Экзамен на раздевание

— Я уверена, это просто недоразумение, — мямлю я, в очередной раз выискивая глазами знакомые окна третьего этажа. Недоразумение и Невский скоро станут синонимами. — Он брал отгул по семейным обстоятельствам, но сегодня был педсовет, — снова и снова повторяет классная, — и он вызвался помочь нам с арендой зала для выпускного. Глеб Максимович слишком ответственный, чтобы вот так вот пропасть, вдруг что-нибудь случилось? Худшее, что могло случится, уже случилось на столе Сан Саныча, Надежда Лукьяновна. Нервно перебираю пальцами комбинации цифр на домофоне, в попытке найти нужную квартиру. — Вы же занимаетесь дополнительно? Сможешь наведаться к нему домой? — Как только будут какие-то новости — я сообщу, — обещаю я, прощаясь с классной. И все-таки в чем-то она была права. От недобиолога не было никаких вестей. Сам факт того, что он пропускал наши внеклассные занятия, с примесью иронии и толикой садизма со стороны Невского, давали повод для размышлений. И если этот Глеб-без-Максимовичей все еще жив, я пошлю его нахер во второй раз. Дважды. Надежда Лукьяновна застала меня на полпути домой еще одной неожиданной хохмой в исполнении Невского. Мне кажется, будто меня выдернули из реальности на пару минут, потому что мое четко распланированное сухое приветствие, игнорирование всех аморальных шуток и идиотских недвусмысленных намеков биолога, а также безразличное прощание катились к чертям собачьим. Прямо как моя жизнь, прямо как все, чего касались руки Невского. Я чертыхаюсь, в очередной раз, не дождавшись ответа от домофона. Мне плевать. Плевать на то, что могло произойти или произойдет с этим бестактным засранцем с манией величия, приравнивающейся по размерам к его самомнению, нездорово распухшему за счет тихих стонов его воздыхательниц. Только губы немного сводит от тупой, ноющей боли. А сама-то? Воспоминание отдается на языке привкусом глинтвейна. Не выдержав, я просто пинаю дверь ногой, разнося по подъезду обиженный лязг металла. И продолжаю бить, пока боль немного не отрезвляет затуманившееся сознание, а из балкона на первом этаже не высовывается лысый мужчина. Он смотрит на меня как на диковинку, пытаясь сморгнуть увиденное. Пятьдесят с лишним килограмм ненависти и злости видимо его не впечатлили. — Девушка, вы полоумная, что ли? — Мне нужно на третий этаж, — ярость продолжает отдаваться в ушах гулким бегом пульса, — откройте мне дверь, пожалуйста. — Вы в какую квартиру? — он с презрением оглядывает меня с ног до головы, прикидывая сколько имущества я смогу унести на своих плечах. — Третий этаж, вторая железная дверь от лестничного пролета. Он снова окидывает меня пронзительным взглядом, исполняя нереализованную мечту детства — стать следователем. Клокочущее возмущение достигает своего апогея. — А вы точно не бешеная? — А вы точно врач? — оскаливаюсь я. Лысина, блеснув в вечернем солнце, обиженно скрылась в помещении квартиры. И я чувствую, металлический привкус крови. Губы ноют нестерпимо, а гулкие, ухающие удары сердца окончательно вводят меня в ступор. Мне все еще плевать. Плевать на дешевого героя таких же дешевых романов, в которых вздымаются «холмы», «стволы», «стебли» и другие предметы растительного мира. И мне дико хочется хорошенько влепить Невскому, за аляповатую небрежность во внешности, до дикого безнравственную натуру и идиотскую привычку врываться в мою жизнь сожителем, паразитирующим на любом мало-мальски важном объекте моего внимания. Но в очередной раз ударив по двери ногой, железная дверь, будто обидевшись, отдается настойчивым писком. Из-за двери показывается уже знакомая лысина, с невероятно возмущенным выражения лица. — Вы совсем больная! Но я уже проношусь мимо него, оставляя мужчину наедине с его