No apologies and no regrets

Глава пятая Если сейчас меня спросить, почему я не могу определиться с отношением к Узумаки — а я более чем уверен, что рано или поздно этот вопрос будет озвучен либо Темари, либо Гаарой — кроме как «не-зна-ю» я ничего ответить не смогу. Действительно, почему? Он не относится к типу людей, которые меня привлекают. Он эгоистичен и слишком энергичен. В нём больше действий, чем рассудка. Сначала делает, а потом думает, что сделал… если вообще думает. Он невыносимо наивен, его состояние постоянной эйфории и веселья раздражает и злит, он не задумывается о последствиях своих поступков… Перед глазами проносится то, как он оттащил от меня Хидана, каким взбешённым голосом он орал тогда на него, как крепко держал меня ладонью, стиснутой в кулак, за пояс…. Чёрт возьми, он никогда ни о чём серьёзнее «сегодня идем гулять» в своей жизни не задумывался! Его мир сосредоточен вокруг него самого! Вокруг его собственных мыслей! И если бы всё было так просто… Когда мы редкое количество раз сталкиваемся взглядами, не так — вскользь или мгновенно, а глаза в глаза, зрачки в зрачки, несколько длительных секунд зрительного контакта, и я уже начинаю сомневаться в том, что мое мнение о нем верно. Мне трудно читать его, но, между тем, я всегда вижу, когда он улыбается искренне, а когда фальшиво. Я стал точнее замечать смену выражений его лица, хоть мне и редко когда удаётся подобрать к этим сменам слова объяснения. А самому мне кажется, что он всегда с лёгкостью читает меня. Видит мои эмоции как сквозь тонкое стекло, видит, как я злюсь, как с досадой стираю неведомое самому себе выражение лица, когда смотрю на него. Чёрт знает, что творится в голове с утра пораньше. Я хмуро ослабляю галстук, затянутый так туго, что дышу с трудом, и возвращаюсь к картине. Сегодня первой парой живопись, следом пара черчения и всё. По сравнению со вчерашним количеством занятий, сегодня — день «отдыха». Кстати, вчера было черчение, а оно общее с факультетом Темари, а значит, и с факультетом Узумаки. Темари уезжала встретить отца, а где носило Узумаки? Глупый повод раздражаться, но… Я сосредоточенно вытираю кисть. За ходом последнего часа живописи я слежу как-то отстранено. Крутящиеся в голове мысли требуют большего внимания, чем прорисовка основных контуров… — Слава Богу, я прорвалась к тебе, — выдыхает Темари и садится рядом. Краем глаза я замечаю, как на задний ряд, чуть правее от нас, садится Узумаки. До начала черчения всего десять минут. Темари выглядит замученной, у нее занятия с восьми утра, не то, что у меня — с десяти. Я неопределенно хмыкаю: — До меня всегда трудно добраться. Теми фыркает над двойным смыслом этой фразы, и я машинально тру щеку. Почему-то мне кажется, что на коже осталась краска. — Прошу тишины! — преподаватель спокойно обводит аудиторию взглядом. Мы с Темари замолкаем и смотрим на неё. — На художественно-графический факультет сегодня поступила новая студентка. Её перевили к нам из Франции. Мне бы хотелось верить, что обращаться с ней вы будете подобающим образом. — О да, всё будет в лучшем виде, — слышится гогот парней с последних парт. Я сжимаю губы, Темари дёргает плечом, словно отгоняя назойливую муху. — Входите, Каэда-сан. В кабинет входит невысокая девушка. И мой взгляд мгновенно застывает на ней. Я даже не могу точно сказать, что заставляет смотреть на неё. Примерно так человек смотрит, наверное, на кровавый закат или затмение — дыхание перехватывает, а рассудок не понимает, почему ты смотришь, почему не можешь оторвать взгляда… Повсюду слышится восхищённый и потрясенный шепот. Да. Она красива. Длинные, почти до бёдер, золотистые густые волосы с чёрными прядями собранны в два низких хвоста, полные губы, высокие скулы, заостренная линия подбородка, внимательные серо-голубые глаза. Движения грациозны и одновременно спокойны. Десятки пар глаз устремлялись к ее точёной фигуре. Форма Токийского университета смотрелась на ней как костюм известного дизайнера на светской модели. Она красива, но красота решает ещё не всё. — Разве студентов переводят в начале года? — шепчет Темари, я пожимаю плечами и силюсь отнять взгляд от новой студентки, что мне не удаётся. Я вдруг чувствую, как кто-то смотрит на меня сзади. Повернуться и посмотреть, кто это, желания нет. — Проходите и садитесь на любое свободное место, Каэда-сан, — преподаватель кивает девушке и садится за стол. Новенькая мягко улыбается и, кивнув в ответ, движется к рядам парт. — Саске! — кажется, я не услышал обращения несколько секунд назад. Я