кружку дам, собравшемуся у стены, и, оставив позади душную залу, вышел в сад. Здесь пахло опадающей листвой, дождём, прошедшим накануне; вздохнув полной грудью, его сиятельство прикрыл глаза. – Как прекрасно вы танцуете! Граф дёрнулся на месте – и уставился прямо на Бадени, который стоял перед ним и улыбался. – Ах, – продолжал тот, – простите, если я вас напугал. Я всего лишь хотел, как и вы, на мгновение удалиться от этого шума – и вот, случайно встретил вас. Но если вам не по душе моё общество, клянусь, я тут же уйду! Случайно? Нет, право же, графу было уже давно не семнадцать лет, чтобы верить в такие случайности. Впрочем, он и в семнадцать бы не поверил. – Отчего же? – спросил он. – Останьтесь, если вам угодно. Что же, в столице вечера спокойнее, чем наши? – О! – Бадени возвёл глаза к небу. – Нисколько, любезный граф, нисколько! Но, признаюсь, ещё никогда меня так не осаждали гости! – Жаждали последних сплетен? – И говорили о вас. (Граф вздрогнул.) Не скрою, столько самого лучшего и интригующего... Послушайте, вы хорошо знаете здешний сад? Не желаете ли пройтись? Я опасаюсь заблудиться... «Это же прямая аллея», – подумалось графу, но он не сказал этого вслух. Он принял приглашение, и около получаса они провели в саду, гуляя по дорожкам в свете маленьких фонариков, развешанных на деревьях. Бадени говорил, говорил, спрашивал о местной жизни, о соседях, и отвешивал графу комплименты, и говорил о столице; о том, как переменчива обстановка при дворе, когда знать думает о союзе то с турками, то с Габсбургами****, а на самом деле – о собственной выгоде; о том, как давно ему не приходилось встречать сведущих людей с глубоким умом, с твёрдыми принципами, с решительными взглядами – таких, которым можно верить. Оставалось только слушать его вполуха, почти скучать и сетовать на собственную внимательность, которой старший фон Кролок был наделён в такой мере, что лучше бы и вовсе не надо. – Королевский астролог предсказал мне, что моя жизнь может оборваться раньше, чем мне исполнится тридцать два года, из-за тех, кому я доверился, – говорил между тем Бадени. – Представляете? «Если уж что его и погубит, так это чрезмерная экзальтация и полнейший разброд в мыслях», – подумал его сиятельство, а вслух сказал: – И вы решили сменить окружение? – Да! Вы тоже считаете, что это лучший выход? Граф вздохнул. – Как знать, – сказал он. – В любом случае, не торопитесь. А теперь прошу меня простить, но мне хотелось бы присоединиться к другим гостям. Не возражаете? Граф Бадени не возражал. – Но как же не торопиться? – спросил он почти в отчаянии. – Мне ведь уже двадцать семь! Фон Кролок вздохнул. Уже двадцать семь! Где-то его двадцать семь лет? – Предсказатели часто ошибаются, – сказал он только. – О, вы так думаете? Граф посмотрел на него тем внимательным, долгим взглядом, каким иногда смотрел на людей – лишь иногда, потому что он сам знал, как странно и даже страшно это выглядит со стороны. О, конечно, конечно, Бадени ничего не грозит, ещё очень долгие годы, коль скоро... Коль скоро он поправит свои дела и уедет обратно в столицу. – Да, – сказал он глухим голосом. – Простите меня, мне нужно идти. И зашагал по аллее. Ему было тяжело дышать и хотелось пить – вот и всё, что сейчас влекло его, в залу, к гостям, к шампанскому и звонкому смеху... Однако тут он неожиданно наткнулся на графиню Фрауенберг, и вот это уже действительно была случайность. Она появилась из бокового коридорчика, он шагнул ей наперерез, они столкнулись, он подхватил её, не дав упасть... и тут она как будто его узнала. Её лицо озарилось выражением какой-то безумной радости, и она, вскрикнув, лихорадочно обняла его. – Вы вернулись, граф! – прошептала она. – Вы нашли меня... Она, осязаемая, тёплая, раскрасневшаяся от волнения, в шуршащем шёлковом платье, сшитом по той невообразимой моде, которая пыталась объединить черты и венгерской, и немецкой, и бог знает какой ещё, прильнула к графу со всей ненасытностью, на какую только способна молодая женщина, жестоко покинутая мужем, и увлекла его – утащила, как воровка! – по тому же самому коридорчику в какую-то полутёмную комнату, откуда, должно быть, и вышла минуту назад. Здесь пахло её духами, на столике лежал раскрытый веер... И здесь граф, притиснув её к стене, утолил свою жажду её алым, слегка подкрашенным ртом. Он целовал её так долго, что она начала трепетать; он сунул руку ей под юбки – она вся пылала и таяла, тёрлась о его пальцы; и он удовлетворил её желание, взяв её двумя, тремя сразу, и задав ей такую встряску, что она слабо вскрикнула и повисла на нём, как в обмороке, пока её лоно всё сжималось и сжималось, никак не желая успокоиться. Где-то в отдалении слышалась музыка и оживлённые голоса гостей; но в комнату доносились лишь отголоски. Никто не вошёл бы сюда, никому не пришло бы в голову сюда проникнуть, и это было превосходно. Можно было не торопиться. Крепко прижимая партнёршу, глядя ей прямо в лицо, в её глаза, полные страха, желания и восторга, граф почти мучил её: то гладил так, что она стонала, то похлопывал ладонью, то входил пальцами – и она охала, зажмуривалась и старалась, стоя, присесть, шире раздвинуть ноги. – Вы готовы изменить мужу, сударыня? – насмешливо спросил его