Экзамен на раздевание

Среда успешно сменила вторник, а я так и не извинилась перед преподавателем. От мысли, что он все-таки узнал меня – а не узнать было просто невозможно – щеки мгновенно покрываются пунцовыми пятнами стыда. Вместо того, чтобы публично унизить меня, чтобы выставить полной дурой перед одноклассниками, новый биолог просто спустил мне с рук эту бездумную выходку. – С какой стати тебе извиняться? – возмущается проинформированная Яся. – Если его мужественные руки не в силах держать кружки… Я с отвращением морщусь. У Егоровой одно на уме. – Мужественные руки? – Давыдова, – потягивает подруга. – По сравнению с нашим контингентом он хорош собой. – Какая, к черту, разница? – возмущаюсь я, вскакивая с перил. – Он наш преподаватель. Если придется, я буду выгрызать свои пятерки, и этот случай никак не помешает мне получить золотую медаль. Ярослава вскидывает руки вверх, соглашаясь с моим решением, и даже не пытается насмехнуться. Наверняка прекрасно понимает, для кого все это делалось с самых ранних лет. Иногда мне кажется, что не будь этой странной зависимости от глобального перфекционизма отличницы, я бы с легкостью стала подзаборным быдлом с сигаретой в зубах. На дворе стоял прохладный апрельский день. Нос улавливал слабый, весенний аромат свежести, что стоял после отшумевшего ночного дождя. Лужи перевернутыми блюдцами отражали белые, плывущие брассом облака, а шум чужой болтовни побочной партией растворялся в клокотании пробуждающейся ото сна округи. Занятия кончились, и оставалось только дождаться репетиции вальса в начале пятого. Во дворе, помимо нас, прохлаждалась большая часть выпускников. Одни курили за «Зеленкой», другие отправлялись в магазин напротив лицея, третьи (их было наименьшее количество) болтались на перилах в беспечных разговорах о светлом будущем. К ним относились и мы с Ясей. Здесь проплыло все наше детство, и истрескавшаяся краска на обтертом лабиринте тому подтверждение. – Вот и все, да? – как-то само слетает с языка. Яся одаривает меня удивленным взглядом, но я отмахиваюсь, мол, ничего, болтнула не подумав. Выхватываю свою сумку и бреду обратно к лицею. Не знаю, пошла ли за мной Егорова, но в этом и состоял плюс нашей дружбы: она вовремя умела отвалить. Отвалить и не трогать меня, пока бесконечный поток мыслей уляжется в голове. Вот и все? Я не любила школьные годы, как и любой другой подросток. С течением времени эта нелюбовь проясняется, и, к удивлению уже здоровых лбов, оказывается, что это время было настоящей отдушиной. Чем старше становишься, тем чаще убеждаешься в том, что прошлое было многим лучше скудного настоящего. Вне зависимости от того, каким хорошим или плохим оно было. Поднимаюсь по обтертым ступенькам крыльца, понуро опустив голову, пока ностальгия все больше обтесывает мое рациональное сознание. Мне хотелось побыстрее покончить с лицеем, расстаться с прошлым одиночки и вступить на порог университета другим человеком, но я слишком хорошо понимала, как далека от этой мечты. – Давыдова, – чей-то резкий голос стирает нахлынувшие ностальгические мысли. Охранник. За его приемным столом с подставкой мужчину едва видно. В слабом освещении его лысина серебрится, как зеркало, а рост метр с кепкой заставляет задуматься над надобностью такого охранника. Но вместо этого замечания я просто откликаюсь: – Да? – Невский просил зайти в кабинет, – бросает он, не отрываясь от очередного кроссворда. – Какой Невский? – Чтоб вас всех… шныряют тут всякие. Я разве на голубиную почту пошел работать? То передай, то отнеси. Для того есть дежурные, понаберут всяких… Раздраженный рокот мужчины можно понять. Подхожу ближе, перевешиваюсь через стол, на что охранник мгновенно скалится. – Двадцать один по горизонтали – демагог, шесть по вертикали – беретта, с двумя «т», а ответ недели – буриме. Охранник сначала хмурится, потом утыкается в кроссворд, а уже в следующую секунду встряхивает затекшую руку, дабы заполнить пропущенные клетки. – Так какой, все-таки, Невский? – Как какой? Практикант, который Сан Саныча подменяет, – бросает охранник и окончательно теряет ко мне всякий интерес. Меня тут же передергивает. Отлично, Невский Глеб Максимович. Смутно понимаю, что шарахаюсь в сторону от стола и бреду на второй этаж. Твою