No apologies and no regrets

Глава 6 — Руки убери, – почти приказываю. Похожим тоном отец как-то требовал от мамы, чтобы она прекратила поездки за границу. — Ты делаешь неправильные выводы относительно меня, Учиха Саске, – ровно отвечает Узумаки, не отнимая своих пальцев. Я ядовито улыбаюсь: — Да? Мне казалось, мое логическое мышление всегда было на высоте. — Иногда даже собственное мнение вводит в заблуждение, – что с его голосом? Ни разу не слышал, чтобы он звучал так ровно и выдержано. Я смотрю в его глаза и ничего не вижу. Абсолютно ничего. Словно кто-то выключил лампочку. Я вздергиваю подбородок, и чужие пальцы срываются с него. — Еще раз тронешь меня, и я отрежу тебе руки,– ледяным тоном говорю я. Кожу немилостиво жжет холодом после почти горячих подушечек. Узумаки вдруг опускает голову и отходит назад, прислоняется спиной к ограде и убирает руки в карманы. Такая резкая смена положения обескураживает, и бешенство куда-то уходит. Повторный звонок доносится до ушей из-за закрытых дверей корпуса. Я нерешительно делаю шаг к Узумаки. — …послушай… — терпеливо начинаю я, и мир вокруг почему-то смазывается, а секунду спустя лицо Узумаки заполняет собой все пространство впереди, и я понимаю, что он прижал меня спиной к ограде. — Узумаки, это уже не смешно, – начинаю я и чувствую, как его руки, не касаясь меня, вцепляются в ограду по обе стороны от моих бедер. Его пристальный взгляд, жадный и вместе с тем какой-то… несмелый? Да. Несмелый… словно он спрашивает позволения. Он отодвигается, дождь свирепеет, а ветер в противовес почти успокаивается. Я уже собираюсь осторожно выдохнуть, как… — Зачем? Я моргаю и смотрю в его глаза. Кажется, вопрос впервые написан в моем взгляде так открыто. Узумаки отгибается назад, продолжая стискивать поручни ограды побелевшими кулаками, его голова опускается на уровень мой груди. — Определись уже, Учиха, – глухой голос, шум ливня и мое рваное дыхание. Мысли то сметает в черную дыру, то вышвыривает все разом в рассудок. Такое чувство, что меня кидает по палубе корабля в шторм. Я… я не знаю, что ему сказать. Я могу часами заниматься самобичеванием и самокопанием. Но сказать что-то вслух… Зачем, если хватит одного взгляда? По крайней мере, я так думаю. Узумаки молчит, он словно врос в плиты крыльца, и запястья в такой близости от меня… — Чего ты хочешь? – еще один вопрос — глухой и ровный. Надтреснутый, как сухая ветвь.. Я не знаю. И я надеюсь, кретинизм в моем поведении не выйдет за рамки дозволенного… — Я поднимаю руку, отстранено замечаю что его волосы, и без того взлохмаченные, сейчас просто в неописуемом хаосе, и двумя пальцами нерешительно приглаживаю торчащие влажные пряди у затылка. Он стоял под дождем? Кого он ждал? После чего он ушел на крыльцо, и откуда взялась эта тоска во взгляде? Кто виноват? — Я не знаю, – говорю я вслух тихо. Узумаки встряхивает. Да так сильно, что я было отнимаю пальцы от его волос в поисках невидимых игл на подушечках, но он тянется за прикосновением, и я не убираю руку. Гаара часто, а Итачи почти всегда говорит, что я неизменно все усложняю. А сейчас я не вижу, что можно было бы усложнить. Или я сошел с ума, или… Он еще ниже опускает голову под моими почти невесомыми прикосновениями и осторожно прижимается лбом к моей груди. Он может ощущать мое сердцебиение, слышать, как оно сумасшедше ускоряется, львиными тяжелыми прыжками подбираясь к горлу. Узумаки вскидывает голову, смотрит в мои глаза, и я бы отшатнулся, не будь за спиной железной ограды. Долгий внимательный взгляд, словно вампир, который завораживает свою жертву, прежде чем припасть к ее шее губами, а после и клыками. Глубоко в плоть. Внутрь, до вкуса крови на языке. — Не смотри так, – голос срывается, и я отвожу глаза, собираюсь уже отвернуть голову, как Узумаки подается вперед и влево, удерживая взглядом. — Как? Я снова отвожу глаза и, моргнув, замечаю, что за