сиятельство, хотя уж кто как не он знал, что она не просто хочет – она мечтает об этом, изнывает от этого, она сходит от этого желания с ума. Графиня кивнула. Её глаза были закрыты, сквозь пудру на щеках приступил яркий румянец, кружевная наколка, украшавшая причёску, выпала, и теперь валялась где-то под ногами. Такая, дрожащая и полупьяная, мокрая и горячая, она была гораздо лучше, чем в бальном зале, определённо. Расстегнув штаны, граф приподнял её, упёр в стену – и овладел ею, так ловко, что ошеломлённая графиня даже испугаться не успела. Дёрнувшись, она сжала его в себе, но это было даже и приятно: преодолеть её сопротивление, протиснуться, почти силой, ещё глубже, чувствуя, как она вся содрогается. Удерживая её на весу, он входил в неё ещё – резче, глубже, почти до упора, а она стонала, всхлипывала, задыхалась, но ей нравилось: так охотно она подскакивала, то отпуская его, то вновь принимая в себя. Наконец он сгрёб её в охапку, одним духом – быстро, как дьявол – пересёк комнату и опрокинул её на столик, на жалобно хрустнувший веер, забросил её ноги в шёлковых чулках себе на плечи и в несколько секунд, в минуту довёл до того, что она забилась почти в конвульсиях. Он не отпускал её – брал так сильно, что она металась, кусала свои пальцы, чтобы не кричать, – до тех пор, пока не кончил сам, сильно сжимая её колени, и не упёрся в край стола, совершенно обессилев. Чудо, что он не потерял равновесие! Молодец, сказал он сам себе. Поимел чужую жену… Он прикрыл её измятыми юбками и деликатно отвернулся, давая ей возможность привести себя в порядок. Его собственный костюм, кажется, не пострадал: он застегнул все пуговицы, расправил камзол, манжеты. Услышав позади себя шорох, он обернулся: графиня стояла у столика и рассматривала свой сломанный веер. – Простите. Я пришлю вам другой, – сказал ей его сиятельство. – Ах, это будет так мило с вашей стороны! – отозвалась графиня. И вдруг бросила веер, прильнула к графу: – Я пробуду здесь четыре дня, всего четыре дня! – прошептала она, и прозвучало это как мольба, как единственное, чему он, граф фон Кролок, хочет или нет, но отказать уже никак не сможет. Она знала, что он не скажет «нет». Просто не сможет и не посмеет сказать ей «нет». Он действительно не сказал – лишь улыбнулся и поцеловал ей руку, но поцелуй не прозвучал, как не прозвучало ни «да», ни обещания. Ничего, что ждала бы графиня. Так они и распрощались. Следовало бы вернуться к другим гостям, побыть среди них ещё немного, – но граф не чувствовал в себе сил. Ко всему прочему, мысль о том, чтобы сейчас столкнуться ещё и с Бадени, была для него невыносимой. Поэтому он решил разыскать Герберта и уехать, как можно скорее, пока не случилось... ещё что-нибудь. Но в зале, к его удивлению, Герберта не оказалось. Сын фон Розенштернов любезничал с кем-то из девиц, а его не было. Тревожась, граф вышел во двор и обнаружил у крыльца свою карету. Герберт был там – спал в дальнем углу, закутавшись в плащ, или же притворялся спящим, чтобы избежать разговоров и расспросов. Граф вздохнул и уселся напротив него. – Трогай, – велел он кучеру. Опять поссорились, понял он. Даже с единственным другом Герберт не мог прийти к согласию: ссора следовала за ссорой, оборачивалась то слезами, то апатией, то даже болезнью – тем летом, когда Герберту исполнилось пятнадцать. Хотя граф не сомневался, что причиной тяжёлой лихорадки, не выпускавшей его сына из когтей целых две недели, была вовсе не ссора, а предшествовавшее ей купание в озере. Ну и что с того, что Герберт пошёл на поправку лишь после писем юного фон Розенштерна, сначала одного, затем второго? Покой и дружеская поддержка для больного, несомненно, важны, но и только. Поддержка... Да что проку в такой-то дружбе? Нужна семья, нужны родственники. И совершенно не такие, как фон Розенштерны, которые, по иронии судьбы, доводились фон Кролокам весьма отдалённой родней, а конкретно Герберту – чуть более близкой: барон фон Штейнберг, его дед по материнской линии, и отец нынешнего барона фон Розенштерна, то есть дед юного Рудольфа, доводились друг другу троюродными братьями... Граф неслышно усмехнулся. У старого барона фон Штейнберга было две дочери; одна мертва, а что стало со второй? Шестнадцать лет прошло... Никто не знает. Никто никогда не узнает. Он вспомнил графиню Фрауенберг. «Ах, какой же я злодей!» – подумал он, и ему сделалось смешно. Не думая больше ни о чём, он задремал дорогой. А Герберту нужно найти невесту. Только где же её искать? Он и не предполагал, что решение найдётся само собой. Потому что граф Бадени, которого он, разумеется, в числе прочих гостей пригласил к себе зимой, привёз с собой сестру. Ей едва исполнилось шестнадцать, и это был её первый выход в свет, так что с непривычки или из-за волнения утомилась и уехала она довольно скоро. На брата она походила лишь тёмными кудрями и глазами, ясными, как летнее небо, и казалась очень робкой, очень воздушной – очень хрупкой, как фарфоровая куколка. Будь в ней больше свободы и смелости, была бы настоящей красавицей, но это есть только у женщин, а не у девочек, взволнованных и наивных. И имя у неё было подходящее – Агнешка*****. Брат любил её до безумия, оберегал как зеницу ока; с подозрением поглядывал на