Play with Fire – Sam Tinnesz
Отголоски репетиции доносятся до меня назойливым жужжанием, потому что абсолютно все мысли сосредоточены на болезненной хватке биолога. Он тащит меня прочь от толпы одноклассников, под улюлюкающие, нездоровые комментарии. Вы лишаете их привилегии додумать и преувеличить, Глеб Максимович. Рокот обиды продолжает греть внутри ненависть к псевдоучителю, который успел наплевать на все рамки дозволенного. Я практически не смотрю на него, слышу только хриплый, надломившийся мат. Злишься? Потому что привык, что все идет по-твоему? Потому что привык к полноправной власти и тотальному контролю? Ведь все желают такого раскрепощенного, таинственного, сексуального объекта в свою коллекцию трофеев. Хрен вам, дорогой Глеб Максимович. Он, будто ошпарившись, останавливается у Зеленки. Парочка, уединившаяся в тенях школьных тополей, встрепенулась от одного единственного взгляда биолога. Узнаю десятиклассников из правового класса, которые сбивчиво здороваются с Невским, а после удаляются восвояси. Боятся тебя. А ты и доволен унижением молодого поколения. Биолог подтягивает меня за сторожку завхоза, где обычно обитали «свободные и независимые» мира сего, однако, по счастливому стечению обстоятельств укромный уголок старшеклассников пустует. Только вот я тебя не боюсь, Невский. Подавись. Глаза-льдины впиваются в мое лицо, желая по всей видимости содрать эпидермис. – Ты нахрен чем думала? – Глеб Максимович, напомню о том, что субординацией нашей гимназии запрещается использование нецензурной лексики… Указательный палец биолога предупредительно утыкается в мое солнечное сплетение. Туда, где бурлила прожжённая ненависть и гордость потоками лавы. Видимо, без расшаркиваний задавать неудобные вопросы это у них с бывшей привычка на двоих. Бурлящая жижа снова опекает легкие. – Рот закрой, – тихо хрипит он, а когда я снова пытаюсь заговорить, голос Невского переходит на опаляющий шепот. – Рот, Давыдова. Я безразлично пожимаю плечами, в надежде, что желчь, вскипающая внутри, не заденет картинного лица Невского. Таких черт не бывает. Только для книг, только для сериалов с обязательным хэппи-эндом. – Я не обязан решать твои проблемы, чтобы потом наблюдать за подростковым «фи». Понятия не имею, что ты себе там придумала, но я тебе ничего не должен… – Как и я тебе, блять, – ненависть бьет по ушам надрывающимся пульсом. Взгляд Невского «ты-какого-черта-открываешь-варежку» выжигает насквозь. В этом всем до идиотизма много подтекста, невысказанного, утопленного в гордости и самолюбии каждого из нас. – Я не нуждаюсь в геройствах такого, как ты, – слова – гвозди в крышку нашего отвоёванного доверия. – Спроси Карину, вдруг ей это все еще интересно? Горло перехватывает стальная хватка, а макушка утыкается в шероховатую стену будки завхоза. Не больно, предупреждающее. Как и тогда на кухне. И все же пульс сбивается напрочь. Горло в испуге выхватывает рваные потоки кислорода. Невский так близко, что я чувствую его запах. Замечаю тонкий порез на колючей щеке. Как может гореть лед? Оксюморон комичным не кажется. Глаза Невского в реальности обжигают. – Ты понятия не имеешь. И касаться тебя это должно в последнюю очередь. – Потому что на это твои порывы не распространяются? – хрипло спрашиваю я. Не один ты меткий стрелок. Он смаргивает удивление и перемещает руку на мое оголенное плечо. Эти ваши драматичные паузы, Глеб Максимович. Верю, честное слово, верю. Только оставьте меня в покое со своими экзаменами, бывшими и необъяснимой тягой к этим чертовым рукам. – Они не тронули тебя? – он запинается. – В том смысле… Я ухмыляюсь. – Пошла ли я по рукам? – ты сам меня научил дерзости. – С каких пор это волнует тебя? – Я твой учитель, – снова хмурится, а рука перемещается на щеку, поглаживая. Там, где его пальцы касались кожи, искрится воздух. Жарко с тобой, Невский. До духоты. До драматичного желания лезть в форточку и дышать словно утопленник. Злость сменяет желание досадить биологу. Завалить предмет. Рассказать все Артему. Обвинить в домогательствах. Предать. Разорвать этот странный круг событий. – Еще немного очевидных вещей, учитель? Например, тот факт, что я несовершеннолетняя, а даже несмотря на ваш молодой возраст… – Мне двадцать восемь, бестолочь, – его взгляд перемещается на мои губы. Подмывает закричать и двинуть извращенца. Только когда я задавалась вопросом его возраста? Или когда это имело хоть какое-то значение, господи? – Они не тронули тебя? – повторяет он. Большой палец касается нижней губы и меня тянет вцепиться в подушечки пальцев зубами. До боли. До его матерного ругательства. До привкуса металла на губах. Только меня парализует его взгляд. Сам Невский вместо