нами кто-то пристально наблюдает. Рыжеволосый парень стоит в коридоре корпуса поодаль от окна и, прищурившись, смотрит на нас. Сасори. — Ты любишь хвосты, Узумаки? – хладнокровно интересуюсь я и чувствую как какая-то тонкая хрупкая ниточка, связывающая эти несколько минут двух запутавшихся людей, рвется. Он недоуменно смотрит на меня и, наткнувшись на мой ответный взгляд, почти мгновенно отходит на шаг, убирая пальцы с ограды. Я сощуриваю глаза, скрещиваю руки на груди и, поведя подбородком, указываю им на второе окно справа от дверей. Узумаки, разумеется, видит спину уходящего Сасори. Быстро же он решил сменить дислокацию. — По твоей милости я опоздал на последний час физкультуры. Было бы очень трогательно с твоей стороны, позволить мне наконец подняться на третий этаж в спортзал, – холодно озвучиваю я возникшие только что мысли. Не дожидаюсь кивка Узумаки, решительно прохожу мимо него, проходя через двери. И стараюсь не думать о взгляде, каким он меня провожал. Вечер накрывает собой небо, топит в темнеющих разводах кусочки алого солнца, которое уступает свой трон приближающейся луне. Утихший дождь больше не срывается на блестящий еще не высохший асфальт, и кажется, что все в порядке. — Что будем делать в эту субботу? – задает традиционный вопрос Гаара. В эту субботу первое октября. А значит, Теми придумает что-нибудь изощренное, как она всегда делает по первым дням каждые три месяца. Я откладываю карандаш на планшет и разминаю шею: — Вечеринки со спиртным уже вязнут на зубах. — Попробуй сказать это Темари – она с тебя шкуру сдерет. Я скептически хмыкаю и смотрю на часы, которые показывают начало десятого. Делать не хотелось абсолютно ничего. А учитывая завтрашнее расписание: проектирование в графическом дизайне, две пары, и социология, так и вовсе пропадает желание садиться за письменный стол. Гаара чересчур внимательно смотрит на меня, а я делаю вид, что не замечаю, и опускаюсь на постель, подбираю ноги под себя и беру баночку с эвкалиптом, которая уже стала моей неотъемлемой частью. — Узумаки знает об астме? – интересуется Собаку. Я поднимаю на него тяжелый взгляд, и Гаара выставляет перед собой ладони: — Все-все. Понял. Тема «Узумаки»… — Нет, не знает, – прерываю его я, и устало вздыхаю. Пластиковая крышечка не хочет поддаваться пальцам, и я хмурю брови. — Чертова склянка… — Дай, – Гаара поднимается с ковра, где он сидел практически весь вечер, и садится на край постели, отбирает раствор эвкалипта и с усилием свинчивает крышечку. — Итачи что ли закрыл? – фыркает он и протягивает баночку мне. Я пожимаю плечами: — Без разницы. — Гаара… — зову я, спустя несколько секунд. — М? Задумчиво окунаю указательный палец в масло и провожу кончиком по вискам. Кожу начинает приятно холодить. — Ты ревновал тогда? Его лицо каменеет, и я понимаю, что Темари была права летом. — Возможно… — осторожно начинает Гаара, – но сейчас… — …сейчас есть Хината, – я киваю и убираю эвкалипт на тумбочку. Небо стремительно чернеет, солнце почти растворилось у кромки горизонта, и кажется, что темнота жадно поглощает остатки кровавого света. — Могу я спросить? Я спиной ложусь на постель, закидываю руки за голову и закрываю глаза. Раз Гаара спрашивает, значит речь пойдет либо об Узумаки, либо об Итачи. Третьего не дано. Вот две темы, которые в последнее время напрягают сильнее всех прочих. — Ты придаешь большое значение людям вокруг и их словам. Почему? – громкий голос в начале вопроса, стихает к его концу почти до шепота. Я распахиваю глаза и смотрю на Гаару. Такого я не ожидал. Смотрю в его темно-зеленые глаза, которые он отводит почти мгновенно. Нет, я точно не ожидал такого вопроса, и будь я проклят, если бы когда-нибудь ожидал или подозревал о возможности его поднятия! Я глубоко дышу, убираю правую руку из-под головы и тру большим пальцем переносицу, она стала чаще ныть после очков, которые я теперь ношу почти