Экзамен на раздевание

      Шторы в кабинете под номером «23» тяжело вздыхают, когда Невский закрывает за нами дверь. Остатки мая трепыхаются за окном грозовыми облаками и бликами молний на горизонте. Путь назад отрезан, но бежать бессмысленно и уже давно, ведь так? Кабинет биологии дурманит запахом приближающейся непогоды. И здесь спокойно, как никогда. Ощущение, будто вернулся к старой детской площадке в знакомом дворе, где каждый оббитый угол, истрескавшиеся борозды краски хранили отдельные куски воспоминаний. Только вместо песочницы — таблицы со строением хромосомы, а вместо счастливых детских воспоминаний — угрюмое лицо биолога. Входит в привычку замирать при виде его ленивых движений, когда он с грохотом опускает журнал успеваемости 11-«а» на стол. Он хмурится, но никак не комментирует мое ошарашенно взволнованное выражение лица. Только молчание нам почему-то не мешает. Занятие по биологии, в лучших традициях учителя со стажем, приходится отложить из-за непогоды. Когда толпа репетирующих одноклассников рассеивается, а Надежда Лукьяновна оставляет попытки согнать всех в актовый зал, единственное, что преследует меня — чувство разочарования, когда вместо желанного подарка в детстве тебе вручают «полезную» литературу. Только вот любое занятие с Невским назвать «полезным» язык не поворачивается. За ним по пятам ходит образ коварного повесы, порочащего школьное имущество, честное имя Сан Саныча и мою репутацию вместе взятые. Но по какой-то абсолютно абсурдной причине я продолжала возвращаться в его общество, обретая спутанное чувство спокойствия. Когда мысли мои не толкутся вокруг его губ, ключиц и чертовых вываренных фланелевых рубашек, которые делали из него подростка-бунтаря. Когда мысли не цепляются за ощущение его наэлектризованных касаний и грубых, рваных поцелуев. Тогда то, что было между нами, можно даже списать на дружбу. Правда? — Ты долго будешь играть в прокурора, Давыдова? — одергивает Невский, насмешливо скрещивая руки на груди. — Сделай лицо попроще. Проходи, придется переждать грозу, заодно наверстаешь прогулянное. Он выуживает из портфеля свое главное орудие пыток с небрежностью профессионального инквизитора. Очередные тесты. Точно, я ведь выпускница. Гормональные игры как-то поспешно стерли значение выпускного в моей выверенной до минуты жизни. Как и школы. Как и «правильной» Давыдовой. Жизнь с треском делилась на материки до встречи с Невским и после нее, вытесняя все привычное и даже приличное. Гром прокатывается по школьным коридорам уставшим эхо. Приходится подчиниться. Хотя бы отчасти. Сажусь напротив преподавателя, стараясь не окосеть, когда взгляд то и дело задевает знакомый стол Сан Саныча. Безопасная дистанция — та, при которой руки кошатника не способны дотянуться до меня. Невский то ли из вежливости, то ли из привычки держать накал страстей на пределе, многозначительно игнорирует мой взгляд, подсовывая пачку тестов. Пока я перехожу от одного а) к другому б), он комментирует все аспекты поступления на факультет. Сдача единого экзамена, подача документов, первая волна отбора, вторая волна отбора, подача оригиналов на факультет. Голос его монотонно и тихо растворяется в нарастающем шуме дождя. Потревожь нас сейчас, и любой бы решил, что это типичный факультатив с самыми что ни на есть шаблонными образами: высокомерная заучка и томный биолог. В этой истории все в порядке нормы. Правда? Щелбан опускается на мой лоб с глухим стуком. Машинально отклоняюсь назад, обиженно потирая место удара рукой. Калечить психологически уже не так увлекательно, Глеб-без-Максимовичей? — За что? — возмущенно. — Если бы там что-то было, — как ни в чем не бывало Невский садистки ухмыляется, — было бы еще больнее. Что за полет фантазий в твоей голове, Давыдова? Будь ты на экзамене, ты бы сделала ошибку в собственной фамилии. Я как-то и не обращала внимания на потепление в ледяных глазах, которые предупреждающе и насмешливо осматривают меня. Фантазий нет, извращенец. Есть только один вопрос, который меня беспокоит