вздрагиваю и смотрю на Темари. Она вскидывает бровь, и я пожимаю плечами на немой вопрос. — Здесь свободно? Незнакомый голос слева от меня застает врасплох. Я поворачиваюсь и встречаюсь взглядом с серо-голубыми глазами. Новенькая студентка. Я думал, её голос будет на порядок выше, а он оказался немного хриплым и грудным. И мягким. — Да, — я киваю и уже, было, отворачиваюсь, как её голос останавливает меня. — Я – Кристина. Кристина Каэда. — «Зачем она представляется мне?» Я киваю, давая понять, что слышал, и отворачиваюсь, наконец. Меня словно пинают под столом, я безотчетно и быстро смотрю через плечо. Узумаки отводит, было, взгляд, но я быстрее, и он не успевает. Я словно ловлю его в ловушку зрительного контакта. И успеваю заметить, как в потемневших синих глазах проносится досада. На что? На то, что я посмотрел на него? Новенькая студентка слева раскладывает на столе тетрадь, папку с листами и чертёжные принадлежности. Я чувствую аромат ее духов — вишня и что-то цветочное, и еще запах хвои. Наверное, это шампунь. Я вдыхаю неожиданно приятный запах и, прикрыв веки, отвожу взгляд от Узумаки. Он чуть подается вперёд и вправо, словно пытается удержать меня. Зачем? От чего? Темари рядом тоже выглядит как-то уж больно взволнованно. Пока мы чертили очередную модель, я чувствовал на себе взгляд как минимум двух пар глаз. Каэда рядом не навязывалась на разговор, и, кажется, я понял, почему она села именно сюда, а не на четвёртый ряд, на котором тоже есть свободные места. Второй ряд, на котором сидим я, Темари и несколько студентов, которые учились с нами в одной школе, был почти на половину пуст. Первый ряд полностью занят, с третьего постоянно раздаются смешки и шёпот, а о задних рядах и вообще упоминать не стоит. Единственный ряд, не занятый полностью, на котором более-менее тихо и спокойно — это второй. У неё странное имя. Но красивое. А фамилия ещё более странная. Она приехала из Франции? Не удивительно, зная, что Токийский университет — один из самых престижных университетов мира. Хотя для кого как. Я смотрю на часы и сметаю со стола крошки от ластика. Первый час почти закончился. Темари что-то набирает в мобильнике, наверное, с Гаарой переписывается или с подругой. Я обвожу взглядом первые три ряда, чуть поворачивая голову, и тут же сталкиваюсь с взглядом черноволосого парня и Сасори. Я снова забыл, как того коротко стриженного зовут. Они одновременно смотрят в ответ. Черноволосый, Сай, если память правильно подкидывает мне забытое имя, что-то шепчет Сасори. Тот улыбается одними губами — лицо остается бесстрастным и каким-то хищным, словно он зверь, который нашёл истекающий кровью кусок мяса. Меня передёргивает от собственного сравнения, и я отворачиваюсь. Гулкий звонок вспарывает воздух, и некоторые, облегчённо вздохнув, откладывают карандаши и прикрывают папки с листами. Я смотрю на Темари, она кивает, и мы выходим из аудитории. Новенькая студентка задерживается на своём месте, и я почти мгновенно забываю о ней, только внутри что-то щёлкает, словно невидимый карандаш делает незаметную пометку на полях исписанной и исчёрканной тетради. Я не знаю, зачем мы вышли, я понимаю это только тогда, когда мы окончательно выходим. Десять минут перерыва, и в коридорах стоит громкое гудение сотни голосов. Темари тянет меня за локоть к приоткрытому окну и садится на край подоконника. Я останавливаюсь напротив неё, чуть правее. И молчу. Я не знаю, что говорить. Сегодня я бы вообще отказался от способности говорить — слова даются нехотя, с трудом. — Если тебе есть, что сказать, говори, — вдруг чопорно изрекает подруга. Я насмешливо и мрачно смотрю на неё, а затем стукаю костяшками согнутых пальцев по её колену и не отвечаю. Она едва слышно вздыхает. Мы молчим. Я перевожу взгляд на разрастающиеся за окном зеленеющие деревья, скоро листья станут ярко-жёлтыми, потом почти чёрными, а затем и опадут. Я знаю, ей иногда сложно со мной. Ей и Гааре. Я могу днями не говорить, а могу вести себя как ни в чём не бывало. Могу говорить ни о чём и могу со всей серьезностью обсуждать планировку своих дополнительных курсов. Или количество выпитого Итачи кофе. Они привыкли, они знают меня достаточно долго. Но всё равно я вижу, что им иногда тяжело. Это как видеть то, что близкому человеку больно и нечем ему помочь… Остаток недели проходит в судорожном темпе. Одновременно неторопливом и в то же время лихорадочном. Туман однообразных дней, занятий и вечеров за лекциями опутывает голову. Итачи не приехал даже к выходным, хотя обещанные полторы