все учебное время и снимаю лишь на улице и дома. Гаара ждет, а я мрачно сооружаю достойный ответ на вопрос, который выбил меня из колеи. — Уши можно заткнуть, но не людей, – медленно говорю я. — Хмм… — в сомнении протягивает Гаара. – Людей тоже можно заткнуть. Я закрываю глаза и поворачиваюсь к нему спиной. — Можно. Но не всех. — Из-за чего это? Ты… не хочешь, чтобы что-то вылезло на поверхность? Я сжимаю губы. Чувствую, как спина напрягается, и хмуро говорю: — Скажи мне, Собаку. Как отреагирует общество на сына влиятельного бизнесмена, который предпочитает женскому обществу мужское? — Люди не везде одинаковы, – ловко парирует он, а я криво усмехаюсь, все так лежа спиной к нему. — Отнюдь. Их большинство везде одинаково. — Большинство не значит все, – твердо говорит Гаара. Я сдвигаю брови так сильно, что между ними образуется складка: — Если бы я любил родную сестру, меня бы поняли, потому что она девушка. Такое понятие как «он красив и богат, значит ему все простительно» в данной жизни не сопоставимо с рамками морали, которые построили люди в угоду себе, – последние слова я почти рычу, утыкаясь виском в подушку. Глубоко вдыхаю, Гаара молчит, давая мне возможность выговориться, что случается редко. Эти мои приступы «я-буду-говрить-что-думаю-ровно-пять-минут». – Не пойми меня превратно, я просто хочу жить своей жизнью, чтобы меня никто не трогал и не влезал куда не следует… — Это… — Это не трусость, – устало разжимаю ладонь, которую неосознанно стиснул в кулак. – В любом случае, люди найдут способ ударить. И побольнее. Молчание повисает на несколько минут, а я все еще слышу свои же слова. «Это не трусость». Почему-то сейчас я сомневаюсь в этом. — Людей, которым плевать на всех, не бывает, – говорю я в тишину. – Есть те, кто слышит и давит в себе. — Вопрос морали прежде тебя так не… — Волновал? – фыркнув, продолжаю я, открыв глаза и уставившись в стену. — Заботил, – поправляет Собаку. Я закатываю глаза – да-да, отмороженная скотина умеет проявлять человеческие качества. Воздадим же хвалу сему величайшему событию. Гаара коротко смеется и тянет меня за локоть. Я лениво перекатываюсь и оказываюсь у самых его коленей. Оказывается, пока мы говорили, он пересел полностью на постель и теперь сидел боком к подушкам. Мы некоторое время смотрим друг другу в глаза. Я с какой-то мелкой радостью читаю в его взгляде спокойствие и внимание. Протянув руку, сталкиваю его с постели и, хрустя позвонками, потягиваюсь: — Прежде чем садиться на чужую кровать, надо спросить разрешения у ее хозяина. Гаара садится на колени у постели, складывает руки, как примерный первоклассник за партой. — Можно мне сесть, хозяин? – он часто-часто моргает, я покровительственно повожу рукой. Гаара сардонически возносит глаза к потолку. Спустя час, когда Гаара уезжает и стрелки часов передвигаются на половину одиннадцатого ночи, я хмуро иду на кухню, планируя посидеть в тишине за чашкой кофе минут хотя бы пять. Планы нарушает Итачи, сидящий за столом перед ноутбуком в темной комнате. — Не спиться? – спрашивается брат монотонным голосом, не отрывая взгляда от ярко светящего монитора. Я нахмуренно включаю свет, и Итачи, резко моргнув, потирает указательным и большим пальцами внутренние уголки глаз. — Не сиди в темноте. Зрение испортишь, – отстранено говорю я и хмурюсь еще сильнее. Итачи в ответ только опирается локтями о стол, сцепляет пальцы в кулак и кивает. Он пристально смотрит на то, как я перемещаюсь к плите и ставлю кофейник. Некоторое время проходит в молчании, которое кажется мне напряженным, а затем брат вдруг тихо говорит: — Саске. — Что? – я даже не стараюсь скрыть непонятно откуда взявшееся раздражение. — Подойди? Я отставляю банку с кофе в сторону, на секунду опираюсь раскрытыми ладонями о столешницу и поднимаю голову, глядя на потолок. Включаю плиту, ставлю кофейник и поворачиваюсь. — Зачем? – скрещиваю руки