обездвиживающей инъекции. – Не так, как делаешь это ты. Он прикрывает глаза и с шумом втягивает воздух. – Вчера Пивоваров со своими отморозками всю пару ржали на задней парте. Я обычно сразу выгоняю в целях воспитательного процесса, – на этих словах я улыбаюсь одними уголками губ, – но он попытался спрятать телефон… Порно на уроке биологии – меня не удивишь, – и снова этот жадный, колючий взгляд. – Только это было не оно. – Я знаю, – перебиваю, не желая знать продолжения. Рука биолога скользит к моим пальцам, сжимая словно в тисках. Взгляд потуплен в пол, будто это он, а не я провинился. Смотреть в глаза боишься, наставник? Где же твое бесстрашие? – Мы встретились с ним вечером. Он удалил все с телефона. Клялся, что кроме побоев там ничего не было. Но чем больше он говорил, тем больше я ни черта перед глазами не видел, – снова вздыхает, стараясь унять поднимающийся ворох эмоций. – Там трещина в кости, даже не перелом. Бросает обыденно так. Это потому, что он – мой учитель, а я – его ученица. Заступился. Решил преподать педагогический урок. Теперь понятно, что Невский не из тех, кто спасает от злобного дракона беспомощных принцесс. Он из тех, кто орет на тебя, потому что трубки надо брать вовремя. Герой-любовник из вас так себе. Не дочитала бы книгу с вашим участием и до середины. Только руки его впиваются в мои ладони, а дыхание преподавателя напоминает разъяренного зверя во время охоты. Глаза едва прикрыты, он смотрит на облупившуюся краской стену сторожки. – В помощи не нуждаюсь, – упрямо повторяю я. Невский ухмыляется. Как всегда. Нахально, цинично, нагло. – Надо было выбрать Пономареву в партнерши, – хмыкает он, приближаясь к моему лицу. – Ты ведь еще и неуклюжая как слон в посудной лавке. Я тебя не боюсь больше. Слишком близко. Слишком жарко. Давыдова, бежать от него надо. Сколько можно повторять это и не сдерживать собственных обещаний? – Еще есть время. – Не в твоем случае, – выдыхает он в мои губы, – Давыдова. Хоть не бестолочь. И на том спасибо. Запоздалые крики с репетиции доносятся назойливым жужжанием. Мысль о том, что нас могли увидеть, горит в голове ярко-алым знаком «стоп», только это мало помогает. Уже давно. Его губы настойчивые, резкие, как и он сам. Поцелуй влажный и пряный, будто под хмельным ароматом алкоголя. С каждым разом мы заходим куда-то дальше, глубже, продвигаясь беспрепятственно по пустыне «запрещенное». Его руки касаются талии и жадно прижимают меня к себе. Марево сна становится реальностью. Я чувствую его желание, упирающееся в мои бедра. И знаю, что нам еще предстоит танцевать. На глазах у всех. От этого почему-то становится еще вкуснее. Сладко и пряно. Так целуется Невский. Иногда жадно, будто инстинкты подсказывали ему вести личную борьбу за территорию. Эти чертовы губы. Язык, скользящий по небу. Головокружение от его гортанного рычания. Пальцы, стягивающие шелковую блузку до хруста на спине. Только зачем-то биолог отрывается от меня. И выжидающе замирает. Замечаю свое сбивчивое дыхание, сквозь которое вырываются короткие стоны. – Ты давно решала тесты по биологии? – сипло, гортанно. Пора поговорить про биологию. Как вовремя, черт бы тебя побрал. – Я к тому, что мы давно не занимались, – двусмысленно. И в глазах стоит тот же привкус разочарования, что и у меня. Если и заниматься биологией, то только так. Он отходит от меня, обдавая насмешливым взглядом. Думаю, мое недовольство для него слишком очевидно. Опять обходит меня на повороте, совершенно не стесняясь этого. Еще одна в копилку. Еще один трофей на полку. Хренов Невский. Я разворачиваюсь на пятках и шагаю в сторону внутреннего дворика. Где вся моя хваленая стратегия? Трезвость ума? Где, черт побери, гордость? Однако, не замечая преследования, недоумевающе оборачиваюсь. – Я догоню тебя, – хрипло отзывается он, доставая пачку сигарет. – Мне нужно перевести дух. Не сразу понимаю, о чем идет речь, а когда взгляд скользит к джинсам биолога, опьяненно закусываю губы и поспешно отворачиваюсь. Не думаю, что в этот раз выигрывает один только Невский.***
