Сигарет нет

      Ночью в квартире царила удушливая тишина, все так же сопровождаемая тиканьем настенных часов и рычанием холодильника. Лишь изредка можно было услышать, как кто-то гремит пустыми бутылками на кухне при свете холодной страшной луны, запивая свое внутреннее горе новой дозой алкоголя.       И, наверное, было давно уже поздно о чем-то сожалеть, но один единственный вопрос, который начисто стирал все нормальные жизненные принципы, заставлял ломать себя все сильнее и сильнее: ради чего дальше жить? Выслушивать рыдания на похоронах, стоны девочек-фанаток из зала, и писать свое и так прогнившее творчество, которое теперь кроме необъятной пустоты, в себе больше ничего не несет.       После второй рюмки Глебу осточертела вся эта интеллигентность, и он просто напросто взялся жрать водку прямо из горла, сидя на кафельном полу своей кухни и облокотившись головой о тумбочку прямо в свете зловещего месяца. Сорокоградусная подруга, конечно, не брала его затвердевший и отрешенный от всего мозг, но все-таки придавала некую окраску, дополнение к мрачной атмосфере в связи с последними событиями, произошедшими в его личном мире. Они, впрочем, уже стали частью мужчины, вросли в него этаким паразитом и занимали все оставшиеся нормальные мысли. Просто уже не хотелось к чему-то стремиться, искать смысл. Можно было существовать, но не жить.       Если бы Вадим погиб как-то иначе, возможно, все сейчас было бы по-другому. Воспоминания о нем приобретали бы более теплый подтекст, нежели липкий страх, расползающийся по всему телу. И тогда бы младший уже давно уехал к себе на «родину». Но, к сожалению, крылья старшего были поломаны запретной любовью. Да и иначе не могло быть. Все велось именно к этой провальной концовке их всеобщей сказки.       Если же раньше Глебсон скучал по тому, что было пять лет назад, сейчас он уже начинал грезить о том, что вообще что-то было. Да, он разрушил всю свою карьеру, даже отношения с братом надломал намного раньше смерти его самого, но сейчас лучше от всего этого не стало. Желание вернуться к своим грехам не исчезло, как и мечта о том, что Вадик уговорит его вернуться к совместным проектам, да и к тем девяноста процентам времени, проводимыми вместе. Даже смерть брата не разрешила старые проблемы.       Так для чего же он еще здесь находится? Правильней сказать, ради кого? Глеб потерял свой дар, так стремительно и по своей вине, что уже ничего не хотел, кроме как жить прошлыми картинами из своего наболевшего сознания.       Допив ядовитый алкоголь, мужчина с оглушительным грохотом отбросил пустую бутылку в сторону, толком не осознав в какую именно. Образовавшаяся серая пелена перед глазами расползалась с каждой секундой и плыла вместе с крадущемся светом луны, от которой Самойлов любил частенько спрятаться, но однозначно не сейчас. Да и не был он в том состоянии, чтобы дойти до спальни самостоятельно, укутавшись в одеяло, все еще хранившее запах брата.       За день младший впихнул в себя столько антидепрессантов, что каждую клеточку тела жутко ломило от усталости, а на бледном опавшем лице не появлялось и доли эмоции. Ему было плевать на себя, вплоть до не сбритой трехдневной щетины, куртки, которую он не соизволил снять с себя по прибытию в дом, от чего-то вонявший сыростью, да и на сигареты, которые так и не удалось купить. Клонило в сон со страшной силой… — Пятьсот рублей, — отвечал картавый таксист. — Хорошо, держите сразу.       Приняв деньги с трясущихся рук Глеба, нелегальный водитель лишь покачал головой, тактично не обратив внимания на нервозность клиента. Он мгновенно вдавил педаль в пол и помчал машину по названному ранее адресу, изредка наблюдая за тем, как дрожит незнакомец, прижимая к себе какую-то куртку. Глаза мужчины горели настоящим безумием и страхом перед тем, что ему предстояло увидеть, но лишь одна мысль подавляла ярое волнение: Вадик мог замерзнуть и заболеть без его помощи. Но успеет ли таксист примчаться к студии раньше, чем брат появится там?       