Экзамен на раздевание

      Сосед, осыпая гневными комментариями «неадекватную девушку лет восемнадцати», наконец, сбавляет обороты – я слышу, как спокойный голос Невского действует на него словно колыбельная. Остальной разговор остается между ними, потому я теряю к ним всякий интерес и сильнее упираюсь лбом в прохладный гудящий холодильник, исчерченный порезами ржавчины. Мир катился – это уже входит в традицию? – в тартарары. У меня-то? У золотой медалистки и гордости лицея? Шаблонные, заученные наизусть титулы, полученные посмертно, плавятся, словно восковые фигуры. Я больше не совсем гордость лицея из-за того, что отстранена от занятий; я больше не совсем круглая отличница из-за двойки, поставленной предательской рукой Невского; я больше не совсем культурная, придерживающаяся устава лицея особа, бросающаяся в объятия сомнительных преподавателей биологии. Странная закономерность. После каждой встречи с Невским, я рассыпалась в моральных нотациях и тщательных археологических раскопках самой себя. Ведь в списке аморального из не вычеркнутого оставалось слишком мало пунктов. Под ногами топчется Зефир. Он то и дело косится на мои джинсы, борясь с желанием располосовать ткань по последнему писку моды, но на удивление спокоен. Кажется, кулинарный поединок не отразился на белобрысой морде посттравматическим стрессом. – Дурдом, – тихо заключаю я, накрывая фырчащее создание ладонью. – Все, как ты любишь, – отзывается Зефир. Ах, если бы. В проеме показывается неожиданно трезвая морда – прошу прощения (нет), лицо – преподавателя. И мы снова вернулись к нашему неписанному кодексу: можешь нахамить – хами до очередной неловкой паузы. – Кофе будешь? – на этот раз Невский первым прерывает тишину. – Вам бы рассолу не помешало, – бурчу зачем-то я. Биолог замирает на мгновение, разглядывая не то меня, не то Зефира, а затем, вздохнув, бросает: – Значит, кофе. Единственный не уставший от нашей внутренней и понятной только нам борьбы, на этот раз, запрыгивает ко мне на колени, требуя немедленного оперативного вмешательства в виде ласки. Меня благодарят за спасение. Приходится гладить пушистого зверя, уткнувшегося мне в живот. Трехлитровая кастрюля опускается на конфорку с грохотом. Хочется пошутить про очередной пожар, но я воздерживаюсь. Глеб-без-Максимовичей немногословен. Казалось, алкоголь идет ему даже на пользу, как следствие оставляю еще одну удачную шутку про алкоголизм роковых биологов на полочке сознания. Но это похоже на фоновый шум, который пытается заглушить предательское немое кино. В голове продолжает пульсировать фраза. Единственная фраза, которая прежде не имела никакого смысла, а теперь занимает все мои мысли. Невский продолжает молчать. Тишина продолжает давить. Я продолжаю слышать ее голос. – Чем больше запрещают, тем больше хочется, – воздуха хватило только на один вздох. Особенность Невского, как это не тяжело признать, всегда была в его взгляде – отталкивающе холодный, с примесью ненависти и цинизма, он, как и полагалось герою настольных романов, прожигал насквозь, возбуждая нездоровую фантазию визжащей фан-зоны. Не в моем случае, конечно же. Он смотрел так, как смотрят люди, уверенные в том, что им терять нечего – такие завораживали своей неограниченной и бесстрашной свободой, такие пугали своим беспробудным одиночеством среди толпы. – Карина рассказала мне, – поясняю я и без того очевидную вещь. В этот момент мне кажется, будто рука преподавателя готова оставить ярко-алый след на моей щеке. Он продолжает смотреть на меня в упор, словно от этих его стреляющих взглядов слова, сорвавшиеся с моего бесхребетного языка, растворятся в нитробензоле. Момент лже-сближения рассыпается на глазах стеклянной крошкой. Невский не уточняет подробностей. Да и к чему они? Просто встает и отходит к дальнему шкафчику у окна, копошась там некоторое время. Я продолжаю наблюдать за ним, нервно