по-настоящему. То, что давно рвется с языка, но каждый раз натыкается на твое однобокое и солидное «нет». — Карина. Я мастерски умею оперировать понятием «держи рот на замке». Потепление глаз-льдин растворяется, а на его смену приходит настороженность. Прежнее издевательское «Давыдова-дай-мне-только-вывести-тебя» превращается в недоверчивый взгляд уличного кота, который помнит и тепло домашнего уюта, и собачий уличный холод. Я нахожусь в шаге от того, чтобы подорваться на мине воспоминаний Невского. И все же его самообладание берет верх. Он медленно огибает свое рабочее место и, облокотившись о соседнюю парту, осторожно начинает: — Ты хочешь поговорить о… — О том, что меня не касается, — смотреть в глаза биолога невыносимо. — Только ты говорил, что я должна научиться отстаивать себя. Если бы это не касалось меня — я бы не спрашивала. — Она же все тебе рассказала, — упрямо. — Только у меня складывается ощущение, что это далеко не так. Невский хмуро поглядывает на меня, не торопясь закончить наэлектризованную паузу, разрушающуюся только скрежетом грома. Школьные тополя, закрывающие часть Зеленки, то и дело кренятся под натиском ветра. В легкие забивается дождевой аромат ушедшей грозы, и то ли от пьянящего запаха бури, то ли от нехватки кислорода я делаю глубокий вдох в попытке унять дрожь в голосе. — По ее словам, у вас было общее университетское прошлое, а расстались вы на «очень печальной» ноте… — Лаконично, — скалится биолог. Обиженно. Как ребенок, которому взрослые говорят «вырастешь — поймешь», только он вырос, а понимание затерялось в складках возраста. Он не выглядит обескураженным, так что вывод напрашивается сам собой: у них негласный пакт — не заниматься вандализмом на могиле прошлого. И от этого, почему-то, начинает саднить в груди. — Я же твоя ученица, — выходит как-то многозначительно, — ты можешь мне доверять. Его рука очерчивает мои пальцы, которые, как оказалось, нервно теребили край экзаменационного листа. Ладонь у Невского приятно холодная, будто остужающая мое взволнованное, разгоряченное состояние. В глаза смотреть все еще страшно, потому что характер биолога нестабильный элемент, который или согласиться на дальнейшее сотрудничество, или обдаст радиацией. — Ты хоть когда-нибудь была ребенком? — вот и сейчас неожиданный риторический вопрос растворяется в гортанном раскате грома за окном. — Но потом ты, наконец, вернешься к чертовым тестам? Рассеяно киваю головой. Невский не хочет говорить. Бетонная плита старых ран продолжает давить на него, и это заметно по тому напряжению, которое расплывается на лице хмурой бороздой посреди лба преподавателя. — Я был аспирантом на кафедре, она — студенткой. Моя жизнь тогда была не совсем про мораль и нравственность, как ты, наверное, уже поняла. Было много причин, по которым меня затянуло на самое дно. — То есть еще хуже, чем сейчас? — пытаюсь шутить я. И все-таки выходит, Невский улыбается одними уголками губ. — Она вытащила меня. И за то, что я не оказался на больничной койке, я должен быть благодарен именно ей. Хеппи-энда не случилось. Она уехала. Я бросил преподавать в университете и, по просьбе старого друга семьи, перевелся в ваш обезьянник. Невский смотрит на то, как мои пальцы выводят на его ладони витиеватые узоры, словно загипнотизированный. — Когда я встретил ее у вас дома, я думал, что таких совпадений не бывает и это еще не конец. Ошибся. Ну, а остальное ты знаешь. У Невского даже история о глубокой травме звучит как нечто обыденное, скомканное и помятое, как лист черновика, выброшенный в ближайшую мусорку. Хотела информацию? Держи. Отрезки отрезка. Кусочки куска. Больше тебе знать необязательно. Отшельник пустил меня в свое логово и расшаркиваться был со мной не намерен. Мигающий блик молнии замирает отпечатком на сероватых обоях всего на несколько секунд. Переждать грозу с чужаком не так уж страшно. — А где пресловутое «но»? — недоверчиво интересуюсь я. Шутки юмора биолог не понимает, и потому мне приходится продолжить. — Там, где сперва все плохо, но в