Экзамен на раздевание

Понедельник – то самое «начну завтра», которое по какой-то неведомой мне причине не наступает никогда и ни у кого. Утро понедельника – то самое чистилище, через которое проходит каждый человек. Начинаться хорошо этот день по определению не может. Особенно в том случае, если ты спишь в гостиной на диване, не предназначенном для сна, а в кухне раздаются чужие голоса в такт звону посуды и шуму воды из крана. Просто чтобы прояснить ситуацию – мама не готовила. Мама просто заказывала полуфабрикаты через интернет, мама просто включала микроволновку, а она издавала волшебное «дзинь». И когда человек, прежде никогда не готовивший, становится у плиты, тут возникает только два возможных варианта – либо женился мой брат-идиот, либо ядерная война стучала в дверь консервной банкой. Прежде чем зайти на кухню, заглядываю в отцовскую комнату. Сегодня он так и не вернулся домой. В спальне не витало запаха перегара, а окно, закрытое мною еще с вечера, оставалось таким и по сей час. Устало выдыхаю, когда в голове поселяются тревожные мысли. Это не первый и не последний раз, когда его не было дома. Приходит ради ночлега, чтобы потом уйти в подполье алкоголя. Мама отнекивалась фразой: «с пьяницами ничего не случается», но мне как-то слабо верилось. Открывая дверь в кухню, запоздало вспоминаю вчерашний до дури странный вечер. Но меня тут же окликают: – Мелкая, с добрым утром, – брат возится со сковородкой, пока мама нарезает салат, поглядывая на сонную девушку. – С добрым, – нехотя приветствую я. Карина вздрагивает, но, обернувшись, все-таки здоровается. Ее примеру следует и мама, но так же быстро теряет ко мне всякий интерес, продолжая разговор, который я, по всей видимости, прервала: – Это очень поспешное решение, Артем, – строго замечает она. – Вы должны были сообщить нам, прежде чем подавать заявление в ЗАГС. К тому же столько всего еще надо сделать: примерки, помещение, ресторан, гости. Ты хоть понимаешь, что это не шутки? Теме было, правда, все равно. Он раскачивается в такт незатейливой мелодии из телевизора, продолжая мучить омлет. – Елена Алексеевна, – неуверенно вмешивается Карина, – мы просто только вчера приехали, потому и решили не затягивать с этим. Артему ведь нужно возвращаться в Германию на следующей неделе, и вернется он только к свадьбе, так что мне пришлось… – Ты снова уезжаешь? – голос матери похож на наждачную бумагу. Я сменяю брата у плиты, намекая на то, что пора бы решить вопрос с женитьбой, каких бы дров он там ни наломал. Приходится абстрагироваться от разговора на повышенных тонах, пытаясь спасти подгоревший омлет. Вспоминаю вчерашний инцидент с Невским и новоиспеченной женой брата, и думается мне, что напыщенный биолог не стал бы показываться с такой миной «нагловатой бестолочи». Что-то связывало этих двоих, что-то беспрекословно важное. Вопрос состоял лишь в том, что именно? В очередной раз удивляюсь роли случая в собственной жизни. Не будь этого парадоксального эффекта, быть может, я бы не послала Невского на хер, как следствие, не получила от матери, как следствие, не попала на его занятия и так далее. Случайности – не случайны, к этому приходится привыкнуть, когда твой учитель пялится на невесту твоего брата и, даже не удостоив меня едким имечком, отправляется восвояси. И как это понимать? Невзначай провожу по ноющей шишке на лбу. Глеб Максимович – геморройная заноза. Одергиваю себя, вспоминая нахальную улыбку преподавателя. Переизбыток Невского в моей жизни сказывался не только на рациональном мышлении и работе мозга, но и на моих кулинарных способностях – омлет, лишенный всякой надежды на восстановление, не нашел своего спасения в моих руках. В реальность меня возвращает строгий голос матери: – Такие вопросы нужно решать