недели ещё не окончились. Да и какие «обещанные»? Он ничего мне не обещал. Он просто не приехал, как я думал. Темари, чем дальше, тем глубже проваливалась в занятия, Гаара, наконец, наладил отношения с младшей сестренкой Нейджи. Как оказалось, Хината, не беря в расчёт её внешнюю уверенность со штрихом надменности, тоже умеет смущаться. Когда в четверг вечером Гаара самодовольно сообщил, что теперь встречается с ней, я фыркнул: «Сего и следовало ожидать», — он нагло улыбнулся в ответ на мои заведенные глаза. Больше с Узумаки мы не сталкивались. Темари как-то обмолвилась на завтраке, что их нагрузили по самый затылок, да ещё досыпают сверху лопатами. Я пару раз видел его на тех же самых завтраках, на общих парах по черчению и сопромату… но не более. И я даже не уверен, рад я этому или нет. Черт возьми, да мне всё равно! Всё равно. «Кого ты пытаешься уговорить, Учиха? Невидимого собеседника? Или самого себя?» — гадливый голос в голове зло смеётся вот уже третий день. Мне хочется заткнуть его. Но даже если и можно закрыть уши, по ночам, во сне, их же не заткнёшь пальцами? Время шло, мстительно ускоряя свой бег, Темари не вылезала из физики, Гаара из новых отношений и психологии, а я… Я всё чаще оставался наедине с Кристиной. Оказалось, что она неболтлива и одновременно разговорчива. Она красива и сообразительна, ей ведомо чувство меры, она не внедряется в моё личное пространство, не бывает назойлива и не суёт нос в мои проблемы, которых с каждым днем не становится меньше, и я скорее откушу себе язык, чем признаюсь, что они просто-напросто складываются из одной проблемы, которая становится всё больше и больше и «труднорешимее». А сомнения, решать ли её, только усиливаются, когда я всё реже натыкаюсь на знакомую тренированную фигуру с отросшими светлыми волосами, которые всегда торчат во все стороны, словно никогда не знали зубцов расчёски. Чувство незаконченности впивается в плоть каждый раз, когда на совместных парах я не замечаю привычного взгляда… в спину, в плечо, в профиль. Когда наступает вторник второй учебной недели, я не выдерживаю. Раздражение мешается со злостью, и когда мы с Кристиной заходим в столовую на завтрак, я упрямо ищу его глазами. И не нахожу. Спустя несколько минут, когда мы берём подносы с едой и садимся за дальний стол у противоположной к двери стены. Кристина качает головой и отпивает из стакана сок: — Саске, — я почти привык к её голосу и манере речи, — не злись. Она сразу начала называть меня по имени. Никаких дополнительных обращений. Я не знаю французского языка, в отличие от мамы или Итачи, наверно, там нет таких суффиксов как «кун» или «сан». Или Каэда не хотела обращать на них внимания. В пример ей я тоже обращался к ней только по имени. О нас, разумеется, в мгновение ока поплыли слухи. Большинство из которых глупы или уж слишком неправдоподобны. «А как же Собаку? Он решил её поматросить и бросить?» «То, что у него смазливая мордашка, не даёт ему права…» «Пф, да плевать! Остаётся надеяться, что новенькая умнее Темари…» «С таким видом ходит с ним словно королева тут…» «Что он в ней нашёл?» «Она красива…» «И что?» «Действительно, красивая кукла иностранной марки и не более» На появление в Тодае Кристины все парни без исключений отреагировали, как на явление солнца в городе ночи. Но она отшивала всех без разбору. Мнение о том, что между нами что-то есть, росло, заражало своей ложью весь институт. Теперь о нас знали даже корпуса психологии и биохимии. Что вообще невозможно, поскольку наш и их корпуса находятся в разных концах Тодая! Гаара вопросов не задавал. И на том спасибо. Опять же, люди тешат себя своей болтовней, расплёвывая слухи направо и налево. Почему они не могут жить своей жизнью? Почему суют носы в жизнь тех, кто хочет жить без лишних ушей, спокойно и размеренно, без происшествий, думая о себе и близких, не обращая внимания на ядовитые языки. Слухи, слухи, сплетни, бред на каждом метре. Зависть. Неприкрытая и враждебная. В глазах девушек и парней. Я не спрашиваю, почему она отшивает всех, мне это не интересно. Я знаю только, что это не моё дело. И если она захочет, то скажет. Сама. Каэда словно что-то чувствует в изменении моего взгляда и чуть склоняет голову, копируя мой жест немого вопроса. Я не отвечаю, только устало опускаю веки и протягиваю ладонь. Она улыбается уголком губ и кладет на раскрытую руку своё печенье. Когда я беру его, она снова улыбается, уже обоими уголками губ, в серо-голубых глазах зажигается тепло. Я привык к такой реакции. Непросто отвыкнуть от