на груди, Итачи настороженно смотрит за этим жестом и чуть отодвигает ноутбук. Повторная просьба виднеется в его глазах, и я, сжав губы, подхожу к нему. — Ну? Он вдруг подается вперед, обнимает меня за талию, сжимает коленями мои ноги и прислоняется щекой к слегка помятой футболке. Я застываю, и сказать, что я удивлен, значит не сказать ничего. — Итачи? – тихо зову я. — Мы так редко видимся. И твое настроение каждый раз, когда я… Я уже сомневаюсь, стоит ли мне возвращаться. Как ни стараюсь, не могу пошевелиться. Не могу и не хочу. Я коротко, почти неслышно вздыхаю и глажу Итачи по плечу. Все не так просто, да?… Казалось проще, а на самом деле вышло только сложнее. Осталось лишь решить, что теперь с этим делать. И как быть. Нам двоим. Пятница. Я несколько потерянно сижу на второй паре по проектированию, бездумно смотрю в дисплей компьютера. Кристина рядом сосредоточенна на задании и словах преподавателя, который сидит за своим столом и объясняет, что и как делать. Вчера, это было только вчера. У меня явное ощущение того, что я перешел какую-то черту. Узумаки со своим потерянным взглядом, сидящий на крыльце. Отстраненный голос, ровный и сухой, как осенний асфальт. Я решительно не понимаю его. Если раньше что-то и замечал, то сейчас абсолютная глухота. Может я что-то упустил? Или… «Хватит об этом думать уже, Учиха. Ты своим мат анализом скоро вгонишь себя в могилу». Я просто хочу понять… «Не все ли тебе равно, что он там делал? Он ждал не тебя. Так что уймись». Мне не все равно… Я подпираю щеку ладонью, окончательно забывая о идущей сейчас паре и о громком голосе преподавателя. «И давно тебе стало не все равно?» Отвечать не хочется даже самому себе. Наверное, будь на моем месте кто-нибудь другой, он бы стопроцентно не стал бы уделять такое тщательное внимание смехотворным деталям. Самовнушение еще никому не принесло пользы. Не говоря уже и о толке и смысле. Перед глазами вдруг проносится картинка: Узумаки резко делает шаг назад и убирает руки в карманы… «Словно специально отсекая для себя возможность коснуться чужого лица»,– вдруг думается мне, и я резко выпрямляюсь. Зачем? Определись уже, Учиха. Чего ты хочешь? Я мрачно скольжу взглядом по дисплею. Определиться в чем, черт возьми? И зачем – что? Господи, фразы с двойным смыслом чаще всего на самом деле лишены всякого смысла! Может, у него было временное помешательство? «Узнаем», – хмуро обещаю я себе, и звенит звонок с пары. Как только выхожу из аудитории, замечаю в коридоре Темари. Подруга почти бегом направляется ко мне. Я оглядываюсь на Каэду и иду навстречу Теми. — Учиха Саске, у меня к тебе дело на миллион зеленых, – деловито начинает она. Ну, раз она назвала меня по фамилии, то дело действительно на миллион, я хмыкаю про себя, и мы отходим к окну. Она раскрывает огромную тетрадь, исписанную формулами и вычислениями, и мое лицо каменеет: — Это… Она мрачно смотрит в ответ и тыкает наманикюренным пальцем в середину листка. Карандашные варианты решений чередуются с ручными выписками формул и возможными раскрытиями. Я неслышно вздыхаю, тяжело ставлю сумку на подоконник слева от тетради подруги, достаю карандаш и придвигаю черновик к себе: — Что не так? – параллельно достаю футляр и надеваю очки. — Все не так, – раздраженно бурчит она. – Битый час не могу понять, что я сделала не так. Я уже исписала шесть листов. — А исходник? – выгибаю бровь и перелистываю поток формул в начало. Темари достает увесистый задачник и раскрывает его ближе к концу. — Хм… — я просматриваю второй лист, и каждый раз, когда перечеркиваю сразу несколько строчек, Темари повержено всхлипывает. — Значит так, – я разгибаю спину и стучу карандашом по полученному обведенному ответу, который сошелся с задачником. – Тут опечатка. — Где опечатка?! – кто-то резко подается вперед и облокачивается о мое плечо, перегибаясь через него и заглядывая в тетрадь на подоконнике. Я