коллегиально, Артем. Ты женишься, а не хомячка заводишь. Брат, прежде сидевший рядом с Кариной, расхаживает из стороны в сторону, нервно передергивая плечами. – Я уже не ребенок, мам. Мне двадцать шесть, я волен решать, с кем и как проводить остаток жизни. – Ты приводишь домой девушку, с которой ни я, ни твой отец, ни даже твоя сестра, – при этом она многозначительно указывает на меня, будто непутевый брат мог забыть, о ком идет речь, – не знакомы, утверждая, что через месяц вы уже будете расписаны. Тебе не кажется, что это по-мальчишески? – Мне плевать, как это выглядит со стороны, – голос брата приобретает стальные, мамины, нотки. – Карина – моя будущая невеста. Мог бы и не сообщать тебе подобную новость, на самом деле, а жить, как прежде, припеваючи. Без вас. На самом деле, брат имел на это полное право. Если не вдаваться в подробности наших семейных отношений, складывалось ощущение, что мы обычные сожители, пересекающиеся только в случае необходимости. Артем жил в Германии на протяжении последних двух лет, о том, как тосковали отец и мать, мне было известно еще меньше, чем брату – созваниваясь, мы обменивались только конкретной, насущной информацией. Наверное, именно поэтому слова «я люблю тебя» не сотрясали стен этой квартиры. И теперь, когда сожитель предъявлял права на твою собственную жизнь, братец дал задний ход. – Елена Алексеевна, – подает голос девушка, окончательно стушевавшись, – мы хотели бы согласовать это с вами, просто… Но мать переводит на нее свой ледяной взгляд, и Карина окончательно теряется. Мычит что-то себе под нос, пытаясь оправдать неоправдываемое в глазах матери. Замираю с подгоревшим омлетом над мусоркой, чувствуя себя последней дурой. Этот разговор не предназначен для моих ушей, но все же я слышу последующие слова брата. – Знаешь что, мама, ты можешь обвинять меня в безответственности, просто не играй заботливую мать, которую, в первую очередь, интересовали обесценивающиеся акции компании. Совсем недавно отец говорил с ней в таком же тоне. И она снова теряет бдительность, опуская голову на грудь. Это естественно, когда родные говорят такое друг другу. Естественно для нашей семьи. Выхватываю яблоко и, попрощавшись (сделав вид, будто этот разговор не имел никакого смысла), ухожу прочь с кухни. Собираясь в лицей, заглядываю в ежедневник, и понедельник из графы «ужасно» спускается к графе «то, что не убивает – делает нас сильнее». Рядом с сегодняшним числом значится «дежурство».

***

Знаете то самое чувство, когда возвращаешься домой, а вся твоя одежда пахнет любимым человеком, и ты вдыхаешь этот чудесный аромат, катаясь по полу, словно мартовский кот? А теперь забудьте об этом к чертям собачьим. Ничто, слышите меня, ничто не воодушевляет больше, чем запах столовской еды, впитавшейся в покров одежды, как мазут. И ты шатаешься по школе, собираешь заявки на питание младших классов, расписываешься в журнале уборки на первом этаже, а за тобой по пятам следует этот чудесный аромат ржавых тефтелей и слипшейся одним желтоватым комком рисовой каши. И даже после дежурства, даже после душа, даже по истечении суток тебе кажется, словно эта вонь все еще с тобой. Когда Егоровой вручают в руки столовский мусор, я лишь пожимаю плечами. Мол, справляйся сама, у меня тут дела поважнее. Давайте говорить откровенно, не идеализируя общество сегодняшних дней – все, что мы делаем, делается, в первую очередь, для нас самих. Уже потом мы задумываемся о родных, а следом о друзьях. Ситуация, что с друзьями, что с родителями, у меня складывалась довольно печальная, потому, выбирая между выносом мусора и фасовкой жирных тефтелей по тарелкам, я выбрала последнее. Хлюпая подливой, размещаю на подносе шесть тарелок, которые тут же забирает еще один дежурный