последний момент все хорошо? Твист в конце? Где амплуа бальзаковского блюстителя женских сердец становится примерным семьянином? Громче раскатов грома звучит его опустошенно-облегченный смех. И мне становится теплее на пару градусов. Потому что раньше мы никогда не были так откровенны. Потому что раньше не удавалось пробиться дальше наших привычных масок, где за каждым «пошел ты» следует еще одно «на хер». Незнакомая территория — вот так просто говорить о том, что беспокоит именно его. И не слышать в ответе дежурного сарказма. Только ощущение недосказанности приходится загнать глубже: ощущение, что печальная история любви — это еще не все, что скрывает Невский. — Давыдова, твои бы псевдофилософские рассуждения да в нужное русло, — он подсовывает тест мне под руку, возвращаясь на свое преподавательское кресло. И снова рамки дозволенного. И снова субординация безопасного расстояния. И все было бы хорошо, а майская гроза с сочным ароматом свежести ничем бы не выделила этот вторник. Только проблема словесного недержания у нас с Невским, судя по всему, одна на двоих. — Может быть, ты есть мое пресловутое «но»? — бросает он нарочито отстраненно, заполняя журнал успеваемости.

***

       Улыбка, приклеенная к лицу с самого утра, начинает отдавать саднящей болью в щеках. Вспышка фотоаппарата и еще одна смена караула — на этот раз рядом со мной возникает Тема, сжимающий огромный букет цветов для Надежды Лукьяновны. Мама стоит чуть поодаль, позволяя Овальной Женщине занять все пространство прихожей. Она держится молодцом, но с каждым разом ее взгляд все чаще цепляется за подаренный отцу настенный набор китайских сабель. Мне неуютно оказаться в центре внимания всей ватаги четы Давыдовых. Слишком много внимания для такого переоцененного праздника жизни, как последний звонок. — Улыбнись, — толкая меня в бок, шутливо бросает Тема. — Если я улыбнусь еще шире, меня по праву можно будет считать Джокером, — продолжая давить гримасу, бормочу я. От предвкушения ничего не осталось. Последние дни умирающего мая продолжали нестись в оголтелых репетициях и подготовке к экзаменам. Когда двадцать пятое замаячило на календаре, чувство страха и ожидания превратились в коктейль Молотова, который был готов вот-вот взорваться. По возвращении из Германии именно Тема настоял на том, чтобы подключиться к этому мероприятию под предлогом активного участия в не особо активной жизни младшей сестры. Против никто не был, потому добавочное «+1» в виде Карины, которая продолжала наблюдать за нами издалека, стало само собой разумеющимся. Взгляд ее цепляется за меня лишь отчасти. Или мне так просто казалось? Папа выглядит счастливым, когда наступает его очередь фотографироваться с местной достопримечательностью. Он шагает ко мне и по-отцовски прижимает к себе, как не делал уже, наверное, года два. К моему удивлению, от этого не веет лицемерием. — Когда вы только успеваете взрослеть, — бормочет он сам себе, когда Овальная Женщина квохчет на фоне, пытаясь угадать нужный ракурс. — Не помни ей форму, Сережа, — вступается мама с авансцены. — Я горжусь тобой, Асенька, — тихо шепчет, чтобы слышно было только мне. В детстве было иначе. Это я бросалась ему на шею, когда он возвращался после очередного рандеву, и мне казалось, что он был самым бесстрашным и сильным человеком на всем белом свете, раз приходил домой после всех слов, вылитых на него ушатом помоев со стороны матери. Только за кадром оставались ее слезы и боль, а я продолжала думать, что главный злодей и моей, и отцовской истории была именно она. Мы составляли с ним коалицию против ее семейного устройства жизни. Теперь становится понятней, почему ее любовь была такой зубастой. Мне невольно вспоминается ее виновато-опущенный взгляд в коридоре суда. Все было куда сложнее. Прожектор внимания близких начинает слепить и выедать глаза. Несмотря на то, как много нам приходилось скрывать «из лучших побуждений», именно сегодня приходит ощущение, что паззл сошелся как нужно. Мама ободряюще улыбается мне, когда я виновато