Пономарева выглядит еще более комично, чем я. Глаза Силикона настойчиво выжигают в спине биолога дыру, пока тот пытается влиться в ритм вальса. Пожалуй, он действительно далек от шаблонов бондианы – танцует он из рук вон плохо. Не так отвратительно, как Пивоваров, но достаточно скверно, чтобы пошутить над этим. Хотя держался он, как и полагается Невскому, высокомерно. Губы поджаты, движения отточены, глаза из привычки прожигают меня насквозь. Ритм вальса отдается неуклюжим, хромающим пульсом. – Давыдова, ты хоть на репетициях-то бывала? – Она, Глеб Максимович, пропустила половину, а теперь еще и вас позорить будет, – вступают трели Силикона. – Давайте махнемся, не глядя? Короткий взгляд. Один короткий взгляд, который отрезает внимание Пономаревой молниеносно. Уж не знаю, догадывался ли Невский о ее вендетте или думал, что внимание Леши и его свиты ко мне - это сугубо личное дело, но быть моим наставником у него получалось лучше, чем играть на моих нервах. Надежда Лукьяновна отметила его порыв как «широкий жест души», про себя же я думаю, что классная о порывах биолога и не догадывалась. – Я серьезно, – преподаватель держится на расстоянии и все же приятное тепло его тела обжигает кожу, – где грация? Променяла на язвительность при рождении? Рядом вальсовым шагом пролетает Егорова. Взгляд у нее виноватый и прибитый. И поделом – предательский звонок Невского остается на лице подруги многострадальным «я сама не знала». Но танцует рыжеволосая отменно. Легко и непринуждённо, будто бальные танцы вместе с искрометным юмором были вписаны в ее материнскую плату. От того еще обидней. Ощущение, что паническая атака поражает мое тело с каждым новым тактом вальса, перемежающимся с едкими замечаниями Невского. Неловко. Душно. Стыдно. Я замечаю, как на задний дворик стекаются зазевавшиеся ученики лицея, решившие провести большую перемену за осмотром позорящихся одноклассников. Только ощущение, что все смотрят только на меня. Душно. Неповоротливо. Нескладно. От Невского несет уверенностью, которая бьет под дых, а мне бы уследить за ногами, которые путаются и подгибаются на каждом шагу. Раз-два-три, раз-два-три. Хореограф, которого наняли дабы растормошить косолапых старшеклассников, делает нам замечание. Раз-два-три, раз-два-три. Танцевать с Пивоваровым было проще – тот перенимал все внимание на свои медвежьи, неуклюжие шаги. Начинаю думать, что дело было совсем не в нем. Дыхание спирает, когда нужно сделать плие, а вместо этого я задеваю одноклассницу плечом и сбиваю их пару с ритма. Раз-два-три, раз-два-три. Чертов Венский вальс. Чертов Невский. Чертов ритм. Рука биолога накрывает талию, возвращая меня в объятия партнера. – Не думал, что ты боишься толпы, – говорит он тихо, так чтобы слышала только я. – Не думала, что Вы танцуете так плохо, – вторю в ответ, продолжая смотреть под ноги. – Давай поговорим о тестах. Голос отдает хрипотцой, а шея мгновенно покрывается мурашками. Хочется убежать, скрыться от этого тембра, зачеркнуть идиотскую главу под названием «Невский» в разделе «Несущественное». Будто отзываясь на мои мысли, ладонь биолога крепче прижимает меня в танце. Раз-два-три, раз-два-три. – Мы приедем ко мне. Я сделаю тебе твой чертов кофе… – В кастрюльке? Он ухмыляется. Пытается расслабить, я это вижу и знаю, только глаза все еще утыкаются на носки туфель, стараясь не наткнуться на ногу партнера или соседнюю пару. – Пусть будет в кастрюле. Мы сядем в кухне. Я подсяду ближе, чтобы контролировать честность проходящего тестирования, – биолог невзначай проводит большим пальцем по тыльной стороне ладони. – И за каждую твою ошибку – я буду целовать тебя. Глаза сами прикрываются. В голове надрывным пульсом стучит ритм вальса. Раз-два-три, раз-два-три. Мысль, что нас услышат, - испуганная, дикая птица, стучащаяся о битые стекла разума. Гипнотическая речь Невского расплывается по телу волнами подступающего желания. Почему так горячо с тобой, чужак? – А за правильный ответ? Раз-два-три. Он задумывается, щекоча дыханием кожу шеи. Очередное па, очередной поворот. Но голова забита совершенно не этим. Руки просто слушаются его, откликаются на движения и позволяют учителю быть ведущим. Позволяют мне быть ведомой. – Если тесты будут решены правильно, Давыдова, я усажу тебя на подоконник и отдамся порыву. Хрипло. Жарко. Отчаянно. Раз-два-три. Финальный аккорд ставит точку. А пульс продолжает чеканить ускоряющееся биение сердца. Руки Невского выпускают меня. Поклон. Здесь должен быть поклон. Но я смотрю на носки туфель, чувствуя, как заливает краской лицо. – Ну что же ты, Давыдова! – Лукьяновна выглядит разочарованной. – В конце так хорошо вышло! Заливает не от стыда. Желания. Раз-два-три… Глаза встречаются с льдинами. Он улыбается. Без насмешки. Вроде искренне? В голове взрываются мириадами звезд тревожные мысли. Невский открывал во мне что-то запретное, неизведанное. То, что мне обо мне самой было неизвестно. То, что было под замком слишком долгое время. И это пугало, обезоруживало, пробивало брешь в череде защитных механизмов психологических шаблонов поведения. Так ведь не бывает? Чтобы люди так влияли? Где тут чертова логика? – Еще один прогон вступления и по домам, бездельники, – заявляет ведущий в микрофон. Невский дергает меня за рукав. – Еще один, Давыдова. Выдержишь? Понятия не имею.