мать. Последний звонок дают в четыре часа, сейчас около трех. В пустынном, отшумевшем за день коридоре слишком тихо. Украдкой слышно только то, как скрежещут мои подошвы, соприкасаясь с потертым полом. Он решил-таки поговорить. Вспомнить, как нахально этот практикант повел себя с Пономаревой, и становится жутко. Если ее унизили при всем классе, что же ждало меня? Хватит. Нервно одергиваю край рубашки. На лестничном проходе замирает девушка: на вид выпускница, а вот внутри ни намека на то, что она действительно готова вступить во взрослую жизнь. Странная, негармоничная внешность. Раскосые, глубоко посаженные глаза орехового цвета, который больше напоминал цвет весенней грязи. Светлая кожа с россыпью проявляющихся после «зимней спячки» веснушек. Упрямо вздернутый нос и вечно хмурые брови. Складывалось ощущение, будто незнакомка практически никогда не была довольна. Я заправляю прядь волос за ухо, и девушка повторяет за мной. Щеки все еще пунцовеют, я резко отворачиваюсь от зеркала и взбегаю по ступеням на второй этаж, отмечая нерациональность завхоза, что развешивал зеркала на лестничных пролетах. Мой час пробил. Я вижу в веренице дверей ту самую, злополучную, двадцать третью. Ускоряю шаг. С занозой – на то она и заноза – нужно покончить быстро, а не ждать, пока рана загноится. Стучу в дверь. Ответа не следует, и потому я врываюсь в кабинет без спроса. – Глеб Максимович, вызывали… Но вопрос ответа не находит. В классе никого. Тюль на окнах надувается словно парус, пуская в кабинет живительно свежий воздух. Есть отмазка: его нет на рабочем месте. Облегченно выдохнув, я уже собираюсь выйти. Но прежде чем открыть дверь кабинета, замечаю цветастый пакет в самом конце коридора. Форма этой идиотки. – Вот уж дура, – бросаю я в никуда. Яся никогда не отличалась чрезвычайной собранностью, а вот я не горела особым желанием сталкиваться с преподом. Колеблюсь между «нет» и «совсем нет», а в результате во мне просыпается дух верной подруги, и я, проклиная забывчивость Егоровой, плетусь в конец класса. Кабинет биологии разделен угловатыми шкафами на две неравные части. Одна отводилась для занятий, другая предназначалась для гардероба. Здесь оставляли куртки, форму, порой даже мобильные телефоны. Это кабинет учеников помладше. Вспоминаю, как точно в таком же классе еженедельно проводились внеклассные часы, которые теперь не посещали даже родители будущих выпускников. Онлайн-конференции решали проблему нехватки времени и занятости практически всех родителей нашего класса. Одергиваю себя и выхватываю полосатый пакет Ярославы. Не время ностальгировать. Невский мог ворваться в кабинет в любую секунду. Быстрее лани несусь к двери. Моя карма, правда, была уже подпорчена, а удача – упрямая сволочь – нахально отвернулась от меня в последнее мгновение. Не судьба, как говорится. – Ты уверен, что никого нет? – незнакомый мне голос протестующе канючит. – Вернемся в учительскую? – басистый голос Невского, кажется, не терпит возражений. Учеными было доказано: в стрессовых ситуациях процент того, что человек примет неверное решение, возрастает во много крат. И дабы не осквернить мнение статистиков, то, что я делаю в следующее мгновение, впоследствии вызовет во мне бурю недоумения. Вместо того чтобы открыть дверь и выйти из кабинета, я сломя голову несусь обратно к гардеробу. Прячусь, словно девчонка, которая боится быть застуканной. Голос разума бессилен. Застуканной за чем, Давыдова? Но отступать поздно. Хотя бы потому, что я слышу, как за ними захлопывается дверь. В тоже мгновение раздаются странные чавкающие звуки. В ужасе прикрываю рот рукой, словно эти звуки могла издавать я сама. – Глеб, ты же только вернулся… Слабый стон. Мои щеки начинают гореть от стыда. – Помолчать можешь, нет? Я не могу сказать, что в тоне этого человека есть хоть что-то схожее с тем наглым преподавателем, который пролил на меня чай. Теперь это были властность, остервенение и… требовательность? Слышу хруст, словно кто-то с усердием раздирает ткань. По полу заскакали мелкие бусины. Это пуговицы. Теперь главное не шевелиться. Прижимаю пакет к груди, стараясь не менять положения своего тела. Хочу. Нет, просто мечтаю, чтобы их услышали. Стоны сопровождаются полувсхлипами-полувздохами. Девушка, казалось, буквально