кусая внутреннюю сторону щеки до краткой, но резкой вспышки боли. Кто тебя, Давыдова, за язык тянул? А это действительно хороший вопрос. Запоздало, как и всегда, но все же. Но мне хочется знать его версию. После спасения неумолимо влипающей в передряги Ярославы, после героической битвы с Любовь Юрьевной на педсовете за мое возвращение в ряды лицеистов, после очередного срыва в бессрочные, так называемые «порывы» - после всего этого мне просто необходимо знать его версию. Слышу запах табачного дыма, который окончательно перебивает весь мыслительный процесс. Демонстративно кашляю, глядя на то, как биолог, упершись о столешницу буфета руками, затягивается сигаретой. – Почти полгода, Давыдова, – разочарованно качает головой Невский, – чертовых полгода не брался за фильтр. Встретился с тобой – и все пошло к черту. Что ты за человек-то такой? Все пошло к черту после встречи с тобой - это ты верно, сволочь, подметил. – Врете вы все, в школе после… …после секса с физичкой пыхтели как паровоз. Скажи я такое, и субординационный аспект наших отношений потеряет свой всякий вес. А он еще был? Зато Невскому весело: он изгибает бровь, выставляя все как неудачную комедийную шутку, окончательно увиливая от разговора. – Что такое, бестолочь? Преподавателей матом кроем, а слово «секс» не по зубам? – циничен, как и всегда. – Можем попробовать по буквам. Давыдова : Невский – 1 : 2. Видимо, не все люди могут отпускать прошлое – и Невский, один из них. Он заваривает кофе, не глядя на меня, продолжая держать в зубах зажжённую сигарету, игнорируя любые правила обращения с огнем в домашних условиях. Меня почему-то это забавляет. То, как все складывается. «Не целовать преподавателей в их квартире» - я даже не внесла это в список жизненных моральных устоев, за ненадобностью. Такого нарочно не придумаешь. И зря, как оказалось. – Ты же умная, Давыдова, – подавая чашку, говорит Невский, – это не твое дело. Вмешиваться в личную жизнь преподавателя едва ли не нарушает школьный устав, который ты так чтишь. – Если вы не заметили, – хватаюсь за нее как за спасительный круг, – на вас он, в моем случае, не распространяется. Снова эта странная улыбка. Не то восхищение, не то издевательство. Черт бы побрал всех биологов вместе взятых. – Откуда это особое отношение? Поэтому юная медалистка легла ради меня грудью на амбразуру, спасая от истеричных нападок Натальи Григорьевны и подгоревших кастрюлек? – В следующий раз я подожгу это чертово логово отпетого отшельника самостоятельно, – скалюсь я, прекрасно понимая, что это манипуляция. Не знаю, почему так происходит только с Невским, но разорвать его в клочья мне хотелось, без особых на то причин, буквально ежесекундно. Понимаю это особенно хорошо, когда пытаюсь отобрать у здорового мужчины надколотую чашку в крупный горох, оправдывая то ли его, то ли свою ненависть, именно тем, что чертов кофе достался мне по праву. Но не одной мне становится не по себе. Когда я поднимаю на учителя глаза, понимаю, что находиться с ним на таком близком расстоянии недопустимо уже не школьным уставом, а уголовным кодексом. И буквально полчаса назад, когда его тело блокировало любые мои попытки к бегству, это расстояние казалось километражем. В нос забивается привычный можжевеловый аромат биолога – примесь отбеливателя и духов, тянущих лесом, а в голову лезут странные, если не сказать пугающие мысли. – Ты – хорошая, бестолочь, – наконец, бросает он опустошенно, стирая невидимый след с моей щеки и задевая уголок рта большим пальцем. – Ты видела то, что должна была видеть. Чтобы не наделать глупостей. Вместо того чтобы шарахнуться в сторону, во мне загорается привычный научный интерес. – Глупостей? Слабая ухмылка перерастает в нечто большее. Горестную, разочарованную улыбку. – Чтобы я не стал твоей глупостью. Последнее слово всегда остается за ним. Только не сегодня. – Боюсь, вы уже опоздали.