Самойлова очень заметно трясло, кидало то в жар, то в холод. Он метался своим сумасшедшим взором по пролетающим мимо улицам за автомобильным окном, которые изредка были освещены желтыми загадочными фонарями. Снегопад, к счастью, еще не начался, хотя его появление предсказывали, как раз, на это вечернее время, значит, особых проблем и препятствий не должно было встретиться на его нелегком пути. Старенький автомобиль иногда клонило в сторону из-за еще не растаявших, заледеневших сугробов, от чего из-под его шин частенько вылетала коричневая слякоть, которая получалась в результате от наездов на снеговые горки. Но это вертлявое вождение продолжалось недолго, хоть и успело изрядно потрепать нервы нетерпеливого Глебсона.       Как только машина с протяжным визгом затормозила прямо возле неприметного прохода в подворотню, где собственно и располагался вход в студию для ее работников, Глеб дернул ручку двери и, позабыв даже ее закрыть, отчего заслышал недовольное «кретин» в свою сторону, бросился к цели, слабо надеясь на то, что сможет застать там Вадика.       Сердце колотилось, как ненормальное, в ушах громко стучала кровь, а со своей хреновой дыхалкой, да и вообще здоровьем, Глеб еле добежал до того самого поворота, за которым располагался небольшой вечно пустующий двор. На улице темнело довольно-таки быстро, хотя дни и должны были удлиняться, от чего эта атмосфера черных теней давила на горький груз в груди своей напряженностью, которая прокрадывалась в чуждую душу младшего, совращенную ужасными задачами. Его черная худощавая фигурка жалась от озноба, заработанного далеко не из-за неприветливой погоды.       Завидев стоящую машину старшего, Глебсон приободрился одной своей частью двоякого мнения и, переходя на обычный быстрый шаг, оказался буквально в пяти метрах от входа в студию. Рядом с большими дверями стоял брат, общавшийся в это время по телефону на очень повышенных тонах и при этом недовольно жестикулируя. Он был в одном лишь свитере, от чего в младшем начинала снова просыпаться жалость. Он нервно дрожал в сторонке, наблюдая, подобно какому-то маньяку, за разговаривающим Вадиком. В голове рождались самые непонятные мысли и решения и, когда старший готов был закончить разговор, младший-Самойлов решился выйти из тени, подойдя к своей цели всего на пару шажков ближе, но таких душераздирающих и опасных. — Я вам сказал, что сейчас нахожусь рядом со студией и не собираюсь мотаться по всему городу ради подписания каких-то сраных бумажек! Да! Верно мыслите! Я вас с нетерпением буду ждать, час, два, неважно, но ехать не куда не собираюсь. Все, договорились, подъезжайте прямо к заднему входу, — Вадим нервно тыкнул пальцем на «отбой» и недовольно проворчал что-то себе под нос, спускаясь по ступенькам обратно к машине и глядя себе под ноги. — Вадик.       Старший в неверии остановился у самой последней ступеньки, когда заслышал до боли знакомый голос. Его недоуменно передернуло от удивления, но взгляд все же поднялся на жавшегося в сторонке младшего в какой-то огромной черной мантии, будто он в секту какую податься решил. Впрочем, сейчас моду придумать могут любую, а Глеб всегда был восприимчив к новым тенденциям.       Молчание застыло на губах, а ветер, который не мог проникнуть сквозь плотные черные стены зданий, недовольно шипел где-то у края трассы. Наконец-то совсем стемнело, что лиц толком нельзя было разглядеть, даже странного выражения Глебсона, сулившего, в принципе, ничего хорошего. Его сдавливал моральный холод, а на существенный было уже как-то плевать. — Глеб? Что ты тут делаешь? — первым нарушил тишину все еще немножко шокированный Вадим, подходя к брату на расстоянии вытянутой руки, так что показалось, будто младший невольно сжался от страха и робко моргнул. С ним творилось что-то немыслимое. — Ты забыл свою куртку, — с этими словами собеседник протянул черную кожанку в своих трясущихся ладонях. — Нашел о чем беспокоиться. Небось на такси потратился, — привычно улыбнулся Вадик, принимая вещь из рук мелкого и тут же набрасывая ее на свои плечи. — Но я рад тебе. — Я тоже, — голос Глеба от чего-то безудержно дрожал, или старшему это просто показалось, но он не удержался и притянул младшего к себе, заставляя утонуть в своих теплых объятиях.       