всех, кто приглашал её танцевать, чем вызвал у старшего фон Кролока невольную улыбку. Кончилось тем, что Бадени пришлось надолго задержаться: не желая покидать вечер так рано, он отправил уставшую сестру домой в карете и наказал кучеру вернуться за ним к полуночи. Однако миновала уже полночь и даже первый час, а карета всё не возвращалась. Гости, один за другим, разъехались; остался только Бадени. А хотя нет, ещё юный фон Розенштерн, но тут другое дело: Герберт оставил его у себя ночевать. Теперь они были где-то в покоях виконта: смеялись, шумели, разгорячённые выпитым за ужином вином, а потом всё стихло. И в большой гостиной, куда его сиятельство увёл своего последнего гостя, также воцарилась тишина. Ненадолго. – Отчего же они не едут? – спрашивал Бадени. – Как вы думаете, что-то случилось? Граф, прошу вас, скажите, что всё хорошо! Успокойте меня, вам я поверю. – Всё в порядке, ручаюсь вам, – отвечал граф, усаживаясь на диван рядом с ним. – Путь неблизкий, дороги замело... думаю, они прибудут не раньше, чем через час. Выпейте вина, успокойтесь. – Безусловно, вы правы! Прекрасное вино, – Бадени посмотрел остатки в бокале на свет. – Это ведь рейнское? Я, правда, в винах почти что не разбираюсь... – Однако вы угадали. Действительно, рейнское. – Неужели? Ах, как замечательно! Клянусь, это лучшее вино, которое мне довелось попробовать с тех пор, как я приехал в здешние края! – Бадени вздохнул. – Вижу, леса и горы вам уже наскучили? – проницательно улыбнулся граф. – Скучаете по столице? – Как вы узнали? – изумился Бадени. – Да, признаться, старые привычки так трудно отмирают... Но знаете, когда я думаю о том, чтобы вернуться, меня охватывает такая мысль, что я всякий раз отказываюсь от этой затеи. – Мысль? Какая же? – Находясь так далеко, любезный граф, я, несомненно, буду лишён удовольствия видеть вас, слышать ваши речи, и снова вокруг меня будет это скучное, это лицемерное общество, которое никто, никто не в силах оживить! Почему же вы не едете в столицу, граф, почему? Человек вашего ума, ваших взглядов... – Он взглянул на фон Кролока, всё больше изумляющегося, но сохраняющего подобие благожелательной улыбки – и засмеялся: – Ах, впрочем, вы и здесь привлекаете множество паломников! – Паломников, говорите? – Клянусь вам! – воскликнул Бадени, отставляя бокал на пол. Он сделал энергичный жест – взметнулась в полумраке кружевная манжета, блеснуло золотое шитьё на сине-голубом бархате. – Где бы вы ни появились, на вас обращаются все взоры. Вас любят, вас ненавидят; вы – бог для этих людей! Только на что вам они? В столице, – продолжал опьянённый собственным красноречием Бадени, придвигаясь ближе к графу, – да, в столице общество более утончённое, иные, просвещённые нравы, и вы... вы были бы там на своём месте! У вас был бы самый роскошный выезд, самые роскошные приёмы, и особняк... я знаю один, владелец выставляет его за... – Как вы ещё молоды. – Но ведь и вы нисколько не стары! – Бадени схватил его за руки, сжал его ладони в своих и замер так, полный обожания. Фон Кролок замер тоже. Долгим, внимательным взглядом он посмотрел в сияющие голубые глаза Августа Бадени. Бесполезно! В тех не мелькнуло и тени смущения. Лишь восторг, восторг уже почти неуместный. – Как вам это удаётся? – Что? – Вы великий алхимик? Маг? Чародей? Поведайте мне ваши тайны! Клянусь, я буду вечно служить вам... и даже душу... – Что душу? – ... готов продать. Я, в самом деле, я... безумно... – ... пьян, – подсказал граф, выражая самое искреннее сострадание. – ... пьян! Постойте, что, как пьян? О чём вы?! – всполошился Бадени, но граф отнял руки: – Ваша карета подана, любезный граф. – Как... что? В этот момент двери гостиной распахнулись, и лакей объявил, что да, действительно, карета подана. Графу Бадени пора было ехать. – Простите, если чем-то возмутил вас, милейший граф, – прощаясь, сказал он фон Кролоку, – но если вам однажды понадобится помощь преданного, искреннего друга, вы всегда найдёте его в моём лице! – Благодарю. Можете быть уверены в моём искреннем расположении, – рассеянно отозвался его сиятельство, устремив взгляд на дверь, поверх головы Бадени. Ему вдруг стало не хватать воздуха... Когда надоедливый гость всё-таки покинул комнату, он тяжело опустился в кресло и, закрыв глаза, провёл в полнейшем бессилии несколько минут. Ну вот, что же теперь? И стоило так увлекаться? Довольно – больше никаких танцев, никакого вина, никаких... Он брезгливо отряхнул руки. ... излишеств. Если постараться, то и на собственных похоронах можно выглядеть так, что с того света будет стыдно. Он вышел в коридор, и там на глаза ему попался камердинер его сына. Жестом граф подозвал его к себе: – Что твой господин? – Спит, господин граф! – отвечал напуганный камердинер. – Они так утомились, что сразу и... – Покажи, – велел граф. Камердинер, поклонившись, бросился отворять двери. Граф прошёл за ним сквозь полутёмную гардеробную, где пахло цветами, к двери в самой глубине, за которой находилась спальня. Он сам приотворил её, так легко, что она даже не скрипнула, и в открывшемся приёме увидел измятую постель, на которой, даже не раздевшись, укутавшись одним только покрывалом, спали двое юношей. Связанные дальним родством, почти ровесники, блондины