старых привычек. Сейчас, когда мы с Темари и Гаарой видимся подолгу только по субботним вечерам, а с Каэдой всё чаще — мы даже в центральной библиотеке вместе засиживаемся до восьми — я не могу отказать себе в таких привычных поступках. Остаётся лишь надеяться на то, что она не будет искать в них какой-то несуществующий двойной смысл. Впрочем, я даже не беспокоюсь об этом. Кристина не из тех девушек, которые навязываются, если даже видят, что интереса к ним нет. Но, кстати говоря, я не думаю, что я не заинтересован в ней. Скорее наоборот. Как всегда я сел с краю стола, наверное, неосознанно пытаюсь закрыть собой Крис. Каждый раз, когда мы с ней входим в столовую и выходим, также вдвоём, нас провожают десятки пристальных взглядов. «Как голодные собаки, ищущие повода для лая», — мелькает в голове холодная мысль. Когда до звонка остаётся не больше пяти минут, я поднимаюсь на ноги, беру поднос с опустевшей посудой и разворачиваюсь… Звон стаканов друг о друга, громкий грохот тарелок о плиты пола. Практически оглушенный, я не сразу понимаю, что я столкнулся с кем-то. Поднос почти выворачивает из рук силой удара плечом о чужое плечо, локоть больно стукается о чужой локоть. Я раздражённо вскидываю голову, одновременно пытаюсь отойти в сторону. Столкнувшийся со мной отходит в ту же сторону, и мы снова сталкиваемся, на этот раз поднос в чужих руках выбивает из хватки пальцев и летит на пол к осколкам стаканов. Да. Я хотел этого. И не хотел. И я не признаюсь даже себе. Никогда. Взгляд тонет в пронзительной синевы глазах, где-то на краю мыслей я замечаю, что левый рукав моей рубашки облит чаем. Узумаки. Я ниже его чуть больше чем на полголовы, я вижу, как его зрачки, черные и расширившиеся, скользят по моим щекам и лицу. В его глазах, на самом дне, плещется непонятное выражение. Радость? Удивление? Или смех? Что? Я успеваю сжать губы, презрительно кинуть «С дороги, идиот!» и, резко одернув левый рукав, стремительно двинуться к дверям, не забыв поставить поднос на широкий стол для них. Уже на пороге широких дверей я чуть поворачиваю голову, искоса бросаю взгляд на отходящего от места столкновения Узумаки и замечаю на его губах тщательно, но с трудом скрываемую улыбку. Я улыбаюсь и закусываю губу изнутри, грудь сдавливает горячей волной и тут же отпускает, я снова закусываю губу. Чёртов идиот. Мог бы сразу сказать, что хотел увидеться дольше, чем на полсекунды, незачем было поливать рукав чаем и избегать! Я усмехаюсь, внутри все теплеет. Кристина догоняет меня спустя несколько минут, когда я уже миную лестницу на третий этаж и тщательно привожу рубашку в порядок… Среда приносит с собой ливень и теплый ветер после. Вокруг ничего не меняется, я с досадой сжимаю зубы, когда и в пятницу тоже даже на завтраке не вижу его. Чёрт бы его побрал, одно то, что я злюсь из-за этого, выводит меня из себя. Крис каждый раз видит мои вспышки злости и каждый раз ничего не говорит. Неделя заканчивается тем, что я решительно ставлю точку на своих неоконченных мыслях, оплетаемых недосказанностями самому себе. Плевать. Очередная неделя, третья по счету, начинает холодать. Солнце всё так же неотступно греет асфальт, но в воздухе чувствуется неотвратимое приближение середины осени. Янтарной и терпкой. Как мёд. В среду после окончания последней пары живописи я предлагаю Крис прогуляться, и она рассеянно соглашается. На прошлой неделе, в субботу, Гаара с Темари снова устроили чёрти что. И это «черти что» длилось до пяти утра. Темари приканчивала две бутылки вина, Гаара мрачно пил портвейн, а я всю ночь задумчиво смотрел в бокал коньяка. Тема «Узумаки — его вид и подвид» была благополучно забыта. Оказалось, что за Темари стал ухаживать какой-то второкурсник с физмата. Как же его имя… Я захлопываю шкафчик и жду, когда Каэда переобует туфли. Нара Шикамару, если память мне не изменяет. Теми ещё говорила, что он умён, но его вечное чувство лени, как палка в колесах работы. Я хмыкаю про себя, и мы выходим из университета. Когда мы минуем тёмно-красные ворота, я краем глаза рассеянно начинаю разглядывать профиль Кристины. В который раз в голове проносится тот факт, что она красива. Даже слишком. Я ни разу не видел, чтобы она при мне открыто улыбалась или смеялась. Все её улыбки — это уголки губ, неуловимо приподнятые. Должно быть, я не достаточно хорошо её знаю. Или она чего-то боится? Не отдавая себе отчёта в том, что я делаю, я сжимаю и разжимаю губы, протягиваю левую руку и обнимаю Каэду за плечи, мягко привлекаю к себе, прижимая пальцы к её