Глебсон шумно вздохнул, ощущая как внутри весь его странный мир переворачивается, а решения, которые он ранее запланировал, просто начинают таять подобно кусочкам льда. Несмотря на всю свою черствость и все эти дурацкие обстоятельства, он искренне верил Вадиму, зависел от него очень сильно и только по своей глупости совершал обидные поступки в пользу старшего. Только из-за своих амбиций. А мысли о том, что вот такие обычные теплые объятия будут у него последними, начинали вызывать огромный комок боли, готовый разорвать все тело на части. Родной запах проникал на другую сторону противоречий и шептал, что все еще можно исправить. — Прости, Вадь. — Глебка, прекрати, — старший нехотя оторвался от брата и взглянул на него своими ореховыми глазами, в которых плескалась забота. — Пойдем в машину. Ко мне должен приехать важный человек, но… я потом тебе заброшу домой. Ты же не против потерпеть некоторое время?       Глеба тут же проткнула стрела разочарования. А ведь он так надеялся, что побудет с братом в его одинокой квартире, может быть обсудить возможный шанс на совместный проект, и даже плевать на Матрицу! Иногда им владела ностальгия о том, как было раньше светло. Но мужчина возражать не стал и, отведя свои потухшие глаза в сторону, тихим низким голосом прошептал: — Да. — Ну, вот и отлично, пошли, — Вадик широко улыбнулся и мгновенно устремился к своему автомобилю, думая, что и брат пойдет вслед за ним. Но этого не случилось уже больше никогда.       Глеб остолбенел выструганной статуей на месте, вглядываясь в свои огромные потертые ботинки. Он глубоко задумался о неизбежном, о том, что планировал несколько недель назад и, убедившись, что все надежды на решение проблем тщетны, выбрал этот путь, совершенно спокойно принимая новые правила игры. И совершенно спокойно заводя дрожащие пальцы запазоху, где тайно хранился тот нелегкий холодный выбор.        Он понимал, что более никогда не восстановить прежних отношений между братьями, и они всегда будут зависеть друг от друга лишь каким-то порочным низким желанием, нежели тем самым, которым делились на протяжении многих долгих лет, и которое изредка мелькало в таких нечаянных объятьях. Он понимал, насколько далеко зашли все эти глупые разговоры о прошлом; теперь они были лишь грезами, воспоминаниями о пройденных этапах. И он почему-то во всем винил Вадима, считая, что тот просто единственный раз в жизни не соизволил пойти ему на уступок: вернуть все обратно. Ведь так неправильно нельзя было жить дальше, проходить по тем же кругам, создавая цикличный круговорот событий, который сузился не то, что на месяц, а на один маленький день, измеряемый в двадцать четыре часа.       Неспешные хрустящие шаги по снегу раздавались оглушительным эхом в сознании Глеба. Он четко ощущал отвлеченное, даже приободренное состояние брата, когда тот, ни о чем не подозревая, уже подходил к машине, на ходу убирая руки в карманы. Кровь, будто застыла в жилах и перестала медленно перетекать по ним, она испугалась страха своего владельца, зрачки которого сужались до немыслимых размеров. Лоб покрывался испариной, губы подрагивали в какой-то кривой безумной усмешке, а пальцы отчетливо вытягивали оружие из внутреннего кармана мантии — единственной вещи, из имевшихся у младшего, в которую можно было так незаметно припрятать черный пистолет.       