едва не подскакиваю на месте и, крутанувшись, поворачиваю голову. Узумаки стоит прямо за мной, в его руках почти такая же, как у Темари, тетрадь только без пружин, черная ручка находится за ухом, а карандаш в пальцах, им он исправлял ошибки… — Какого черта, Узумаки? – я сдвигаю брови и отхожу назад, упираясь поясницей в подоконник. Темари вдруг фыркает, и я замечаю, что за Узумаки стоит еще добрая половина ее потока. Студенты внимательно до сего момента следившие за моими махинациями с примером, сейчас пришибленно смотрят на меня как на божество. Я вскидываю брови: — Неужели все было так запущено? В ответ раздается взволнованное гудение, и я, хмыкнув, поворачиваюсь обратно к тетради. Плотное кольцо за спиной становится еще теснее, и к плечу прижимается Узумаки. Я осторожно вдыхаю и обвожу цифру в примере задачника, гудение мгновенно замолкает. — Значит так, – негромко начинаю я и кошусь на часы. До социологии еще шесть минут, – опечатка здесь. Тогда вместо тройки, после раскрытия верха, в системе будет ноль, и условие необязательно. – Я перелистываю страницу и стукаю карандашом по второй системе в совокупности. – Здесь условие будет наоборот лишним. Тут простой логарифм. Здесь раскрытие по определению. И тогда все получается, – оживленное гудение снова звучит со всех сторон. — Спасибо, Саске-кун! — Уу… какой ты умный, тебе надо было к нам, Учиха! Я вздыхаю и убираю карандаш. Точная передача слов моей матери. Темари, как ребенок, хватает тетрадь и целует меня в щеку, тут же слышится одобрительный смех парней. — Спасибо Саске! Я киваю, набрасываю ремень сумки на плечо и разворачиваюсь. И тут же наталкиваюсь на Узумаки. — Проклятье на твою голову, Узумаки. Почему ты вечно стоишь за спиной? – вскидываюсь я, а он рассеянно улыбается. Вздергиваю подбородок и подозрительно смотрю него. Чему он радуется? Ах да, пример… Он настолько мелочен? Узумаки торопливо извиняется и убирает тетрадь в огромный черный портфель, я, прищурившись, слежу за ним, и когда он уже было уходит, хватаю его за ремень портфеля, избегая касания непосредственно к плечу: — Постой-ка. Узумаки останавливается и вопросительно смотрит на меня. Я хмурюсь и, скрестив руки на груди, прислоняюсь поясницей к подоконнику. — Я бы хотел услышать резонное объяснение твоих вчерашних слов. Студенты вокруг нас уже ушли в кабинет, только редкие первокурсники с моего потока торопливо проходят мимо в противоположную сторону, в кабинет, в котором должна проходить социология, не преминув заинтересованно посмотреть на нас. Я раздраженно повожу плечом. — Ну-с? – я разве что не впиваюсь взглядом в Узумаки, а он неожиданно легко улыбается: — Услуга за услугу, Учиха. Я сглатываю: — Что ты… Он приближается и при этом не вторгается в личное пространство, да так аккуратно, что у меня создается впечатление, что он знает, что я этого не люблю. — Научи меня рисовать? Его просьба звучит как-то по-детски и слишком наивна. Я моргаю, а Узумаки внимательно заглядывает в мои глаза: — Так что? Ответ на свой вопрос узнать… – он склоняет голову к плечу – хочешь? Я неосознанно сжимаю пальцы на локтях и усилием заставляю себя не отвести взгляда. Отвести значит проиграть, так?… — Если ты хочешь научиться профессиональной живописи, то это не ко мне, – холодно говорю я, и звенит звонок. Узумаки не сдвигается с места: — Я согласен хотя бы на один урок. Всегда хотел узнать, что чувствуют люди, когда рисуют. — А я – когда бьют, – бормочу я под нос и громче говорю, – тогда в понедельник после шести. Студию освободят только к этому времени. — Почему не сегодня? Я машинально тру большим пальцем скулу, которая часто пачкается краской, и снова скрещиваю руки: — Потому что сегодня пятница. Он вскидывает брови: — Пятница, я так понял, это жестокое табу для художников? – его глаза смеются и светлеют. Я кривлю край рта: — Да, а по субботам мы жарим младенцев. Нет, сегодня