предплечью. Кристина ощутимо вздрагивает, её распущенные сегодня волосы скользят по моему обнаженному запястью, задевают закатанный рукав рубашки. Я усмехаюсь краем рта, когда она не смотрит на меня, только улыбается. Подкрашенные губы изгибаются в широкой улыбке. Наконец-то, чёрт побери. Я едва слышно фыркаю, и она прижимается к моей руке теснее, чуть опускает голову, я замечаю, как её щеки краснеют. Знакомое чувство, жаль, не могу вспомнить, где я это уже чувствовал. Мы подходим к пешеходному переходу, я убираю руку с плеча и беру её за расслабленную ладонь. Крис снова вздрагивает, зажигается красный свет, и мы останавливаемся. Глядя на нас, кто-то оборачивается, кто-то присвистывает. Шепоток идущих мимо девушек доносится до ушей, и Кристина снова краснеет. Я и не замечал, что она так восприимчива. Куда делось её спокойствие и выдержка? Слово «хладнокровие» будет здесь неуместно, но почему-то очень хочется его вставить. Я тяну её за собой, когда загорается зелёный свет, и мы молча переходим дорогу, держась за руки и касаясь плечами друг друга. Её хрупкое плечо под моими пальцами, тёплые нагретые солнцем пряди волос, скользящие по коже. Я и не думал, что она так утончённа. А если сравнить наши запястья, взять те же пальцы. Аккуратные и тонкие, и кожа, словно бархат, облегает округлые косточки на внешней стороне запястий. Несколько серебряных колечек на правой руке, недлинные ногти, выкрашенные в прозрачный лак. Мне всегда говорили, что мои руки идеальны для либо игры на фортепьяно, либо для рисования — пальцы длинные тонкие и ловкие. Но если в моих — сосредоточие гибкости, то в пальцах Крис — мягкость и изящество. И вообще, какого чёрта я думаю о её руках? Я ловлю себя на том, что бездумно глажу большим пальцем запястье Каэды. Обдумывать свои действия — я внутренне горько усмехаюсь — бессмысленно. Мы доходим до парка, всю дорогу мы молчали, я всё также держал её за руку, и садимся на ближайшую к центру резную лавку. Вокруг почти нет людей, шум воды в фонтане совсем не успокаивает. Я бросаю сумку рядом, Кристина придвигается, я обнимаю её за талию, другой рукой скольжу по её тёплой щеке, приближаю своё лицо. Её глаза прикрыты. В голове ни одной мысли, только стойкое чувство, что где-то это уже было, но только со мной и другим человеком. Я назвал бы это экспериментом или смертельным номером, да чем угодно. Желание проверить свои несуществующие догадки устремляется к своему пику, и плевать ему на то, что я ничего не испытываю к девушке, которую сейчас обнимаю. Только интерес, любопытство, эгоистичное любопытство, узнать, такая ли она, как все, чем она отличается от других, почему с ней так спокойно, почему я заинтересовался ею… Она краснеет от моего пристального и жадного взгляда, смаргивает, ресницы отбрасывают тонкие-тонкие тени на её слегка загорелые щеки. Я скольжу пальцами по её скуле, обвожу контур подбородка, её тонкие золотистые брови изламываются у переносицы, едва слышный стон вырывается из-за приоткрытых губ. Она распахивает глаза, которые из серо-голубых стали почти синими. Синими… Чёрт. Я целую её. Скользя ладонью по затылку, запрокидывая ее голову, углубляя поцелуй, она повинуется движениям моего языка, впускает в себя, подаётся навстречу, выгибается в спине. И я готов себя убить, застрелить, что угодно. Вот почему она заинтересовала меня. Ворох мыслей врывается в опустевшую голову. Воздух заканчивается, я отстраняюсь от неё, Каэда прерывисто вздыхает, и я снова припадаю к её губам. Поцелуй, всего лишь поцелуй, ничего более. Я твержу себе эти слова, продолжая целовать её губы, крепко обхватывая за талию и затылок и видя лицо совершенно другого человека. За окном темнеет неожиданно. Или это я слишком долго сидел на подоконнике и смотрел в одну точку на солнечном небе, что привык к свету? Сигарета тлеет в пальцах опущенной руки. То, что я решил загнать его в угол, когда закончил школу, было ошибкой. Я всего лишь хотел… «Загнать его в угол». Мрачный голос продолжает идиотскую мысль, которая лишена всякого рода смысла. Я неглубоко затягиваюсь, прекрасно зная, что Итачи не почувствует запах сигарет, если приедет послезавтра. А приедет он далеко не послезавтра. Надо что-то делать. Попытаться как-то… «Интересно, зачем?» Затем, что это глупо и… «…и тебе страшно, что он не поймёт?» Нет. Я хмурю брови и выдыхаю тонкую завивающуюся струйку дыма. Она расплывается паутиной к потолку и растворяется за считанные секунды. Медленно, неторопливо и лениво. Мне не страшно. Я не хочу лишних проблем. «Они начались с того