пожимаю плечами рядом с очередным жаждущим в виде Жанны. Сложилось как надо. Для нас всех. Когда мы рассаживаемся по машинам, а красную ленту выпускника водружают на меня словно дорогостоящий аксессуар, до меня медленно начинает доходить весь смысл происходящего и то, как этот смысл успешно поменял свою значимость. Еще пару месяцев назад образование было для меня чем-то святым, непорочным и не имеющим никакой равной аналогии. В этом не было никакого намека на ханжество. Это было желание, вложенное мне в руки с первым букварем. И до определенного момента являющееся самым значимым в моей жизни. С первых классов убеждение в том, что учеба — это то самое, за что можно продать друзей, отношения, близость с родителями и даже с самой собой, оставалось в пределах нормы. Только сейчас все с хрустом ломалось о новую реальность. В машине нас трое, не считая напряжения, скачущего между мной и будущей невестой моего брата (дробь бывшей Невского, об этом забыть как-то не получается). Но, кажется, даже она погружена в какие-то свои, очерченные вендеттой, мысли. Если мои тревожные суждения и задевали ее персону, это касалось только ее побуждений оказаться со мной в одной машине, потратить время на этот променад лицемерия и посмотреть, как я всеми силами стараюсь не отдавить ноги Невского. Брат много рассказывает о своих школьных годах, прерываемый только очередным односложным ответом своей будущей спутницы жизни. У него хватало ума не лезть в отрешенное женское сознание, продолжая заполнять слепые зоны нашей беседы. Только сейчас, подъезжая к школе, которая пестрела черно-белыми цветами наглаженной формы лицея, я не испытываю благоговейного трепета. Оковы. Их больше нет. Приходится признать это, пусть и запоздало. Может, я и хочу стать лучшим медицинским работником. Может, и хочу закончить университет с красным-дипломом. Может. Только это пока не точно. Потому что с настоящей Давыдовой мне только предстояло познакомиться. Новая Давыдова хотела свободы. И пусть у этой свободы глаза-льдины и дурацкий вкус на кошачьи клички. — Чего ты? — голос Темы выводит меня из кокона мыслей. Приходится одернуть себя. Щеки продолжают болеть от улыбки, проявившейся на моем лице словно негатив старого фото. — Взросление — мудрость вековая. Брат шутливо протягивает мне сигарету. — С прошлой нашей встречи, — выпуская дым в салон под недовольный голос радио, начинает он, — ты как-то изменилась. — Экзамены, — отмахиваюсь я. — Столько всего еще предстоит. На заднем сидении настороженно мелькнуло знакомое лицо темноволосой любительницы затяжных и многозначительных пауз. — Не торопись взрослеть, — вставляет Карина как бы между прочим. — Это точно, — брат сворачивает на школьную стоянку, — все еще успеется. Я свое счастье нашел только в двадцать пять и ничуть об этом не жалею. В зеркало заднего вида попадает белозубая акулья улыбка, окаймленная красной помадой. Я выхожу из машины последней. Линейка последнего звонка открывается выходом выпускников на почетное центральное место заднего двора лицея. Фанфары бьют по ушам монотонной дробью, когда директриса зачитывает в фонирующий микрофон напутственное письмо «будущей надежде лицея», пока вышеупомянутая передает по рядам флягу с горячительным напитком. Яся, примостившаяся рядом, демонстративно передает чекушку дальше, фыркнув что-то о нездоровом желании войти в круг лицейского почета. — Где твой партнер по танцам? — найдя новую жертву, интересуется она. — Клеит очередную даму в беде, — отзываюсь я, но взглядом поспешно очерчиваю задний дворик лицея. Среди бантов и цветастого букетного фейерверка глаза натыкаются только на знакомые лица одноклассников, школьной администрации и чьих-то родителей. Невский, видимо, не чурался эпичного появления в лучших традициях своего образа, потому ускользал от моего чуткого взгляда в минус две диоптрии. Зато на глаза попадается Пивоваров, который топчется среди задних рядов. Рука одноклассника покоится в гипсе, а глаза воровато осматривают толпу. Его слова продолжали отдаваться в голове