оба, да, к тому же, близкие друзья, они должны были быть похожи; но никакого сходства граф, сколько ни смотрел на них, так и не мог найти... ни за что не поставил бы он рядом со своим Гербертом этого смазливого мальчишку с его жеманными ухватками! Тут Герберт вздохнул и, шевельнувшись во сне, прижался щекой к плечу своего обожаемого друга... Граф отпрянул от двери. Он не должен был этого видеть, это было не для его глаз! И... «Нет, нет, что же это я такое думаю? – одёрнул он сам себя. – Как я могу? Они же просто дети, святые небеса. Взрослые, но всё ещё дети!.. К тому же они друзья, какой бы там ни была их дружба. Нет, нет, всё этот Бадени... на порог его больше не пущу!» Он поднял глаза: дверь была закрыта. – Вам... нездоровится, господин? – спросил камердинер, с участием... и с дрожью в голосе. Нет! – Анталь, – обратился к нему граф, наконец-то вспомнив, как его зовут, – ступай на кухню и скажи кому-нибудь, чтобы приготовили макового отвару. И пусть принесут! А потом ступай и ложись спать. – Будет исполнено, господин, – отвечал камердинер. Он едва осмеливался смотреть графу в глаза. Даже несмотря на выпитый маковый отвар, спал его сиятельство ночью плохо. Сны, один хуже другого, слились в непрекращающийся кошмар, полный крови и огня. Проснувшись под утро, граф долго лежал неподвижно, всматриваясь в темноту широко раскрытыми глазами. Потом, когда уже светало, он всё-таки задремал. И в последующие несколько месяцев бессонница не покидала его. Осознание того, что прошёл ещё один день, ещё один из тех немногих дней, что были ему отмерены, а он так ничего и не смог решить, было невыносимо. Он забросил свои химические опыты, забросил библиотеку – читать он не мог. Страшно было терять время; и на каждый бой часов он вздрагивал, как на пушечный выстрел. Из-за этого он стал даже позже спускаться к обеду, потому что Герберт, когда не надо, всё замечал, а тревожить его, омрачать его светлые дни графу совсем не хотелось. Достаточно было видеть, как он, прямо на глазах, хорошеет; за зиму он ещё вытянулся, осанка стала увереннее, в нём стала ощущаться смелость, которой прежде не было. Он был похож на лебедя, который вот-вот расправит крылья, и ни за что граф не смог бы подрезать их, напугать его предчувствием беды. Пусть лучше улетит, как можно дальше; пусть холод смерти никогда не коснётся его; пусть... ничего не знает. Потому-то граф и решился. Едва дождавшись, пока дороги станут проезжими, он отправил гонца в соседнее поместье, к графу Августу Бадени. Да будет так, сказал он себе. Да будет так! Бадени отозвался с радостью. Его карета, запряжённая шестёркой крепких гнедых лошадок местной породы, остановилась во дворе замка даже раньше назначенного часа. Об этом графу доложил встревоженный Анталь. – Проводи его в гостиную, – распорядился его сиятельство. Он сидел за столом у себя в кабинете и читал бумаги, которые ему привезли утром. – Я сейчас выйду. Скажи, чтобы подавали кофе... Твой господин ещё не вернулся? – Нет, хозяин... прикажете послать за ним к фон Розенштернам? – Да, пошли к вечеру, до темноты. Скажи, что я хочу его видеть. Всё, иди. – Да, хозяин. Анталь вышел. Граф закончил чтение, дёрнул за шнурок звонка, подзывая своего собственного камердинера, и велел подать заранее приготовленный костюм. Переодевшись, он направился в гостиную. Бадени сидел в кресле, поближе к огню. Кофе ему уже принесли, но он, не обращая на него внимания, о чём-то заинтересованно спрашивал Анталя. Граф слов не уловил – только заметил тревожный вид камердинера, но у него он чаще всего такой и был, когда к нему обращались, так что ничего удивительного. Бывший монастырский певчий, Анталь попал в замок фон Кролоков лет десять назад, но так и не утратил ни кротости, ни смирения, привитых ему, по всей видимости, в монастыре. Родных у него не было, для физической работы он не годился, поскольку здоровьем не отличался – словом, податься ему было некуда, и граф взял его из милости, справедливо рассудив, что какое-нибудь дело для парня, который умеет читать и писать, в замке найдётся, а волкам, которых полно в окрестных лесах, тут всё равно на один зуб. Бадени повернулся на шаги... – Ах, любезный граф! – воскликнул он, всплеснув руками и заставив его сиятельство от неожиданности замереть в дверях. – Как вам идёт гранатовый! Необыкновенно... – Благодарю, – улыбнулся его сиятельство. – Приветствую вас, дорогой граф. Рад, что вы не оставили моё приглашение без внимания. – Он уселся в кресло напротив гостя. – Анталь, ты можешь идти. Камердинер поклонился и поспешил удалиться. – Но как я мог оставить его без внимания, дорогой граф? – живо возразил Бадени. – Напротив, я был так счастлив получить его! Меня всё терзали опасения, что вы сердитесь на меня за тогдашнее... – Сержусь? Отчего бы мне сердиться? – Фон Кролок одарил его улыбкой, слегка недоумевающей. – Ну крепким оказалось вино, да и только. Как поживаете? Как ваша прелестная сестра? – Всё хорошо, благодарю вас. Сестре, правда, здесь скучно; её взялась навещать баронесса фон Розенштерн… – Вы ещё не просватали её? – Агнешку? Любезный граф, помилуй боже! Она ведь ещё ребёнок. Хотя баронесса намекала, что она приглянулась её сыну. Но, право же, рано говорить об