у меня планы на вечер. Что-то в его улыбке мгновенно гаснет, но он продолжает улыбаться. Бывает так – человек улыбается, а потом точно знаешь, что улыбки больше нет, хоть губы и изгибаются – теплота в глазах меркнет, как свеча. — Ясно, – он кивает, а я насмешливо смотрю на него, поражаясь тому, что сегодня снова могу его читать как раньше. Остается только надеяться, что распахнутые двери завтра не захлопнутся с оглушительным треском, – тогда понедельник, шесть? – интересуется он. Я фыркаю про себя над его подчеркнутой вежливостью: — Да. У меня будет не больше часа. Так что в твоих же интересах не опаздывать и не валять дурака. «Сегодня мы с Темари заканчиваем одновременно. Значит, и Узумаки тоже», – мелькает отстраненная мысль, которую очень хочется четвертовать. У Гаары еще одна пара, он сказал — его не ждать, Хината попросила зайти с ней куда-то там. Мы с Теми выходим из университета и ловим такси. И когда Темари третий раз смиряет меня прокурорским взглядом, на четвертый я не выдерживаю. — Если тебе есть, что сказать, говори. Словесное воздержание плачевно скажется на твоем женском любопытстве. И ее словно прорывает. Да, женское любопытство тут явно плачет… Из потока слов я понимаю, что Узумаки косвенно интересовался сначала о планах Темари на пятницу, потом о планах Собаку, а затем и о планах Каэды. — И? – я сжимаю губы. Подруга хмурится и пожимает плечами: — Сказала, как есть. А надо было приукрасить? — Угу, чтобы Армагеддон посетил сей мир, – бормочу я. – И? Она на секунду вскидывает брови, отчего выражение ее лица становится скептическим и усталым. — И ничего. Он ушел в себя. — Понятно. — Что ты с ним сделал? – насмешливо спрашивает она и пихает меня локтем в бок. — Совратил и пустил по рукам, – угрюмо отмахиваюсь я и упираюсь взглядом в стекло. Темари хохочет, водитель слегка раздраженно смотрит на нее в зеркало заднего вида. — А если серьезно? – продолжает она, спустя несколько секунд. Я подпираю щеку кулаком и зеваю: — Ну, хорошо. Я просто пустил его по рукам. Ах да. И еще нарядил в розовую ленту. Теми закатывает глаза, и я, наконец, устало говорю: — Он попросил научить его рисовать. В следующий понедельник. — Но это… — ее темные глаза распахиваются. Я отмахиваюсь: — Я не люблю праздновать дни рождения. Подруга складывает ногу на ногу, такси лавирует по дороге, обгоняя медлительные авто. — А причина у его просьбы есть? — Угу. Я потребовал объяснений его несколько непонятным фразам, которые он бросил мне в бредовом состоянии, – размыто обрисовал я ситуацию. Излишние детали – излишние вопросы. — Пьян что ли был? Я фыркаю: -Можно и так сказать. -Хм… — задумчиво тянет Темари. – А он знает? – она многозначно выгибает бровь. — Не знаю. Мне все равно. — Значит, ты вместо того, чтобы провести вечер с нами, будешь сидеть с ним, учить его основам живописи? – обиженно говорит она. — Не вижу здесь ничего плохого. Вы и без меня отлично справитесь с празднованием, – безразлично отзываюсь. — День рождение без именинника не день рождение! – почти выкрикивает она, заламывая руки. – Саске! — Ну что? – резко говорю я и поворачиваюсь к ней. – Что ты хочешь, чтобы я сделал? Взял Узумаки с собой на это сомнительное празднество? — Нет, – тихо отвечает она и опускает голову. Я поворачиваюсь обратно к стеклу. Когда такси приближается к центральной библиотеке, в которой я всегда сижу по пятницам, и останавливается, я открываю дверь, Темари негромко вздыхает, не поворачивая головы. Я тянусь к ней ладонью и глажу по волосам: — Я буду там всего час. Так что у тебя будет еще весь вечер, чтобы замучить меня праздничным тортом и всякой прочей мишурой, – устало говорю я. Темари кивает и поднимает голову: — Спасибо. Я взвожу глаза и вылезаю из такси: — Всегда пожалуйста. Эта ночь прошла под какой-то тяжелой пеленой. Я несколько раз рвано просыпался, словно от чужого оклика, и каждый раз, когда вскакивал