из класса физиков. Настроение становится еще более паршивым, когда в середине урока в столовую вваливается Пономарева с очередным хахалем. Повариха делает им замечание, когда та вовсю вылизывает мордашку несчастного, но та, казалось, даже не заметила. – Отвратно выглядит, – жалуется Яся, водружая пустое ведро рядом с раковиной. – За этим придется наблюдать весь выпускной вечер. – Именно поэтому я говорила, что не хочу идти. Все это социальные ярлыки, которые нам навязываются. Какой прок с того, что половина упрется в хлам, а другая будет находиться в трех процентах от того, чтобы стать молодой ячейкой общества? Яся, становясь рядом и отлепив от дуршлага слипшуюся вермишель, начинает раскладывать ее по тарелкам. – Больно ты грузишься, – заверяет подруга. – Все-таки не идешь в эту пятницу? – Мне и без того развлечений хватает, – вспоминая «семейный совет» этим утром, говорю я. – Попа без приключений – не попа, а так, унылые булки, – снова острит Егорова-дробь-Петросян. – Это из-за биолога? Боишься, что выкинет что-нибудь? Честно говоря, сложно сказать. Задумываюсь над вопросом Яси, вспоминая нашу последнюю встречу с биологом. Единственное, в чем уверена точно, – я совершенно не знаю этого человека. И тем опаснее он становился для меня, а с этими дружественно-агрессивными шутками, по правде, далеко не уйдешь. Мы оба держались на субординационном расстоянии, хотя с какой-то пошлой уверенностью я могу похвастать, что видела Невского после секса. Что за мысли, Давыдова? Удар локтем под дых окончательно возвращает меня с небес на землю. Моргаю несколько раз, прежде чем до меня доходит весь смысл фразы «вспомнишь солнце, вот и лучик». Только в моей интерпретации ни лучика, ни солнца в этой поговорке не было. – Глеб Максимович, – расплывается в улыбке Яся, – заглянули на обед? – Рабство вроде отменили, – пропуская реплику подруги, заявляет биолог. – Много вас тут, негритята? – Шутки про расизм не актуальны, Глеб Максимович, – бросаю я на автомате. – Владислава Сергеевна пересчитывает кассу, вас некому обслужить. Яся переводит взгляд на меня, и корявая, заискивающая улыбка странным образом перекочевала в гримасу удивления. Откуда во мне столько наглости? Давно ли я учителям хамлю? Или это попахивает особенным отношением к Мистеру Кошатнику? Все эти вопросы немым гримом легли на лицо Егоровой, но я, проигнорировав это, отправила очередную порцию тефтелей на щербатую тарелку. – Я все думаю, тебе за бестактность доплачивают или нет, бестолочь? – у Невского на лице ни один нерв не дрогнул, а затем добавляет: – Ярослава, будь любезна, запиши стандартную порцию на меня. Деньги отдам Владиславе Сергеевне лично в руки. Яся еще минуту грузится, пытаясь понять, кого конкретно предает в данный момент: себя, меня или свою школьную репутацию. В результате последнее берет верх, и она, потупив взгляд, накладывает биологу абсолютно безвредную для него порцию. Дихлофос. Как жаль, что я забыла взять его. – Благодарю, – улыбается Глеб Максимович, перенимая из ее рук тарелку, – а ты что смотришь, Давыдова? Солнце еще высоко. В дальней части столовой раздаются раскаты смеха. У Пономаревой в роду, как оказалось, были лошади. С грохотом опускаю половник в чан с рисом. Злость снова поднимается на поверхность сознания разъедающим потоком лавы, когда Невский усаживается за учительский стол. Значит ли это, что вчерашний инцидент и не инцидент вовсе, а чистое совпадение? Быть может, мне показалось, и Глеб Максимович как был геморройной задницей, так ею и остался? – Меняемся? – спрашивает парень из физико-математического класса, протягивая мне поднос. Вовремя. Выхватываю его из рук выпускника с таким остервенением, что на лице у него появляется легкое недоумение. Будто не слышал, что в лицее я