Еще пару шагов отсчитываются в мозгах, еще пару секунд медлит младший, разворачиваясь к своей цели и поднимая дрожащую неопытную руку, которая управляется сама по себе от здравых мыслей. Холодно в глубине души настолько, что даже зимой оголенным на улице не будет так. И дергает каждую частичку тела, как сумасшедшую. — Вадь! — неожиданно громко окликнул Глеб, порядком уже задыхавшийся от сдавливающего его внутри ужаса, от этого рокового решения.       Вадим резко останавливается и бездумно поворачивается лицом к приготовленному дулу. Курок уже с треском заведен, мишень неопытного стрелка все же с неплохой точностью наведена на грудь. — Глеб… что ты… — слова застряли поперек горла у несчастной жертвы.       Его тело парализовало страхом и запредельным непониманием происходящего. Он не мог поверить в картину, представшую перед ним, не мог еще осознать всю суть ситуации, от чего был обычным загнанным зверьком, вроде кролика, которого поймала с поличным рыжая лиса, намного младше и вроде глупее его, как думалось ранее. Вадим не мог даже моргнуть, неожиданно побледнев до зеленого оттенка и лишившись всяких чувств. — Я? Я ничего, Вадь… Вообще ничего, — Глеб сходил с ума, заходясь в нервном смешке. — Ты же говорил не волноваться, вот я и не волнуюсь… Ты сам решил прекратить все. — Тихо, родной, успокойся… — ласково выдавливал из себя старший, пытаясь держать ситуацию под контролем. — Ты же не будешь убивать собственного брата… Глебушка, посмотри на меня. Все же было хорошо… — Хорошо?! Да ты блять по ходу не знаешь, что такое хорошо! — неопытный стрелок смеялся еще пуще, впадая в истерику. — Хорошо возвращаться никому ненужным, жрать водку и таблетки, а потом соглашаться на все, лишь бы ты хоть что-нибудь понял. — Давай спокойно поговорим об этом… Опусти оружие. Ну же, родной…       Уже не ясно какого цвета глаза внезапно начали проясняться и приобретать голубоватый оттенок, а черные точки зрачков постепенно расширялись. Что-то еще живое колыхнулось порхающей птицей в груди у младшего, и он медленно начал опускать руку, пока Вадим с таким же темпом начал подходить к нему, не отводя взора застывших глаз. На его лбу выступили нервные морщинки, а одна бровь подрагивала от возможности всего лишь одного неверного поступка или движения. И неизвестно откуда достал пистолет мелкий, да еще и с пулями, без лицензии. Хотя в этом мире сейчас можно купить все. — Вот так… умница… — старший переходил на шепот, все ближе подходя к опасности.       Глеб переставал дрожать, его рука стала крепче сжимать пистолет, но при этом все дальше опускалась. Сейчас он опять прогибался под волю брата, опять забыл про свою личность и потакал ему, даже в таком смертельном случае. И ему от чего-то так хотелось стать героем своих рассказов. Он хмурился, уже толком не понимая на какую сторону перейти, но отчетливо наблюдал, как сейчас коснется его плеча вытянутая рука брата, такая живая. На тот момент живая.       Раздался оглушительный выстрел. Глеб вынырнул из забытия от этого грохота, рвано кидаясь всем телом на холодный кафель. Ему до дикости хотелось проблеваться от влитого ранее алкоголя, а еще сильно завыть от сдавливающих голову воспоминаний, но вместо того и другого мужчина просто резко зарыдал, как делал когда-то в далеком детстве, раздирая маленькие коленки обо асфальт, только сейчас причиной соленых слез были далеко не царапинки, а огромные ужасные раны, кровоточащие ссадины, которые с каждым разом отдавались жгучей болью по всему телу. Тут не мог помочь ни бинт, ни какая-нибудь врачебная мазь, тут могло помочь лишь признание, и то, не сразу. Должно пройти какое-то время с чередой наказаний за такой поступок. Глеб готов был перетерпеть физические мучения, но моральные он больше не мог выносить, поскольку и так был ужасно истощен жизнью.       