на постели, голова отзывалась чугунной болью и ломотой в висках. Утро невыносимо медленно заглянуло в окно, и вместо того, чтобы, наконец, встать, я долго лежал и смотрел в потолок. Отмечая про себя, что он все такой же белый. Хм… Суббота. А по субботам мы все втроем уходим в беспамятство – так иногда, криво хмыкая, говорит Гаара. Мда. Беспамятство, и правда, было. С шести вечера субботы до воскресенья. До упора и победного конца. С пафосной речью «посвятим же жизнь, братья мои, алкоголю и папоротникам!» Боже, храни беззаботность. И неведенье. В понедельник всего одна пара живописи и черчение. Четыре часа занятий, и можно со спокойной и выпотрошенной душой ехать домой. Я беру отремонтированный «Бентли» Итачи. Когда торможу у ворот Тодая, смотрю на часы. Десять минут седьмого вечера. Университет встречает мрачной полутишиной. Где-то слышатся отдаленные голоса, разбавленные эхом, где-то чей-то смех. – Некоторые клубы заканчивают очень поздно. Я неторопливо поднимаюсь на четвертый этаж – студия в самом конце коридора, что сразу после лестницы. Я миную ступени, рассеянно держась за перила расслабленными пальцами, почему-то во всем теле чувствуется необъяснимая слабость. Когда я прохожу мимо приоткрытой двери, вдруг слышу резкий звук – такой бывает, когда мяч с силой отскакивает от пола. Я останавливаюсь и заглядываю за дверь. И дыхание перехватывает. Огромный спортивный зал и в нем Узумаки. В одних тренировочных темно-серых штанах и босиком, раскинув руки и ноги, он лежит на блестящем полу. Баскетбольный мяч все глуше отскакивает от деревянных блестящих досок, укатывается в дальний угол. А я словно прирос к полу. Узумаки закрывает глаза, его лицо бледное и почему-то встревоженное. Я сдвигаю брови и решительно собираюсь отстраниться от двери, но он одним слитным движением в прыжке поднимается на ноги. Я почти заворожено смотрю, как его спина изгибается. Он неторопливо идет к мячу, а я не могу заставить себя отвести, наконец, взгляд. От его спины, плеч… Становится нестерпимо жарко. Я торопливо вспоминаю, что пачка сигарет в заднем кармане. Надо сделать что-нибудь, ну хоть что-нибудь, чтобы, наконец, отойти от двери и перестать разглядывать его… всего. Как если бы на нем не было одежды, как если бы он… Я почти рычу, обрывая мысль, и отшатываюсь вглубь коридора, широким шагом направляясь в студию. Сжав губы, громко хлопаю дверью, так сильно, что стеклянная вставка в верхней половине гулко дрожит. Жар не сходит с лица и всего тела, я вытаскиваю пачку сигарет, кидаю сумку на стул, щелкаю зажигалкой и спешно затягиваюсь. Первый раз за все полтора года сколько курю, глубоко. Я закрываю глаза, чувствую, как брови сходятся у переносицы так, что больно лбу, прислоняюсь к ближайшему столу и обессилено опускаюсь на него. Запах дыма и вкус сигарет входят в тело, сильно и до конца, это почти равносильно наслаждению. Выдыхаю и не сразу слышу стук в дверь. — Да, – негромко говорю я. Получилось устало и раздраженно. Узумаки. «Ну конечно, а кого ты ожидал увидеть? Билла Гейтса?» – ехидно хмыкает внутри. «Очень бы хотелось», – мрачно парирую я сам себя и смотрю на входящего Узумаки. Джинсы, рубашка с неизменно закатанными руками и кроссовки. Переоделся. «Слава Люциферу», – раздраженная мысль проскальзывает раньше, чем я ее заталкиваю куда подальше. Узумаки смотрит на меня. Интерес в его глазах сменяется удивлением, когда он смотрит на сигарету в моих пальцах, затем досадой и – почему? – злостью. Я выгибаю бровь: — Ты пришел по делу или глазами сверкать? — Ты куришь, – это не вопрос. Я демонстративно затягиваюсь. И успеваю только обнять губами сигарету, как Узумаки в один шаг оказывается напротив. Крепко перехватывает за запястье, почти отдергивает мою ладонь от губ, выхватывает сигарету, ломает ее пальцами, тушит о свою ладонь и отшвыривает за плечо. Ударяет кулаком в стол справа от моих бедер: — Не кури