не следит за тем, что вылетает из ее рта. То и дело она просит продолжить, буквально выкрикивая имя преподавателя. Тяжелый вздох – раздраженный, с тихим урчащим рыком – явно не принадлежал особе слабого пола. Я буквально сгораю от стыда. Рука, прижатая к губам, деревенеет. Чувствую, как во рту становится слишком сухо и даже вздох не насыщает легкие кислородом. Рваные крики слышатся все чаще. Размеренный скрип стола сменяется надрывным скрежетом линолеума. В какой-то момент я пытаюсь зажать уши, потому что все звуки, доносящиеся из-за шкафа, кажутся мне порнографически отвратительными, мерзкими. Сколько минут проходит прежде, чем последний стон заполняет кабинет, сказать сложно. Надрывное, словно обиженное дыхание и более глубокое, раздраженное сливаются для меня в невнятное пыхтение. – Ты мало изменилась со школьных времен, – как-то разочарованно бросает преподаватель. – Глеб, как… как ты можешь, – хриплый стон еще не окрепшего голоса девушки. Он хмыкает. Представляю себе его лицо: темные с прищуром глаза, надменная ухмылка. С такой ухмылкой он отвечал мне, с такой же ухмылкой он разговаривал с девушкой, которую только что оттрахал на столе шестидесятилетнего Сан Саныча. До этого момента самым развратным предметом на его столе был учебник анатомии за девятый класс. – Ты прекрасно знала, на что шла. – Ты… ты говорил, что бросил ее, – слышу, как надрывается ее голос. – Выметайся, Тиша. Слезы. Я слышу, как ее тихие всхлипы наполняют кабинет. А затем щелчок дверного звонка. Тиша? Школьные времена? Меня совершенно не заботит половая жизнь моего биолога! Да и с каких пор он мой? Я стала невольным слушателем того, как он развлекался с какой-то девушкой. Скажи кому – не поверят. Но я и не собиралась, вроде. Подведем итог: я послала его на хер и в режиме онлайн наблюдала за его сексуальной жизнью. Надо же, такой продуктивной недели у меня давно не выдавалось. Размеренные шаги возвращают меня в безысходную реальность. Я замираю, прижимая ко рту свою ладонь. Он не мог меня заметить. Это невозможно. Я ни разу не выдала себя. Но он все равно заметил. Запах никотина забивается в нос неприятным, горьковатым привкусом, когда его шаги приближаются ко мне. Три коротких стука по обшивке старого шкафа. – Как поживаете, Давыдова? – обыденным голосом спрашивает новоиспеченный биолог. Я так и замираю. Ничуть не удивленный взгляд, расстегнутая рубашка и сигарета в зубах. Ощущение складывалось, что это он застукал меня за чем-то аморальным и неприличным. Но за чем, черт тебя дери, Давыдова? Мысли рационально. Секс – дополнение к спокойному существованию. Не одним поколением врачей доказано, что он способствует выработке антител иммуноглобулина А, укрепляющих иммунную систему, повышающих устойчивость организма к инфекциям. Кому, как не биологу, знать об этом. – В кабинете стоит детектор дыма, – зачем-то бормочу я. Слабо пожав плечами, он делает глубокую затяжку, чтобы затем затушить сигарету о шкаф. Это что, попытка поиграть на нервах? Или доказательство того, что он без особых проблем портит школьное имущество? Мы, роковые кролики, совокупляющиеся где попало, административных штрафов не боимся? Господи, да о чем я думаю. Но на этом наша встреча не заканчивается. Я отмечаю про себя, что пауза затянулась. Обычно люди заполняют ее разговором. Зона комфорта, безусловно, у каждого своя, но напряжение росло, а меня начало трясти от страха и стыда. Преподаватель смотрит на меня сверху вниз, как бы ожидая… чего? Моих извинений? Но это он просил зайти. Тогда, может, он ждал извинений за утро вторника, когда случилось наше радушное знакомство? Судя по тому, как он поступил с той женщиной – неважно, была ли она той самой представительницей древнейшей профессии или нет – я попала в яблочко. Тогда чего? Чего, черт подери, ждал биолог? Игра в гляделки проиграна. Я опускаю рассерженный взгляд в пол, разглядывая, как мои руки переплетаются с цветастой ручкой сумки подруги. – Ты свободна, – разрезая тишину, словно нож масло, говорит Невский. Это мое «на старт», «внимание», «марш». Дважды говорить не приходится. Я вылетаю из кабинета, словно ошпаренная. Внизу грохочет музыка. Где-то перед школой, на широкой асфальтированной полосе, уже началась репетиция вальса.