этом. – Вы так ей и ответили? – Я обещал подумать... а вы что же, тоже хотели говорить со мной о ней? – Откажете мне? – Вам? Это... это, знаете ли, несколько неожиданно, – пробормотал Бадени, – и... – он нервно усмехнулся, – я, знаете ли, не был готов... Кажется, ваш сын старше? Граф улыбнулся. – Именно, – сказал он. – Летом ему исполнится семнадцать, и я, не стану скрывать, ищу для него невесту. Ему нужна девушка благородной крови, красивая собой, с хорошими манерами и строгого обхождения – таких, безусловно, немало, но едва ли хоть одна из них сравнится с вашей сестрой, дорогой граф. Я не настаиваю на немедленном решении и нисколько не обижусь, если на примете у вас есть кто-то другой, здесь или в Пресбурге (тут Бадени, уставивший глаза в пол, вздрогнул), – я лишь хотел сказать вам, только и всего. Повторяю, что ответа не требую. К моему большому сожалению, ни братьев, ни сестёр у меня никогда не было, однако я прекрасно понимаю, как тяжело решать чужую судьбу. Он слегка откинулся в кресле и, поднеся чашечку к губам, сделал глоток горячего крепкого кофе, какой ему всегда подавали. Ему нравилось чувство горечи. – И вы, конечно, спросите о приданом? – отозвался Бадени, не поднимая глаз. В его словах тоже слышалась плохо скрываемая горечь. – Помилуйте! – Граф поставил чашку на блюдце. – Сказал ли я о деньгах хоть слово? Нет, дорогой граф, деньгами мы не озабочены. Их у меня, к сожалению, даже слишком много. И потому я особенно хочу, чтобы у моего сына было что-то ещё... кроме этих стен, этих лесов и гор. – Он обернулся к окну. – Вы хотите? – Бадени вскинул голову. – Надеетесь, что я помогу ему? Ах, любезный граф! – воскликнул он, заламывая руки. – Если бы я только мог ему помочь... Моя кузина – любимая фрейлина её величества королевы, вы, без сомнения, знаете это, и сложись обстоятельства иначе, я бы мог... но сейчас... – Он нервно закусил губу. – Сказать по правде, я... – В стеснённых обстоятельствах? – В ужасном положении, – прошептал Бадени. – Нам с сестрой удалось вовремя уехать – чудом, иначе не знаю, как и объяснить! Эта женщина... ах, вы не поймёте. Мой отец скончался два года назад, но прошлой осенью неожиданно всплыли его долговые расписки... – Их держит женщина, которая называет себя графиней Гараи? – Вы знаете? – изумился Бадени. – Но откуда? Его сиятельство пожал плечами: – Люди много болтают между собой... Надо только уметь слушать. Вы напрасно доверились баронессе фон Розенштерн, дорогой граф: она неплохая женщина, но язык у неё, говоря между нами, сущее помело. Не бледнейте, прошу вас. Это ещё не катастрофа. – Но, значит, все... всё знают? И обсуждают это за моей спиной? – О, не судите их строго, – улыбнулся граф, соединяя перед собой кончики пальцев. – Вы здесь человек новый, да к тому же столичный гость... Таковы люди. Они могут говорить о ваших злоключениях, долго и с удовольствием; однако далеко не каждый из них возьмётся вам помочь. – А вы... – Помогите моему сыну. Я не хочу оставлять его среди этих людей. Они любого способны уничтожить... кроме, может быть, нас с вами. А я помогу вам. Сколько у вас есть времени, чтобы выплатить полную сумму? – До сентября... но я и половины не соберу! Выходит, что я должен лишить сестру приданого, и она, мой кроткий ангел, даже готова пожертвовать им ради меня, но... – Оно покрывает долг? – Почти полностью! Не хватает какой-нибудь сотни тысяч. – Сто тысяч... – Граф задумался. – Хорошо. Если решитесь дать мне положительный ответ, то... – Я готов его дать! – ... пришлите мне бумаги. Я что-нибудь придумаю. – О, бесценный граф! – со слезами на глазах Бадени вскочил с кресла. – Позвольте мне обнять вас... «Да уж, – подумал его сиятельство, – этого-то мне как раз и не хватало. Всеми милостями природы я обласкан; вот только он меня не обнимал. Что и говорить, предел мечтаний!» Однако он всё-таки поднялся навстречу Бадени и раскрыл ему свои объятия. Всё было так, как он и ожидал. Почти. Бадени был ниже него на голову, даже больше, но у него было крепкое, сильное тело – он не был таким изнеженным, как это могло показаться, – и обхватывал руками он тоже крепко, жадно, как стальной капкан. Граф замер. – Я обожаю вас с первой минуты, – приглушённо услышал он. – В целом свете не найдётся второго такого человека, как вы! Ах, – вздохнул Бадени, отстраняясь, – простите... Он отвернулся, достал платок и утёр набежавшие слёзы. Граф фон Кролок всё ещё стоял посреди комнаты. За окном шумел свежий весенний ветер, светило солнце... Он всё ещё не понимал, что происходит. На ощупь он опустился в кресло. «Что я делаю? – спрашивал он себя. – Что я сейчас натворил?!» И совсем уже какое-то детское: «Это не я!» Тьма была кругом него, страшная и неотвратимая – ни вздохнуть, ни крикнуть, ни открыть глаза… Вошёл слуга и объявил, что пора обедать. Так всё и получилось. И кофе остался почти нетронутым, и за обедом... у графа пропал аппетит. Бадени оживился, нахваливал поданную форель, вино, которое они пили, но граф даже вкуса вина не чувствовал. Он улыбался, отвечал что-то, но страшная тревога, которая захватила его, не отпускала. Улучив минутку, он шепнул слуге, разливавшему вино: – Найдите Анталя, пусть пошлёт гонца за своим господином. Тот согласно кивнул, передал