больше. Я прищуриваюсь и вздергиваю подбородок: — Не все ли тебе равно? Он не вздрагивает как в прошлый раз, приближается к моему лицу, и я отодвигаюсь, смотрю в стену… — Учиха, — он словно просит посмотреть на него. – Учиха, – тише повторяет он, и я вздрагиваю, его рука касается моих бедер. Растерянность мешается со злостью. Я выдыхаю и поднимаю ресницы. Потемневшие глаза Узумаки словно смотрят сквозь меня, в меня. Словно видят все напечатанными строками на белом листе. — Хватит уже, – в его голосе усталость. Я плотнее сжимаю губы, и, вырвав руку, тру запястье, на котором уже выступают красные пятна от его стальной хватки. Узумаки провожает этот жест глазами и придвигается ближе. Порой мне очень трудно признаться себе, что этот взгляд меня пугает. А сейчас… он… Его руки уже откровенно ложатся на мои бедра, медленно скользят вверх, до талии. Жар охватывает лицо, и я сглатываю. Он склоняется, все ниже. Все так же смотрит в глаза, неотрывно. Глубоко. Словно впивается, пожирает взглядом. Пытается запомнить. А я боюсь даже моргнуть. Напряжение струной тянется от меня, соединяет наши глаза. Его лицо придвигается теперь почти вплотную, становится больно смотреть на него, он обхватывает меня за талию, настойчиво тянет на себя и целует. Прижимается губами к моим. Я зажмуриваюсь и тут же распахиваю глаза, упираюсь ладонями в его плечи. Он вздрагивает под рефлекторным движением, прихватывает мои губы губами, касается языком, зубами, после снова губами. Брови изламываются у переносицы, и я опускаю ресницы. Мысли словно вычеркивает зазубренным лезвием, становится больно от возбуждения, которое захлестывает, словно пощечина. Его руки плотно ложатся на мои спину и бедро, притягивают к себе, прижимают к столу. Сдавленный стон срывается с моих губ, я больше давлю на его плечи, чем притягиваю к себе. Он противится, продолжая впиваться в мой рот поцелуем. Воздух заканчивается, я кое-как вздыхаю, раскрываю губы, и дрожь пронзает вдоль позвоночника до поясницы. Его язык врывается в мой рот. Горький вкус моих сигарет и кофе, сладкий запах апельсина и чего-то мятного. Я уже не замечаю, что сижу на столе, Узумаки скользит раскрытыми ладонями по моей спине, закрытой тонким свитером, пояснице. От прикосновений рассудок темнеет и разве что не выгорает дотла. Мои пальцы скользят по его плечам, вверх, туда, где шея, вплетаются в волосы, снова опускаются к шее. Он глухо стонет в губы и вжимается в меня бедрами. Я обхватываю его обеими ладонями, тяну на себя, глажу большими пальцами по линии скул. Жажда словно взрывается, вскидывается со дна вверх, как кобра в смертельном прыжке. Его кожа под моими руками, лихорадочно горящая, бесстыдные губы и касания. Жар не сходит с тела, нарастая сильнее. Хочется закричать от напряжения. И когда Узумаки сминает пальцами свитер у поясницы, проводит кончиками пальцев по обнаженной коже, я с силой отталкиваю его от себя. Дыхание дается с трудом, губы распухли и саднят от укусов, которым не было числа, низ живота сводит тугим узлом. Я сглатываю и соскальзываю со стола. Голова все еще кружится от редких вдохов кислорода, и я поспешно хватаюсь за край столешницы. Прижимаю ставшую холодной ладонь к рту. Губы обжигает, и я тут же отнимаю пальцы. — Ты... опоздал, – говорю я хрипло и почти бесстрастно. Я смотрю на Узумаки. Он старается не смотреть в ответ, просто гипнотизирует дверь в студию. Наверное, ждет, что она заговорит. Я едва слышно хмыкаю и машинально потираю запястье. — Я был в спортзале, – негромко отзывается он, не поднимая глаз. Я выгибаю бровь и, хмыкнув, поворачиваюсь к нескольким расставленным мольбертам. — Если ты пришел стоять, дверь там. Ты как раз сейчас упорно смотришь на нее, – раздраженно замечаю я и поворачиваю мольберт от стены. Узумаки вздрагивает от скрипа за спиной и приближается. Я кошусь на настенные часы и неслышно вздыхаю. Да. Этот час будет долгим…