врачебным, непредвзятым мнением. Ноги пружинят от знакомых ступенек, а горло перехватывает на первом же пролете. Мне кажется, я бегу будто во сне — слишком медленно, увязая во времени словно в болотистой трясине. Три этажа растягиваются в бег с препятствиями и марафон в сорок два километра под палящим июньским солнцем. Я делаю это только ради Надежды Лукьяновны. Мне плевать. Все еще плевать на тебя, хренов ты засранец. Продолжаю повторять я, в такт своему астматическому дыханию. Только губы немного сводит от тупой, ноющей боли. Третий этаж встречает меня неприятным запахом гари. Вторая железная дверь от лестничного пролета. Я и не надеялась отделаться легким испугом, когда понимаю, что тяжелый запах гари доносится из-за нее, вместе с надрывным мяуканьем злосчастного кота. И спонсором моих нездоровых, рисующих страшные образы обугленной фурнитуры, мыслей выступает чертова фантазия. Наученная опытом, я продолжаю оббивать носки балеток о железную дверь квартиры. Боль остается только марким напоминанием о том, что я все еще живой организм — лупить от этого с меньшей силы я не стану. Мне плевать на тебя. Открой сраную дверь и катись на все четыре стороны, трахай учительниц на столе Сан Саныча, называй меня бестолочью и порти мою жизнь, своей самодовольной физиономией, которую приходится видеть то там, то здесь, вездесущий хренов биолог. Зефир заходится в новой порции воя. Я чувствую бессилие, подступающее к горлу комом невысказанного мата. Запоздало думаю о том, что стоит вызвать пожарных. — Твою мать, — хриплое, брошенное где-то в глубине квартиры. И это для меня — спусковой механизм. Боль становится слишком явной, но на этот раз я не обхожусь одними только ногами. Со стороны могло бы показаться, словно «больную» накрыл с головой эпилептический припадок, но я колочу входную дверь с такой силой, что эхо наверняка потревожит и незадачливого судмедэксперта с первого этажа. Я слышу шаркающие, быстрые шаги и зачем-то отскакиваю в сторону, словно меня могли уличить в хулиганстве. Дверь открывается со скрежетом ключа в замочной скважине. Мне даже не хочется разглядывать его лицо, в надежде что его безумную, надменную ухмылку смог выжечь огонь. — Какого хрена? — голос Невского вялый, словно уставший. — У меня к вам тот же вопрос, — бросаю я, отталкивая биолога от прохода. В квартире стоит жуткая вонь. Дым клубится под потолком, и я чувствую, как начинают слезиться глаза. Пытаюсь собраться с мыслями, продвигаясь к темному облаку. Действовать надо быстро. Первым делом — локализовать место пожара. Зефир, путаясь под ногами, шмыгнул к входной двери, не удостоив меня даже привычного надменного «мяу». Я прикрываю лицо воротником футболки, проходя на кухню, двигаясь буквально на ощупь. Слышу раздающиеся позади шаркающие шаги Невского. Очертания кухни почти неразличимы — смог плотным слоем забил все пространство клубящимся дымом. На плите, потрескивая отшелушивающейся коркой эмали, коптится кастрюлька с неясным, чернеющем варевом. Долбанный поваренок. Кашляя и все еще держа у носа ворот футболки, пропитавшейся запахом гари, выключаю горелку. Открываю форточку. Выхватив со стола два полотенца, стаскиваю черную кастрюлю с плиты. Ставлю в раковину. Движения отточены. Я мало понимаю, что делаю и почему испытываю так мало теперь, оказавшись внутри квартиры. Только адреналин, бьющий по ушам хромающим на один ритм пульсом, напоминает о том, какие мысли закрадывались ко мне в голову до этого. Невский молчит. Я даже не смотрю на него, проходя мимо в другую комнату, раздергивая шторы и открывая настежь окна. Он наблюдает за мной со стороны, пустым, одичалым взглядом незнакомого мне человека. Время от времени он тянется к пачке сигарет, но отчего-то так и не закуривает. — Ваши потуги к