его слова другому слуге, который разносил блюда, тот – мажордому, тот – привратнику, стоявшему у дверей, и граф уже мог не волноваться: его приказание будет исполнено. После ужина они с Бадени вновь вернулись в гостиную. Солнце уже садилось. «Ещё один день прочь», – с тоской подумал старший фон Кролок, глядя в окно на облака, розовато-оранжевые, как лепестки диковинной орхидеи. Должно быть, ночью ему придётся снова лежать без сна и вслушиваться в каждый шорох... А Бадени между тем заговорил: – Вы, должно быть, настроены объявить о помолвке как можно скорее? – Что? – Граф взглянул на него. – Ах, да... да, пожалуй, можно и через месяц. Отчего нет? Вы настроены иначе? – Нет-нет, что вы! Что вы, любезный граф. Мне бы только не хотелось слишком торопиться со свадьбой. Пусть будет как положено, через год? Неловко, если вот так, сразу... – Как вам будет угодно, дорогой граф, – улыбнулся его сиятельство. Через год... будет ли он ещё здесь через год? Страшно было и думать о том, каким может оказаться ответ на этот вопрос. – Превосходно! – воскликнул Бадени. – Граф, послушайте, а не окажете ли вы мне честь и не отобедаете ли со мной? Скажем, в понедельник. Моим поварам до ваших, конечно, далеко, но обещаю, у них найдётся чем вас удивить. Рад буду видеть и вашего сына: очень хочется получше взглянуть, каков же мой будущий зять. Да и ему бы до помолвки с невестой увидеться... а? Что скажете? – Скажу, что согласен. – Согласны! Право же, я очень рад. Теперь, раз уж мы собрались породниться, то будем видеться чаще? – Безусловно. Знаете, дорогой граф, с утра у меня остались некоторые незаконченные дела и, если вы позволите, я хотел бы... – О, конечно, конечно! Не смею больше отвлекать вас. Ну же, позвольте мне обнять вас на прощание, и я поеду. «Всё-то у него одно на уме!» – подумал граф. Но что он мог поделать? Если уж говорить откровенно, сейчас он был готов на всё, лишь бы Бадени уехал. Несколько минут назад, глядя в окно, он приметил вдалеке фигурку всадника на белом жеребце, который мчался с холма во весь опор; за ним едва поспевал другой, на лошадке пегой масти. «Другого не нашлось кого послать? – рассердился граф. – Якоб, дурак, его же теперь до смерти перепугал!» Со двора послышался шум: отпирали ворота. – Должно быть, ваш сын вернулся! – сказал Бадени, с сожалением отодвигаясь от графа. – Ну тогда уж и я поеду. Не буду вам мешать. До свидания, дорогой граф! И удалился, полный самых приятных чувств. Виконт уже действительно был во дворе – спешивался; к нему торопились слуги, готовые увести его коня. Бадени залюбовался обоими: и холёным жеребцом, мощным, как снежная лавина, вот-вот готовая обрушиться, и всадником, изящным и таким стройным, каким можно быть только в юности. Одинаково оба, разве что, устали: конь был взмылен, его бока тяжело вздымались, а младший фон Кролок, в светлом костюме для верховой езды, сильно забрызганном грязью, казалось, едва держался на ногах. Соскочив на землю, он вынужден был ухватился за седло, чтобы не упасть. – Добрый вечер, виконт! – сказал Бадени, подходя ближе. – Смотрю я на вас и удивляюсь: как вы только управляетесь с этаким Буцефалом?****** Услышав его голос, Герберт резко обернулся. – Добрый вечер! Его зовут не Буцефал, а Аякс,******* – отвечал он, пристально глядя на Бадени. Аякс, услышав своё имя, тихо заржал и легонько фыркнул ему в ухо; виконт вздрогнул, но погладил его морду. – А вы от отца? Что с ним? Вы видели его? – А что с ним? – удивился Бадени. – Не беспокойтесь, всё хорошо! Идите к нему; он, наверное, вас ждёт. Красавец, однако, ваш Аякс… – Он подошёл к своей карете; кучер откинул ему подножку. – Доброй ночи, виконт! – Доброй ночи, – отозвался Герберт. Карета укатила со двора, и он остался среди слуг, растерянный и беспокойный – тонкая фигурка рядом с громадным белым жеребцом в густеющем вечернем сумраке.***
– Всё началось ещё зимой, – рассказывал Герберт, обнимая притихшего Альфреда, – да, кажется, зимой… а может, и раньше? Может, я просто ничего не замечал? Не знаю точно; но именно зимой я вдруг обнаружил, что отец становится каким-то не таким. Он вдруг стал очень быстро утомляться, забросил все свои увлечения, даже из замка почти бросил выезжать, что было совершенно на него не похоже: он любил прогулки, и верхом тоже много ездил, а тут… Он обо всём позабыл – занимался только насущными делами, да и то не так, как всегда. То хозяйственные книги из дальних деревень велит подать, то ещё что... У пастора дом сгорел, так он, представляешь, помог ему отстроиться – работников прислал, хотя никто даже и не просил его! Ты не подумай, он никогда не был жадным и не отказывался помочь, но в тот раз прямо себя превзошёл. Ну а потом стало совсем плохо... – Он заболел? – Заболел? Скажешь тоже! – Герберт засмеялся. – Право же, не помню, чтобы он всерьёз болел когда-нибудь. Другое дело, его дар... Ты же не думаешь, что чем-то подобным легко обладать, правда? Знать всё наперёд... Помню, той осенью, когда ему исполнилось тридцать три года – а мне, значит, было семь, – я лежал в постели и никак не мог заснуть. Дождь мешал, наверное. И вдруг я услышал шаги в коридоре. Глубокой ночью, в полной тишине, представляешь? У меня волосы встали дыбом! Дверь открылась, и