Я не хочу ворошить этого. Было и прошло, но, уходя, захватило кое-что с собой. Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Прекрасные и проклятые
– Проходи, – биолог раздраженно вздыхает, когда я продолжаю топтаться на пороге. – Живее, Давыдова. Глеб Максимович выглядит если не совсем как практикант, то уж точно не как учитель старших классов. Едва у самого молоко на губах обсохло, сунулся на преподавательское поприще. Как его всерьез-то воспринимать? Нервно тереблю круглые пуговицы пальто в попытке расстегнуть его. Больше похоже на предсмертные конвульсии, честное слово. Всю дорогу до его дома мы шли в полном одичалом молчании, а вот лицей покидали под шум разливающихся сплетен. И от этого беспричинная злость застилает рациональность мышления, отключая столь необходимый наедине с биологом инстинкт самосохранения. Однако преподаватель с моей медлительностью мириться не собирался явно, в очередной раз смерив меня надменным взглядом. – Зачем вы соврали моей матери? – в лоб спрашиваю я, наконец, высвободившись из пут верхней одежды. – Выражайся конкретнее. Он снимает стеганое пальто, а затем тянется и за моим плащом. Как-то резко мы скатились с «Добрый день, Аксинья Сергеевна» до похабно-нахального «Живее, Давыдова». Злость переливает отметку стандартной нормы. – Я не получала двоек, – уверенно говорю я. – Если вы просто хотели отомстить за тот случай в кабинете Сан Саныча… – Твоя двойка стоит в журнале. Не веришь – покажу тебе в понедельник, в учительской. – За что? – только и вырывается у меня. – Опоздала на урок, – пожимает плечами Глеб Максимович. – Из-за вас, хочу напомнить, – напористо говорю я, вконец забыв о страхе. – Вы и ваш дурацкий чай испортили мне новую блузку. Если доживешь до конца этого вечера, Давыдова, ты будешь героиней. Но вместо вспышки ярости новоиспеченный репетитор подталкивает к моим босым ногам тапки сорок пятого размера. – Компенсировать отсутствие твоего такта деньгами? – безразлично интересуется Глеб Максимович. – И что еще за «тот случай в кабинете Сан Саныча», Давыдова? И я прекрасно понимаю, почему та самая «Тиша» не стала спорить с этим человеком. Ком становится в горле, и я окончательно замолкаю, когда слабая ухмылка расплывается на презрительном лице биолога. – По-моему, ты не дура, раз решила молчать, – тонкий намек на то, что сегодняшним вечером меня по частям вывезут на прогулку в лесопосадку, – или я ошибаюсь? Мы занимаемся в тишине, разбавляемой только сухими «да» и «нет». В чем-то я уверена абсолютно, чего-то попросту не помню. В любом из случаев Невский довольным не выглядит. Скорее даже наоборот, с каждым моим правильным ответом я бешу его все больше. И тем чаще я стараюсь ответить правильно. После устного опроса начинаются тесты. Двадцать страниц с хвостиком. За окном уже вечереет, а мне еще возвращаться на другой конец города. Но я и слова не говорю. Молча принимаю каждый новый уровень сложности, чувствуя, как нескончаемо сильно болит голова. Наверное, это от голода. Желудок сводит от тянущей боли. Приходится втягивать живот так, чтобы урчащий затравленный звук не наполнял тишину комнаты. Упрямо слежу за мыслью. Повторяем тему РНК. Что я знаю об РНК? Выстроим логическую цепочку. Цепочку из логики. РНК. Что такое РНК? – Уснула, что ли? От неожиданности я выпускаю из рук карандаш. Громкий победный вой моего изголодавшегося желудка вырывается наружу. Помню, лет в пятнадцать в шторм на море с меня смыло верхнюю часть купальника. Тогда было стыдно настолько, что до конца поездки я так и не вошла в чертову лужу. Сейчас моря не было. Зато был Невский. Вариант больше не видеться