кулинарии чуть не привели к пожару, — бросаю я, когда создавать видимость работы, чтобы избежать разговора становится невозможным. Биолог не смотрит на меня больше. — Я здесь по просьбе Надежды Лукьяновны, если вдруг, помимо своих кулинарных способностей, сейчас вы хотели применить талант комика, прокомментировав мои действия, — открой чертов рот, Невский, не беси меня. Он продолжает смотреть на белесые полосы линолеума у себя под ногами. Я чувствую, как злость проходится по телу дрожью. Трехдневная щетина — еще один предмет небрежной внешности Невского — стала еще более неаккуратной, придавая псевдо-преподавателю бомжеватый вид. И она бесит меня. Растянутая футболка и уже знакомые поношенные штаны, словно из другой реальности, где он не играл роли дамского угодника, а копошился по мусорникам в поисках бутылок. Мне нравится эта мысль, а наряд юного натуралиста — бесит. Безразлично уставший взгляд, впершийся в пол и лишенный прежней брутальности, — бесит ничуть не меньше. — Вы пропустили два занятия, — мой голос срывается на возмущенный крик, — а вам за это платят, между прочим. Могли бы хотя бы тесты ваши идиотские дать или очередные задачи на гребаную селекцию. Мне кажется, я в фильме ужасов. Я вижу обертку, вижу плотно прилегающую кожу, части тела, но все это только кожура, вроде скафандра без человека внутри — человека внутри Невского. Меня эта мысль пугает настолько, что я неосознанно подаюсь вперед. Страх дезориентирует меня окончательно. Это и так слишком много для меня. От бессилия мама обычно начинала кричать на отца, Тему или меня по выбору. Кажется, яблоня от яблоньки все-таки не далеко падает. Глаза все еще ест от резкого запаха гари. Я надеюсь. — Я с вами разговариваю, — как у мамы не выходит, голос надламывается, выдавая мой испуг. И Невский замечает это. Он поднимает пустой, стеклянный и все еще незнакомый взгляд на меня. И я где-то уже видела его. Я делаю еще несколько шагов навстречу обертке. Он никак не реагирует. Потому я чувствую себя в безопасности, присаживаясь перед ним на колени. Я делаю это наобум, будто зная, что это ничего не изменит. Потому что вблизи я узнаю этот одичалый взгляд. Даже сквозь запах гари я узнаю этот резкий запах алкоголя. Потому что я узнавала этот аромат с самого детства. — Это ведь не так должно работать, — зачем-то говорю я вслух. — Это вы — герой мыльных опер. Плохие мальчики обижают хороших девочек. А кто-то вроде вас падает грудью на амбразуру, в попытках защитить их. — Хороших девочек? — Невский ухмыляется на меня сверху вниз. — Ты часом не дымом ли надышалась? — Это вы у нас на «Мастер-шеф» метите, — кивая в сторону раковины говорю я. Я не могу не смотреть на него. Он не выглядит агрессивным, как обычно выглядел мой отец в минуты хмельного бреда. Немного дезориентированный, немного высокомерный, немного… Невский? — Вас искала Надежда Лукьяновна. Он смотрит на меня сверху-вниз. — Я уснул, — коротко объясняет биолог. — Пить меньше надо, — зло фырчу я. — Безответственно вот так просто пропадать, вы пропустили педсовет, подвели Надежду Лукьяновну с заведением для выпускного. Вроде взрослый человек, а ведете себя как дитя. А если бы я не ломилась к вам? А если бы вы не проснулись? Еще одной надменной замены Сан Санычу я не переживу… Меня уже не остановить. Совесть пугливо жмется на задворках сознания, услужливо напоминая о субординации и границах. Мое обещание послать тебя нахер еще в силе, сволочь. Я невольно засматриваюсь в глаза-льдины, вздернутые пеленой хмеля. И меня гипнотизирует этот безразличный, холодный и будто отсутствующий взгляд, который по мере моих нарочито взрослых наставлений, казалось, теплеет. Я замечаю, как на его лице вновь появляется знакомая колюще-режущая ухмылка, что ударяет