болезненным эхом, но при виде его сломанной конечности на душе становится спокойнее. Когда наши взгляды встречаются, бывший партнер по вальсу поспешно удаляется вглубь линейки, ошарашенно оглядываясь по сторонам. — Нехило он его припугнул, — шипит бдящая Егорова. — Видать, в его глазах ты знатная фигура, раз он решил заняться справедливым линчеванием. — Яся, я прошу тебя… — Я серьезно, подумай сама. Видимо, побаивается, что ты сдашь его историю о похождениях в вышестоящие инстанции. — Мисс Марпл, завязывай, — шиплю я, продолжая анализировать толпу. Но моя просьба игнорируется под шум аплодисментов, в которых утопает площадка. Директриса любезно обнимает Пономареву, когда та выходит на центр сцены. В груди снова свернулось горчичное, терпкое чувство. В легком, практически невесомом голубом платье, которое отзывалось на каждый ее шаг легким, едва заметным вздрагиванием, она выглядит как поп-дива с аудиторией бешеных фанатов. Будто в подтверждение этому, позади нас слышится одобрительное мужское улюлюканье. От привычного Силикона остался только вызывающий макияж, который было заметно даже моим, стертым чтением зрением. И в чем-то я была права. Невский без пафоса — деньги на ветер. Фланелевую безрукавку победно сменила белоснежная рубашка с воротником-стойкой, которая неестественно оттеняла его черные взъерошенные волосы. Как-то совсем вылетело из головы, что в походном наборе сердцееда — игра на фортепиано. В отличие от Пономаревой, которая расстилается перед толпой в улыбках и ранних, необоснованных поклонах, Невский сутуло усаживается за подключенный синтезатор, а вместо нотной партии достает мобильный телефон. В лучших традициях, Глеб-без-Максимовичей. Только, как и все в жизни Невского, с налетом издевки, сарказма, пренебрежения. Игра абсолютно квелая и, я бы даже сказала, посредственная. Стоило бы глубже демонстрировать форте и вслушиваться в солирование вокалиста на высоких нотах. Машинально вспоминаю уроки музыкальной заброшенной школы в попытке выудить недостатки. И поверьте, их предостаточно. Наверное, по этой причине вкус блеска для губ, заботливо нанесенного мамой, смешивается с привкусом крови. Поэтому же приветственная духота мая, забиваясь в ноздри, опаляет легкие. И наверняка по той же причине Ярослава заявляет: — Да простит меня моя мораль, но я б его трахнула. — Егорова, — получается сказать одними губами, — заткнись. Только не она одна так думает. Кроваво-красные губы стоят совсем недалеко от меня. Ее глаза буравят спину биолога. Между ее взглядом и вздрагивающими во время игры плечами Невского по воле стервозной фортуны оказалась я. И тогда Карина расплывается в улыбке. У него свои методы общения, верно? Я слышу ее голос, хотя алая помада продолжает безмолвно скалиться. В голове, выброшенной на берег рыбой, забилось запоздалое чувство страха. А что, если Карина увидит наше подобие вальса? Пусть в этой хромой конвульсии мало кто разглядит двусмысленность отношения преподавателя к ученице, но только не она. Что она сделает? И как воспримет это? Пазл продолжал складываться в голове. Теперь становится понятнее, зачем она оказалась на этом празднике жизни — схватить его на горячем. Возможно, рассказать Артему? Или того хуже, маме? Руки покрываются гусиной кожей в такт завыванию Пономаревой. Какой козырь у меня в рукаве? Что у них были отношения? Что они виделись? Только это не идет ни в какие сравнения с тем, что карается статьей. Когда они заканчивают, кто-то из толпы родителей несется к Силикону с огромным ярко-алым букетом роз. Аплодисменты долго растекаются по Зеленке эхом. Только Невскому что в лоб, что по лбу. Сутулая спина продолжает склоняться над синтезатором. Я замечаю только короткое, едва заметное движение. Его рука метнулась к телефону. Карман моей юбки откликнулся на это движение вибрацией, чтобы сердце зачем-то захромало на один удар. Экран мобильного приветственно мелькнул оповещением. «Один совет: не наступай мне на ноги, бестолочь» Его стало слишком много. Это мое «на старт, внимание, марш».