с ним был так же плох, как и тот, в котором я выпрыгиваю из окна третьего этажа его квартиры. – П-простите, – как можно более спокойно говорю я. Вместо ответа биолог просто встает и уходит прочь. Остаюсь посреди одинокой холостяцкой квартиры. Отлично, Давыдова. Теперь придется лишний раз краснеть за это. Закрываю лицо руками и бухаюсь на стол. Голова продолжает предательски болеть, а желудок, будто осознав свою ошибку, на несколько минут затих. Улавливаю звон посуды где-то за стеной. И совсем уж удивляюсь, когда преподаватель со звоном опускает на стол тарелку. Открываю глаза и вижу бутерброд с наспех нарезанной колбасой. – Мне еще домой тебя отводить. Жуй и отвечай на вопросы теста, – объясняется мой преподаватель. Не знаю, что конкретно в этом жесте показалось мне до ужаса тактичным и одновременно слишком милым, но ни то, ни другое не походило на Глеба Максимовича, так что я просто хватаю бутерброд и возвращаюсь к тестам. Когда отдаю лист преподавателю, принимаюсь за третий бутерброд. От чего-чего, а от скромности мне уж точно не суждено умереть. Разглядывая кривые полоски докторской, невольно задумываюсь над тем, что к быту нынешний биолог абсолютно не приучен. Ощущение, будто колбасу пилили, насиловали, извращали, но уж точно не резали. Извращенец-биолог не умеет точить ножи. В копилку к «пианисту-маньяку» и «насильнику-садисту». Да и вообще, вся квартира мало вязалась с образом нагловато-снисходительного рокового преподавателя со страниц любовного романа. В них не упоминалось о разбросанных то там, то здесь книгах, стопках, пусть и сложенного, белья и чашках, громоздившихся рядом с подоконником. Чем-то роковым не веет и от старых пленочных кассет, что устроились у стены. Совсем старые советские мультфильмы, мелодрамы и проверенные временем фильмы ужасов. Квартира совсем старая, но обустроена не так чтобы совсем ужасно. В конце концов, реальность была жестока, а зарплата учителя не так уж велика. Наверное, именно этим и отличался Невский-герой-любовник от Невского-безалаберного-холостяка. И где же ваш хваленый пафос, Глеб Максимович? Где полкоролевства и конь в придачу? Узнай об этом Егорова, и ее планка мгновенно бы упала. Но, даже оказавшись внутри его логова, герой бальзаковских книг оставался для меня загадкой. – Еще один тест, и ты свободна, – преподаватель протягивает мне очередную страницу теста с сердитым видом. Пока я лопаю последний – четвертый и, как оказалось, самый «ровный» – бутерброд, на колени к биологу вскакивает белое нечто. Сперва я шарахаюсь, выпустив «ровное» лакомство на пол, и снежный ком тут же реагирует на это, спрыгивая с колен хозяина. – У тебя и с координацией проблемы? – интересуется Невский, покосившись на меня. – Нервишки, небось, шалят. Гляди, Зефир, еще одна сумасшедшая на нашу голову. И возвращается к проверке моих каракуль. Зефир? Он назвал кота Зефир? Копилка информации о Глебе Максимовиче сегодня готова треснуть по швам. Кот скалится, когда я пытаюсь погладить его, поглощая колбасу с МОЕГО бутерброда. Вот уж правду говорят, животное – копия хозяина. Лопает и не краснеет, а после вновь трется у ног биолога, словно выжидая от него порыва нежности. Как будто тот был способен на ласку. К моему удивлению, Невский втаскивает питомца обратно на колени. Надо же, еще кошатник. – Здесь опять ошиблась. Уже ведь решали подобное, – ворчит он, обводя двадцать третий вопрос красной пастой. – Зря только колбасу перевел, – а потом, помолчав мгновение, добавляет: – бестолочь. Вспышка злости снова затмевает рациональность. Знаю же, чего такие люди добиваются, и лучшее средство против этих