я увидел отца в халате. «Не спишь? – спросил он меня. – Ну вот, и я не сплю. Почитать тебе?» – Он читал тебе на ночь? – удивился Альфред. – О! И читал, и научил меня читать, и писать, и ездить верхом... он бы научил меня всему, что знает и умеет сам, но, к сожалению, это для меня слишком сложно. Мы всё-таки разные... – Но ты очень его любишь? – Альфред, он мой отец. Конечно я его люблю! – возмутился Герберт. – Как может быть иначе? Ах, нет, бывало, правда... ну вот, например, я как раз о том и собирался говорить. И вообще, что ты всё время меня перебиваешь? Ладно, я не сержусь, – он улыбнулся и поцеловал Альфреда. – Ну вот, той ночью он мне читал, пока я не заснул, а потом он и сам заснул, сидя на стуле... казалось бы, ну и что? Просто бессонница. Но нет! Несколько месяцев потом я время от времени слышал, как он просыпается и ходит, ходит, ходит по комнате... Иногда и до самого рассвета. Видел бы ты, каким он потом выходил к завтраку! У меня пропадал аппетит. Доктора убеждали его, что это смерть жены на нём так сказалась, да он и сам склонялся к такому же мнению... он принял бы любое объяснение, лишь бы оно звучало разумно. Если бы кто-то стал говорить ему, что во всех его кошмарах виноват дар, который просыпается в нём и который ему суждено унаследовать, он рассмеялся бы этому человеку в лицо и назвал бы его сумасшедшим; а ведь это была правда, Альфред. Хуже всего, что в этом и была правда. – Он сказал тебе? – Сказал... спустя тринадцать лет. – Герберт вздохнул. – Знаешь, все ведь считали его просто очень проницательным и удачливым человеком, который умеет распоряжаться средствами или высчитывать неурожайные годы... правда же, мы богатели чуть ли не с каждым днём, на зависть всем соседям. Ходили слухи, что он философский камень нашёл – а он смеялся и называл алхимиков неучами; что продал душу дьяволу – а большего скептика, чем он, во всей округе не было! Он даже и теперь во многом ещё такой, хотя никакая наука само наше существование объяснить не может. – Но вампирология... – О, правда? А я-то думал, она объясняет, как нас уничтожить, а всё остальное, как говорится, от лукавого... (Альфред промолчал. Ему было нечем крыть.) Chéri, ну не грусти. Как знать, вдруг однажды что-нибудь ещё и получится? Недаром твой профессор здесь. Papa не позволил бы ему войти в замок просто так, без причины. В лучшем случае, оставил бы на кладбище... ну или там, где и нашёл. – Где и нашёл? – переспросил Альфред. Но виконт оставил этот вопрос без внимания. – Так вот, той зимой, когда мне шёл семнадцатый год, – продолжал он, – всё стало удивительно напоминать события почти десятилетней давности. И, веришь ли, я встревожился как никогда в жизни – я снова стал бояться, что отец умрёт, только теперь этот страх был ещё сильнее: долгожителей в нашей семье, как ты знаешь, немного, а отцу было уже сорок два года... – Как сорок два? – удивился Альфред. – Тебе же ведь было... – Почти семнадцать. А что? – Но как же тогда? Ты сказал... да и он тоже... получается, ты обратился позже? – Ну да. А что, тебя это удивляет? – Да не то чтобы... – Альфред пожал плечами. – Я просто думал иначе. Получается, прошло три года, так? а потом он восстал, и... ну да, тогда всё сходится. – Подожди! – перебил его Герберт. – Восстал? Откуда ещё восстал? – Ну, из могилы... – Альфред растерялся. – Из склепа? Я просто не знаю... – Ну да, ну да, – Герберт покивал. – Понимаешь ли, – он придвинулся к Альфреду ещё ближе, – не знаю, как тебе сказать, но чтобы восстать, нужно сперва быть похороненным. А чтобы быть похороненным, нужно как бы официально умереть. По всем признакам. Понимаешь? – Но три года! – взглянул на него Альфред почти жалобно. – Ты же не хочешь сказать, что все три года он оставался в замке, и... – И был очень-очень болен, – подхватил виконт. – Mon pauvre père!******** – он смахнул притворную слезу. – Но нет, на самом деле, это было вовсе не так весело, как тебе может показаться. – И никто ничего не замечал? – А если бы даже и заметил? Если человек потерял аппетит настолько, что не может толком ни есть, ни пить, если побледнел так, что велел вынести из своих комнат все зеркала, потому что ему тошно себя видеть, если стал таким чувствительным и нервным, что остро реагирует на малейшие звуки и даже солнечный свет, и, наконец, таким слабым, что более-менее приемлемо чувствует себя только к вечеру, – так вот, смог бы ты обвинить его в чём бы то ни было и объявить ему, что, по твоему желанию, дни его тем более сочтены? – Но ведь... – Что? И ах да, не забывай о том, что у него ещё есть сын, который может приказать вздёрнуть тебя на воротах или подать жалобу судье за оскорбление, если ты дворянин. – Да никакой я не дворянин... – Ну вот, тем более. – Ну хорошо, а как же остальные? – Какие остальные? – Другие вампиры. Их же в замке много! Неужели они… неужели никто их не видел? – Ну тогда их было не так много, да и спали они, как привыкли... людей, с чесноком и распятиями, в замке всё равно было гораздо больше, а ещё был мой отец, который поставил ультиматум: если хоть что-то случится, он уничтожит и себя, и всех, до кого только сможет дотянуться. Он бывает очень убедительным обычно... и потому ещё на три года ему удалось сохранить