Вся боль, вся вина вырывалась из него нескончаемой истерикой, криком раненного зверя. Не было ни желаний, ни сил продолжать такое жалкое существование и при этом сдохнуть чертовым суицидником казалось еще хуже и ниже. Лучше уж передознуться, чем бросаться с крыши, как последняя малолетка из-за безответной любви. Хотя, он и так погубил себя, погряз в собственных деяниях и теперь намеревался выполнить последние две свои прихоти. Только две.       Несмотря на дикое опьянение, Глеб заставил себя унизительно ползти в гостиную, в которой ходил ходуном холодный ветерок, валившийся из открытых окон. Он еле передвигал конечностями, глотая слезы и горькие слюни, царапая ногтями паркет, словно собственное нутро, и изредка заплетающимся языком ругал себя матом, подгоняя к цели. Иногда мужчина останавливался, впечатываясь лицом в пол и валяясь такой ненужной куклой по несколько минут, а иногда наоборот, с напором преодолевал такое вроде мизерное, но очень долгое расстояние.       Когда его туша смогла пройти через все препятствия, оказавшись возле старого большого зеркала, руки с трудом стали поднимать все еще неработающее тело. Он несколько раз падал из-за неудавшихся попыток подняться, хотя бы держась за что-нибудь, и взглянуть в это чертово зеркало, но выходило только хуже. Младший набивал себе все новые и новые темные синяки на каждом участке кожи, правда не чувствуя ни капли боли, как и сожаления к себе.       Стиснув зубы, Глеб все-таки поднялся, хватаясь за рядом стоящий стол. Его шатало из стороны в сторону, организм полностью не подчинялся сознанию, зато он отчетливо видел ненавистную рожу в отражении. Как же он терпеть не мог этого человека, который там поселился: бледный, уродливый и омерзительно прогнивший. В глазах этой сволочи напротив жило жуткое существо, черное, отравляющее мир своим зловонным запахом. Потому что этот человек был убийца.       «Ну, вот я на тебя и посмотрел, гнида», — пронеслось в пьяной башке Глеба, еле удерживающегося на ногах, чтобы дальше неотрывно смотреть в лицо злостного врага и вспоминать его поступок. — Вадик! Только не это! — заверещал Самойлов-младший, роняя дымящийся пистолет на снег.       Алые, горячие капли крови начали падать на белоснежное одеяло природы, окрашивая его в красный едкий цвет, но далеко не искусственный, а самый настоящий и живой. Карие глаза подернулись странным смятением, быстро перешедшим в последнюю в их жизни эмоцию — боль, обширную и такую чувственную по отношению к своему любимому человеку. Ноги Вадима неожиданно подкосились и повалили его умирающее тело на землю, которое быстро подхватил испугавшийся Глеб и притянул к себе, как самое драгоценное, что было в его чертовой жизни, очень хрупкое, готовое расколоться на тысячу осколков в любую секунду. — Вадь, не надо, слышишь… Ты же видел, я не хотел… Я случайно! Вадик, милый, посмотри на меня! ..       Но глаза брата искажали невселенский ужас, твердо уставившись в последний раз на своего убийцу, вперемешку с самым родным человеком на этой земле. Старший начинал заходиться кашлем, харкая кровью и задыхаясь мучительно медленно. Из его сердца текла длинная струйка, заляпавшая всю одежду и создающая небольшую лужу на снегу, прям как в той самой песне.       И поверьте, читатели мои, то, что такая смерть от выстрела безбашенной пули, далеко не выглядит красиво и романтично, как в геройских книжках. В реальности, на самом деле, это до тошноты омерзительно. И страшно наблюдать за тем, как родной человек подыхает, захлебываясь в сгустках крови на твоих же руках. И что самое ужасное — он не может что-то понимать, потому что мучается, проходя все этапы летального исхода. Он не видит перед собой заплаканное лицо, которое умоляет жить, потому что его глаза просто-напросто залепила пелена… Предсмертная пелена, сопровождаемая корчами и агониями, последними минутами жизни организма. — Я просто думал, что… если я тебя