кровососущих созданий – молчание или дихлофос. Но, видимо, у меня аллергия на язвительные ухмылки биолога. – Мы еще не проходили этого, – сквозь зубы говорю я, – и если я трижды решила это неправильно, может быть, стоило объяснить? Удивленно-насмехающийся взгляд мгновенно подавляет желание продолжать этот бессмысленный разговор. Я поспешно утыкаюсь носом в тестирование и добавляю: – Извините. Но мне не дают покончить с тестом, выхватывая лист прямо из-под носа. У кого это еще такта не хватает? – Апрель на дворе, Давыдова. Экзамен в июне. Никто горевать от еще одного недоучки-медика не станет, чесслово, – нравоучительно заявляет он, отправляя Зефира восвояси пинком ноги. – Селекция – самое элементарное, что может попасться на внешнем тестировании. Читай условие. Глухо рычу, когда меня, словно первоклассника, заставляют читать условие задачи. – При скрещивании самок гуппи с черным хвостом и самцов, имевших красный хвост… – Вас читать не учили, что ли? Громче, бестолочь. Я всегда знала, что на откровенно херовых людей некоторые статьи из уголовного кодекса не распространяются. Просто дайте мне мешок побольше и лопату покрепче. Вечер будет долгим.***
Мама постоянно косится на настенные часы. Скоро отец придет. А значит, Глебу Максимовичу, приглашенному «на чаек» в столь поздний час, предстанет вид моего не самого трезвого папочки. Тяжело вздыхаю, залпом осушаю чашку с ромашковым чаем. Очередной вопрос о моей успеваемости разбивается о непоколебимое и расчетливое «ей нужно больше уделять внимание некоторым аспектам учебы» Невского. Вот же сволочь. – Она всегда была такой легкомысленной, – причитает мама, подливая чаю учителю. – Спасибо большое, что взялись за нее, в лицее никто мои слова серьезно не воспринимал. Потому что я учусь, мам. Потому что все видят, как я штудирую учебники от корки до корки. Все, кроме инсургента Глеба Максимовича. – Вы не поздно спохватились, Елена Алексеевна. Мы все наверстаем, уверяю вас. – Мам, я пойду в комнату, – бросаю я, не вынося больше присутствия Невского. Как-то чересчур – откровенно чересчур – много стало Глеба Максимовича в моей жизни. Успешно втираясь в доверие, этот хмырь теперь будет манипулировать мной. Само собой, держи друзей близко, а врагов еще ближе. Чтобы и вякнуть не успела о том, что творил этот извращенец. – Доброй ночи, Глеб Максимович, – прощаюсь я, вставая из-за стола. – Доброй, Аксинья, – улыбается, а вместо имени так и слышится «бестолочь». В комнате уже убрано. Пока меня не было, мама расставляла учебники в порядке их надобности при поступлении. Выбрасывала «непотребный хлам» – мои личные вещи, начиная от бесполезных журналов с тестами на совместимость имен, до виниловых пластинок из старых коллекций деда. Мама была везде и всегда. Занимала все свободное место в моей жизни, вытесняя и решая, что именно нужно вытеснить из нее. Но в последнее время рычагов давления становилось все меньше. Когда я подсела на рисование – она выбросила все кисти и карандаши, которые я купила на свои первые карманные деньги. Когда взбрело в голову писать стихи – высмеяла мой подростковый максимализм, и дурацкие «писульки» отправились в мусорное ведро вслед за красками. Когда занялась собой, записавшись на йогу – аннулировала мой абонемент. На вопрос «зачем?» отвечала коротко: «ради тебя и твоего будущего». Но меня в моем будущем становилось все меньше. Так и повелось, я не люблю ничего, что мне хотелось бы любить. И это несложно, если учесть, с какой частотой моя мать врывалась в мою жизнь. Она – моя мама. Она вправе решать вопросы подобного характера. Открываю возвращенный мне за послушание