дня, когда ты первый раз столкнулся с ним и позволил вторгнуться в личное пространство». Надо же какая длинная исповедательная речь собственных мыслей, которые не хотят подчиняться гласу рассудка. Который, впрочем, уже давно отказался от своего места проживания в моей голове. Я вздыхаю и отбрасываю волосы со лба. Рядом с ним находится невыносимо трудно. Было трудно. До того момента, как мы не стали видеться раз в неделю. Мы в одном корпусе, у нас занятия чаще всего на одних и тех же этажах, у нас общие пары хотя бы два раза в неделю… и всё равно. Что бы он сам не говорил, хоть он и не говорит ничего, он избегает меня. Или это я избегаю его. Да… время как вода. Банально, но точно. Не успел заметить, как прошло лето и почти месяц первого года. Данное самому себе обещание уже не кажется верным. Стоило ли? Я подношу сигарету к лицу и отстранённо смотрю на пепел на кончике. Стоило. Или нет? Чёрт, мои нескончаемые противоречия самому себе когда-нибудь сведут с ума. Я не знаю, зачем я это сделал. И думать не хочу, что имел в виду. И то бессмысленное обещание, и сегодняшний поцелуй. А самокопание ещё никому не приносило пользы, особенно в одиночестве. Бесполезное и неблагодарное дело, надо сказать. Гааре и Теми не стоит знать о Кристине. Это моё личное дело. Но даже если так, они же знают об Узумаки. «Упоминать о котором ты запретил ещё летом, до того момента, как сам не захочешь о нем говорить», — угрюмая мысль назойливо крутится в голове. Я соскальзываю взглядом с сигареты и опускаю руку. Да и понял ли он, что я чего-то хочу сказать тогда у школьных ворот и в первый день учёбы в Тодае? Должен ли я вообще чего-то ждать или опасаться? Ответ нащупывается сам собой, когда я вспоминаю эти две долгие недели, пролетевшие как в тумане. Не должен. Не нужно. Бесполезно. И к чёрту. К чёрту тогда… Я снова затягиваюсь и тяжело выдыхаю густой дым. В пятницу приезжает Итачи. Я звоню Кристине, говорю, что меня не будет сегодня на занятиях, прошу, чтобы она передала старосте. Она отвечает, что передаст. И ни слова о вчерашнем. Я кладу трубку с каким-то чувством облегчения. Словно я отчего-то боялся идти сегодня в институт. Я стал хуже спать и рано просыпаться. Ежедневный дёрганый сон уже достал меня самого. От принятия снотворного удерживает строгое предписание Кабуто-сенсея. «Никаких химикатов». «А это не химикаты», — хмыкаю я, пытаясь оправдать желание выпить литр снотворного и забыться мёртвым сном. Это единственно действующее средство от кошмаров и бессмысленных мыслей, которые оккупировали мой рассудок. Я снова еду в аэропорт, зонт стукается по колену в такт движению такси. Сегодня ветрено, а час назад пошёл дождь. Самолет Итачи через полчаса, и я более чем уверен, что стоит брату на меня взглянуть, и он все поймет. Поймёт, что я неустанно думаю об одном и том же, и это мучает. Делает больно. Боль. Слишком сильное слово, слишком глубоко напитано чувствами, которых у меня нет. Естественно, мысли об этом не принесут никакого толка. И уж в особенности покоя. Мне незачем снова сталкиваться с ним. Незачем. Потому что… — Завтра я куплю себе хороший ствол и пристрелю того, по чьей вине на твоём лице такое выражение, — сухо говорит Итачи, когда мы идём от аэропорта. Я не отвечаю. Края зонта снова задевают брата по лбу и затылку, и он, ругнувшись, отбирает его у меня. Итачи выше меня, не на много, но всё же иногда приходится чуть-чуть приподнимать подбородок, чтобы посмотреть в его глаза. Такие же чёрные, как у меня. Хотя мама иногда говорит, что у меня они чернее. Итачи набрасывает ветровку на сгиб локтя и резко притягивает меня к себе за плечо. Справа проносится какой-то пацан с надвинутом по самые глаза капюшоне. Почти мгновенно Итачи убирает пальцы с моего плеча, но я не отхожу. Погода портится на глазах. Наверное, на Окинаве сейчас теплее, чем в самом центре Токио. Говорить Итачи о Кристине — верх глупости. Да и зачем? И как?.. Брат словно угадывает мои мысли: — Я не буду заставлять тебя говорить. Я хмыкаю, Итачи улыбается краем рта. Мимо нас проходят люди, кое-где парочки, навстречу идет пожилая пара, оживлённо обсуждающая новый возможный подарок дочери. Я не люблю суету, а сейчас ловлю себя на том, что людность дороги и улицы совсем не раздражает. Наверное, многие люди когда-нибудь перестают обращать внимание на других, что вокруг. Многие, но не я. Я не могу. Высокомерие и дистанция — это просто. Но игнорировать… В любом случае, глаза можно закрыть, но не уши. Во всяком случае, не навсегда. Сколько себя помню, все мои