убью, то избавлю нас от зависимости, понимаешь? — мямлил Глеб, уже скорее себе, чем Вадиму, чье тело немело с каждым последним стуком сердца. — Мы же грешили… Вадь, мы грешники… И поэтому другого выхода нет, чтобы все это прекратить… — Но я все равно тебя люблю и хочу грешить снова, — еле выговаривал пьяный младший, ляпая стекло своего зеркала. — Твоя смерть не решила проблемы… Как жаль, что я тебя до сих пор хочу. — Вадечка, ты только не закрывай глаза… помнишь наше детство? — руки Самойлова были все в крови, он продолжал говорить, не чувствуя, что пульс через пару секунд сойдет на «нет», — маму… помнишь, как мы скрывали от нее все это? Ужас, правда? — Я такой глупый, — Глеб еле удерживался за края зеркала, чтобы не свалиться навзничь, но он смотрел на убийцу. — Ты столько сделал для меня, а мне было мало… — А потом мы развалили группу, и ты бы знал, как я хотел, чтобы ты меня уговорил вернуть ее, — Вадим был уже мертв, его глаза погасли, а тело последний раз вздрогнуло в теплых руках, начиная бледнеть и покрываться синяками. — Вот по этому я и выстрелил… мы же перестали жить и шли по кругу, по кругу и по кругу… Вадь, ты меня слышишь? — Жаль ты уже умер и не сможешь поговорить со мной… — пьяный организм все-таки не устоял и заставил младшего медленно опасть на колени перед тварью, затаившейся в отражении и слушавшей его исповедь. — Ну же… Вадик, — Глеб пытался привести в чувства брата, но тот уже давно не дышал. — Я люблю тебя. Вадик, лю-ю… — Я очень люблю тебя… и я исправлюсь, — зеркало усмехалось, пьяница рыдал.       Положив холодное тело старшего на окровавленный снег и бережно сняв с него куртку, на которой остались единственные отпечатки убийцы, Глеб, дрожа всем телом и вглядываясь в мертвые, но такие красивые черты Вадика, аккуратно привстал, понимая, что скоро сюда приедет тот важный человек. Он обнаружит тело, рядом с автомобилем и пулей, пришедшейся в сердце, и никто не узнает, почему именно возле дверей студии погиб Вадим Рудольфович Самойлов в это темное позднее время, когда страшные черные тени крадутся в подворотне и заставляют помутнеть рассудок невольного стрелка.       Глеб смотрел, будто во сне, еще не осознав, что это сделал он, да, впрочем, он поймет это только тогда, когда посмотрит в свое омерзительное отражение. Он смотрел и трясся не от холода, медленно ступая спиной к выходу из подворотни, пропахшей запахом крови и неминуемой смерти, ступал так, потому что не мог отвести взгляд от бледного трупа в одном лишь свитере, который все равно замерз, несмотря на то, что ему вручили куртку. Запах последних теплых объятий застыл на носу и металлической крови от верхней одежды Вадика, которую пришлось забрать с собой. Она еще хранила его жизнь.       «Вот и все, Вадь, я посмотрел в глаза убийце, а теперь…»       Глеб снова обессиленно упал на пол и пополз на ковер, крепко стиснув зубы, вспоминая с чего все началось, как они здесь лежали и долго курили. Меланхолично и красиво. От этого хотелось сдохнуть. Кстати, пачки до сих пор не было. А ведь так хотелось курить.       Руки еле дотянулись до валявшегося мобильника. И каким-то трезвым краем сознания память вспомнила цифры, заученные еще с раннего детства. — Алло… да-а-а, здравствуйте, — пьяно протянул Самойлов в трубку. — Я убил человека-а-а!       Глеб зашелся в безудержном смехе, в жуткой истерике и выкинул телефон куда подальше. Он знал, что сейчас приедут менты, но это было заслуженно. Они будут стучать в дверь, которую затем выломают.       «Вот теперь точно все, Вадь. Я же обещал тебе искупиться».       Вперемешку со смехом полились горькие слезы отчаянья и снова потоки колющих воспоминаний. Младший лежал прямо на том ковре. Только без брата. Как же он жалел, что его сейчас нет.       «Те, кто нас любят, нам рубят крылья и гасят свет… Помнишь ее? Я помню. Господи, как жаль, что нет сигарет!».