по лицу хлесткой пощечиной — он же тебя всерьёз не воспринимает. –… когда на вас полагается коллектив, — зло выплевываю я. — Как же я скучал по этому. От неожиданности, я теряю равновесие и нелепо падаю на колени. Его рука сжимает мой подбородок во властном, не терпящем препирательств движении. Дыхание вышибает из легких с одним коротким смешком преподавателя, когда я пытаюсь вскочить на ноги, предательски покалывающие от слишком долгого нахождения в одном положении. — Иди ты нахер, — выдаю я, отшатываюсь от Невского в сторону. И он улыбается еще шире. — Не надоело еще? Биолог лениво встает со стула, словно не рассчитывая на сопротивление, шагает в мою сторону. Рука нашаривает столешницу и выдвигает первый попавшийся ящик. — Ножи в другом отделении, — советует преподаватель. — Вам бы протрезветь не мешало, — сипло отзываюсь я. — Идите в душ. — Ты снова со мной на вы, — еще один шаг, сколько там той кухни, — мне нравится это. Меня будто парализует. Между нами всего шаг. Ни больше, ни меньше. В голове складывается картинка очередного изнасилования. Запах гари перестал жечь глаза, зато приносил ощущение, будто воздух между нами плавился словно подгоревшая эмаль на злосчастной кастрюле. Я пытаюсь вспомнить голос разума, как он звучал до встречи с Невским, и как тот отмирал с каждой новой встречей с преподавателем. Он снова не воспринимает мое сопротивление всерьез. Он-то ничего и не делает. Просто стоит близко настолько, что даже сквозь запах неудавшейся кулинарной затеи, я ощущаю фимиам горечи сигарет и аромат его духов. Просто подается вперед, опираясь на столешницу, лишая меня всякого шанса на бегство — идиотская вещь, от которой женщины приходят в дичайший восторг. Только я какая-то больно неправильная для этого. Для него это веселая игра на шарнирах. Я кукла, подвешенная на нитях матери. Между моим «нельзя» и его «можно» огромная пропасть в десятки моральных устоев, которые Невскому, судя по всему, просто незнакомы. Деланное понимание, «порывы» и удачное стечение обстоятельств — отличная подоплека для доверия. Ему интересно наблюдать за моей реакцией, потому что мое «нельзя» — его «можно». Не потому ли я сама сегодня здесь? Давыдова, что ты несешь? Но в этом вся суть. — Вы меня откровенно затрахали со своими вечными издевками, — вырывается у меня недвусмысленно. Ведь чем больше запрещают, тем больше хочется. — Я еще не начинал, — так же недвусмысленно отзывается он. И это мое приглашение. Щетина неприятно колет руки. Мне хочется пить обжигающее вино. Потому что дорога была слишком длинной, потому что между моим «можно» и его «нельзя» десятки колких упреков, потому что мне все еще хочется пить. И я пью его. Ощущение жара расползается по горлу чувством знакомого дежавю. На вкус этот глинтвейн намного горче и крепче, чем был раньше, потому, наверное, голова становится легкой, будто освобождаясь от всех ненужных мыслей. Невский, кажется, только этого и ждал. Какой смысл отрицать очевидное? Я проигрываю ему уже не первую нашу партию. Руки преподавателя легко пропускают мои волосы сквозь пальцы, хватая — как и полагалась недобиологу — резко, до болезненного приятно. Он отрывается от меня, в надежде увидеть сопротивление. Я замечаю это, потому что глаза-льдины пытаются заглянуть глубже. Он дышит прерывисто. Чувствую горячее, разжигающее дыхание, когда он зачем-то целует меня в щеку. Вкусно. Будто услышав, Невский отзывается: — Что ты творишь, бестолочь… И я не в курсе. — Хочу пить. Невский не успевает спросить, какого черта я несу, потому что входная дверь надрывается короткими, подоночными стуками. Для меня это спасительная мелодия, а для биолога неохотно вырвавшееся «блять» посреди кухни. — Это все ты со своей вечной удачей, Давыдова, — зло бросает он.