семнадцать лет я видел, как на меня смотрят люди. Сначала это восхищение, потом удивление и растерянность. Следом раздражение, злость — моя стальная дистанция. Ну а потом досадливое хмыканье, понимающие улыбки в спину и… снова восхищение. Я даже самому себе объяснить не могу, почему я замечаю это и почему это оставляет внутри… осадок. Выделяться из толпы — в нашей семье это с наслаждением умел делать лишь Итачи. Даже моей матери после замужества было сложно принять положение в обществе. Я до сих пор помню, как она натянуто улыбалась соседке, которая поздравляла ее с покупкой нового дома. А потом как-то привыкла. Нашла работу и, когда мне исполнилось четырнадцать, а Итачи восемнадцать, подала на развод. Отец уже заколебал нас всех своими традиционными лекциями на тему «как построить жену и сыновней по стойке смирно». А мама… мама знает четыре языка помимо родного: французский, итальянский, немецкий и английский, русский ей, увы, так и не дался. Она собрала вещи, и поездки за границу стали частыми, потом систематическими, а потом и систематически долгими. Художница и модельер, она без помощи отца встала на ноги, без его состояния и «влиятельных кровососов», как мама любит называть коллег отца. В Париже она наняла адвоката, который теперь еженедельно пытается пробить развод, а «кровососы» всячески ставят ему палки в колеса. До дома мы идем пешком. Кончики пальцев начинают мёрзнуть, а время доходит до одиннадцати часов. И если очень постараться, я ещё успею на последнюю физкультуру. Но… стараться мне не очень хочется. Всю дорогу мы молчим, я опять же не знаю, что говорить, а Итачи… Я искоса смотрю на брата. Как всегда спокоен. А помнится, в мае он поднял такой шум из-за моего приступа астмы. Досталось даже Гааре, который отделался синяками на скуле. Итачи ловит мой взгляд и едва заметно вскидывает брови: — М? Я отвожу взгляд. Мы доходим до поворота, и я вдруг понимаю, что эта дорога ведёт к Токийском университету. Я тут же вскидываю голову: — Итачи? Брат пожимает плечами: — Меня все равно не будет дома до вечера… — он снова ловит мой взгляд, на этот раз откровенно вопросительный. — Надо решить кое-какие проблемы с бумагами. Я не отвечаю, только отворачиваю голову. — Брось, Саске. Я знаю, что ты хотел побыть со мной, пока я тут. Так вышло. Ты же знаешь, что… «Не оправдывайся передо мной как перед своей девушкой», — раздраженно говорю я про себя, пока Итачи продолжает. — Ничего я не хотел. У тебя мания величия, — хмуро почти огрызаюсь я и с остервенением начинаю тереть пальцы, которые уже закоченели. Надо было взять хоть куртку. В одном свитере и в дождь — верх сумасшествия. Я не вижу выражения лица Итачи, но его голос вроде бы спокойный: — Ладно. Тогда не бери в голову. Я просто подумал, что… — Я понял, — обрываю я его. Он как всегда видит больше моего и понимает также больше. Хотел, чтобы я не сошёл с ума в пустом доме, слишком уж жестокое благородство. Тёмно-красные распахнутые ворота Тодая стали еще темнее от дождя. Издалека они кажутся почти кирпичного цвета, а вблизи разве что не бурыми, как кровь. Зачем, спрашивается, я звонил Крис сегодня утром? Зачем не одел форму? Сегодня по расписанию последней парой физкультура. А время уже двенадцать. Вторая половина пары должна начаться уже через десять минут. Я тру пальцем переносицу и неосознанно замедляю шаг, Итачи делает вид, что не заметил этого, или всё-таки просто не заметил. По его спокойному лицу трудно что-либо понять. Почему, спрашивается, он меня всегда свободно читает? Или мне это кажется? И всё дело в том, что мы родственники? Телефон вдруг резко звонит, и я, вздрогнув, задеваю брата плечом. Он тёплый. В отличие от меня. Кажется, что не только руки, но и все тело медленно-медленно коченеет. Я по наитию плотнее подступаю к Итачи так, чтобы мое плечо касалось его груди. Телефон продолжает звенеть, и я тянусь к заднему карману джинс. Кашемировый свитер тягуче вбирает в себя вожделенное тепло и лениво передает коже, по которой мгновенно расползаются тёплые мурашки. — Да, — я рассеяно прижимаю трубку к уху, забыв посмотреть на номер вызывающего, полностью сконцентрировавшись на тепле от тела брата. — Хм, у меня галлюцинации, или я вижу тебя с каким-то парнем под одним зонтом? — усмехается Гаара. Я вздрагиваю и поднимаю голову, пристальнее вглядываясь в окна Университета. Бесполезно. Из десятка корпусов попробуй тут угадать какое именно окно… Вот не чёрт, а? — Что скажет Итачи, когда узнает, что ты шел с этим парнем и прилюдно прижимался к нему? — продолжал