всё как было. Мои драгоценные родственники поняли, что, пойдя ему наперекор, могут потерять всё, даже больше, чем способны себе представить, и потому решили не рисковать. Так с тех пор и не-живём... – Герберт вздохнул. – Послушай, может, вернёмся в замок, пока ещё не рассвело? Кажется, кто-то собирался кое-чему поучиться... – Летать? Слушай, а может, не сего... – Сегодня и сейчас! – Герберт поднялся. – Альфред, нет. Одевайся и идём! – Но ты же хотел рассказать... – А теперь не хочу! В другой раз. – А может, и летать в другой раз? (Герберт сердито нахмурился.) Ладно, ладно! – сдался Альфред. – Как скажешь. Он надел пальто, сунул шарф в карман и выбежал из грота вслед за Гербертом. – Все новички делают одну и ту же ошибку, – сказал виконт, приостановившийся, чтобы его подождать. – Ты слушаешь? (Альфред кивнул.) Ну-ка посмотри на меня. У тебя нет конкретного пункта назначения – ты просто... – Но замок... – Альфред, ты меня слушаешь? У тебя нет конкретного пункта назначения, – настойчиво повторил Герберт. – Ты просто взлетишь и опустишься там, где захочешь... ну или где я скажу. Сделаем кружочек над замком? Сделаем, – утвердительно сказал он, не дав Альфреду даже возразить. – О, не волнуйся! – он потрепал юношу по щеке. – Это нетрудно. Он отступил на шаг, взмахнул полой плаща – и воздух вокруг него словно загустел, поплыл и резко съёжился. Летучая мышка вспорхнула повыше и зависла у Альфреда над головой: ты идёшь? – А если я опять упаду? – спросил Альфред. Мышь спланировала вниз, почти задев крылом его щёку, и быстро увеличилась в воздухе, превращаясь в размытое чёрное пятно, из которого образовалась фигура виконта. Полы плаща мягко упали на снег. – Значит, я буду за тобой ухаживать, – нежно промолвил Герберт, подходя чуть ближе. – Тебе понравится! Ну правда, Альфред. Полетели? Альфред поколебался. Живого, мёртвого, не-мёртвого – виконт фон Кролок явно был из тех, кто при должном старании может уговорить кого угодно. – Ну полетели! – решительно ответил он – и вспорхнул летучей мышью, не дожидаясь Герберта. Когда они взмыли над лесом, Альфред успел обнаружить две вещи. Во-первых, и в облике летучей мыши Герберт был явно крупнее него – тоже, фигурально выражаясь, выше на полголовы. И гадать было нечего, кто тут доминирующий самец. А во-вторых, оказалось, что парный полёт – это здорово! Между ними как будто образовалась незримая нить – можно было просто держаться её и оставаться уверенным, что не потеряешь партнёра. «Видишь? Это легко!» – голос виконта прозвучал в его сознании, и Альфред откликнулся: «Да... кажется, это проще, чем я думал». «Не теряй меня!» – рассмеялся Герберт и скользнул куда-то вниз. «Эй, стой!» – Альфред запаниковал, но услышал попискивание, отозвался, уловил, что Герберт совсем рядом, и успокоился. Полёт оказался быстрым, недолгим, но великолепным. Воздух, напоённый ароматом хвои, бодрил, как холодная ванна. А Герберт умудрялся напевать! И это определённо был вальс Шопена. Какой именно, Альфред, правда, не знал, но не сомневался: он и есть. Они сделали круг над башнями замка, и второй, а потом вдруг Альфреда будто коснулось тёмное облачко – он перестал улавливать Герберта и понял, что пора снижаться. Но куда? – Альфред! – услышал он и устремился на голос. Из-за волнения и скорости он не мог разобрать вообще ничего, но вдруг почувствовал: снег! – и рванулся, сбрасывая облик. Хоп! Твёрдая земля ударила ему в подошвы, и он едва удержался на ногах, чтобы не упасть и не повалить Герберта, который вовремя поддержал его под руки. – Ох! – перед ними был замок, окна на втором этаже неярко, но светились, а Альфред стоял и не верил, что действительно приземлился, не упал и ничего не потерял по дороге. Даже шарф в кармане был на месте! Надо же... оказывается, удачное возвращение – это может быть и про него. – Ну, как ощущения? – поинтересовался Герберт у него над ухом, и Альфред почувствовал его у себя за спиной, близко-близко... – Было здорово, – тихо ответил он, зажмуриваясь. После всего пережитого он был очень взволнован, а ещё голос виконта и вправду ласкал его слух, и это тоже было... здорово. Ну да! – Вот видишь? – Герберт обошёл его и встал с ним лицом к лицу. – Совсем и не страшно! Хочешь, ещё полетаем? – Нет, – отказался Альфред, – в другой раз. Я... (Герберт взял его руку, поднёс к губам и поцеловал кончики его пальцев) да, вот этого я хочу... – Да-а? – Герберт привлёк его к себе. – Да, – сказал Альфред, и поцеловал его первым. Поднялся лёгкий ветерок, пошёл снег. Пара снежинок ударились Альфреду о щёку, но он этого почти не почувствовал, увлечённо лаская языком горячий рот виконта. Он потянул Герберта к стене, и тот прижал его к ней, вклинился коленом ему между ног... Альфред тихо застонал от восторга, и Герберт заткнул ему рот поцелуем. Он тёрся о него – медленно, но с силой, не скрывая своих намерений, и Альфред, обхватив его ягодицы под плащом, словно бы умолял всем телом: ну же, ещё! Помучай меня так ещё немного! Скрипнула дверь. Кто-то вышел из замка! Оторвавшись от поцелуя, Герберт и Альфред в страхе уставились друг на друга. – Вот! Только полюбуйтесь на это, ваше сиятельство! – донёсся до них разгневанный голос профессора. С обречённым стоном Альфред закрыл глаза.