забавляться Собаку. А я мрачно его слушаю и замечаю, как Итачи кривит края губ. Хм, а ведь он слышит телефонный разговор? Я иду практически вплотную к нему, и он точно слышит слова Гаары. Я закатываю глаза и тяну Итачи за запястье, заставляя отогнуть руку с зонтом. Косые капли дождя тут же впиваются в лицо и свитер, оплетающее, было, тепло снова растворяется в холодном порыве ветра, и я ёжусь. Итачи возвращает зонт на прежнее место, и мы останавливаемся у распахнутых ворот. — О блин… — выдыхает Гаара. — В следующий раз, Собаку, прежде чем делать выводы, думай тем, что у тебя между ушами, а не тем, что между ног, — холодно и негромко говорит Итачи, и я отстраняюсь от него. Собаку, разумеется, услышал его слова и пришибленно замолк. — Ты где? — спрашиваю я. — У вас вроде занятия в… — Перенесли, — коротко поясняет Гаара. — С третьего корпуса в пятый. — Это который наш с Темари? — я смаргиваю каплю дождя, и Итачи вдруг набрасывает на мои плечи свою ветровку. Я исподлобья смотрю на него, а он так же мрачно смотрит в ответ, только на дне чёрных зрачков дрожит тёплый огонек. — Нам поставили физкультуру совместную с дизайнерским и техническим. Я мысленно представил себе, что будет твориться в забитых залах, которые и так сутками переполнены тренирующимися командами Замечательно, ничего не скажешь. Хорошо, что мне разрешено только сидеть на физкультуре. Предстоящее состояние «банка с селёдками» навевает суеверный ужас… «В котором будет ещё и Узумаки», — угрюмо довершает мысль внутренний голос, который очень хочется заткнуть и засунуть в очень тесную бочку с тухлыми огурцами, чтобы прочувствовал — каково оно. — Ладно. В общем, я сейчас подойду, — устало говорю я в сотовый. — Зал какого этажа? — Третий этаж, большой зал. Не тот, который со стороны мужских туалетов, а ближе к библиотеке. — Хм, после поворота? — Да, он. — Хорошо, — я отключаюсь и убираю сотовый. Однозначно, запомнить все коридоры двух корпусов — главного и для занятий, за месяц почти невозможно. Я не смотрю на Итачи, когда стаскиваю его тёплую ветровку со своих плеч. Он останавливает мои руки влажной от дождевых капель ладонью: — Оставь. Я не отвечаю, только вдеваю руки в рукава ветровки. — Увидимся, — рассеянно бросаю я и прохожу через ворота. Дождь усиливается, тяжёлый шум и утихающий ветер касаются волос и лица. «Я забыл очки», — отстранённые мысли блуждают в голове. Радует, что спортивная форма всегда остается в Тодае. Несколько ступеней лестницы к крыльцу с главными дверьми университета я миную почти бегом, с волос течет разве что не ручьями. На крыльце, прижавшись спиной к невысокой, с метр примерно, ограде сидел на корточках какой-то парень. Спрятав сцепленные руки между коленями и опустив голову, он, казалось, уснул. «Позвать, не позвать?» — размышлял я, так и замерев с протянутой к двери ладонью. Случай решает иначе. Парень вдруг вскидывает голову, и я вцепляюсь в ручку двери. Узумаки. Почему, когда стоит мне расслабиться, я вижу его? Это что, такой новый изощрённый анекдот Бога? Или Дьявола? — Привет, — он поднимается слитным движением, скользя спиной по ограде, спружинивает на ноги и убирает руки в карманы спортивных штанов. Я, выгнув бровь, скептически окидываю его взглядом: — Насколько мне известно, вторая физкультура уже началась, — я быстро смотрю на часы, проверяя, прав ли я. Да. Точно. Я зашёл на крыльцо как раз в то время, когда началась следующая половина пары. На его лице почему-то написано искреннее удивление и… будь я проклят, если это радость. — Попал под дождь? — интересуется Узумаки. Я суживаю глаза: — Что ты здесь делаешь? Он вдруг делает шаг ко мне, а я заставляю себя не отступить. Отступить — значит проиграть. Заведомо проиграть в… да в чём угодно. Даже в обычном разговоре. — Дышал свежим воздухом, — отзывается Узумаки и тут же смеётся, коротко и как-то грустно. — Ты всегда не отвечаешь на мои вопросы, но я почему-то всегда отвечаю на твои. Почему? Я меланхолично смотрю на то, как его лицо светлеет: — Нелегко быть человеком, который прогибается под других, наверное? Слова, язвительные и отстранённые, срываются с языка скорее, чем я осознаю их смысл. Узумаки сдвигает брови и подступает на ещё один шаг ближе. Теперь нас разделяет ширина нескольких ладоней, я могу разглядеть на его лице капли дождя. Дождя? Откуда они на его лице, если он сидел на крыльце? Я демонстративно раздражённо отхожу, и на мой подбородок тут же ложатся тёплые чужие пальцы. Я вздрагиваю и зло поднимаю голову, смотрю в потемневшие глаза Узумаки: — Руки убери.