слыла как неуравновешенная зубрилка. Ладонь Яси накрывает мою, когда я выхожу из-за столовского прилавка. – Что это сейчас было, Давыдова? – Синдром Невского, – рычу я, передергивая плечами. Звенит звонок, и столовая быстро наполняется оголодавшими лицеистами. Под шумок покидаю разочарованную Ясю, отправляясь к ненакрытым столам у окна. Она и не возникает – работы еще полно, а поговорить о моем отношении к биологу мы всегда успеем. Пока я разношу тарелки, преподавательский стол пополняется еще одной фигурой. Наталья Григорьевна – та еще стерва с потока физиков. Преподавательский стаж нулевой, зато амбиций выше крыши. Из-за нее в восьмом классе у меня стояло восемьдесят два из ста, вместо привычных девяноста баллов. Проходя мимо, даже не собираюсь здороваться, только подмечаю, как близко она подсела к биологу. Да и кто бы не подсел? Что ни говори, а контингент красивых преподавателей мужского пола в нашем лицее равен нулю. Сан Саныч, слегший с сердцем, трудовик-алкоголик и историк, которому было далеко за шестьдесят. Среди них Невский был звездой на макушке елки. Не особо опрятный, со своей туповатой ухмылкой и далеко не смазливой внешностью – мечта учительниц за тридцать, которые и были постоянными читательницами тех самых книг, в которых, по идее, фигурировал биолог. Отправляюсь к столам вновь, но, проходя мимо учительского стола, на этот раз слышу разговор на повышенных тонах. – … ты хоть понимаешь, скольких сил мне стоило простить тебя? – бросает физик-теоретик. Невский обескураженным не выглядит, разве что поднимает тяжелый взгляд на замершую с подносом в руках «бестолочь». Тут же ретируюсь, удаляясь восвояси. Остальной разговор остается для меня тайной, только вот когда я накрываю на предпоследний стол, где-то впереди слышно, как тишина медленно – стол за столом – окутывает столовую. Не сразу понимаю, в чем причина. Наталья Григорьевна вскочила из-за стола, жестикулируя руками, совсем не стесняющаяся окружающих ее учеников и персонала столовой. Она с такой ярой ненавистью изъясняется с Невским, что я невольно замираю. –… за это и статья светит! ... пользоваться мною! – различаю обрывки фраз, но мне и этого достаточно. Как-то само собой получается, что я догадываюсь, о чем именно они говорят. Та самая Тиша, переспавшая с Невским в кабинете Сан Саныча, была Наталья Григорьевна? Надо же, а жизнь моя скучна и однообразна, раз в свои тридцать эта женщина успела перепихнуться с молодым преподавателем. Она шантажирует его. Сердце нервно подпрыгнуло в груди, замерев на несколько мгновений. Если все раскроется, они с Невским потащат меня за собой. Вот и хвастайся после этого тем, что видела биолога после секса. Одергиваю себя, стараясь не пялиться на парочку, которая обратила на себя внимание всей столовой. Дрожащими от страха руками собираю грязную посуду с очередного стола на поднос. В какой-то момент, когда становится тихо почти повсеместно, мне даже жаль Невского. Настолько, что слова Натальи Григорьевны становятся каким-то далеким фоновым шумом. Он не смотрит на женщину, сжимая в ладони стакан с кофейным напитком, на поверхности которого плавали бензинные полукружия. Лицо его выражает полное безразличие, но было что-то еще – резкое, броское и просящееся наружу в его поведении. На его месте я бы залепила истеричке пощечину, ведь Григорьевну я любила, что врать, еще меньше Невского. И все же, это слишком большой удар по его репутации. Эй, Давыдова, какое тебе, к черту, дело? Хороший вопрос. А мне-то что? Мне-то до балды. Ненавижу биолога, честное слово. Ненавижу эти идиотские неполиткорректные шуточки. Ненавижу эти язвительные ухмылки и вечно издевающиеся глаза. Ненавижу эти хреновые тесты. Ненавижу это тупое прозвище. Ненавижу чертового Невского! – Ты просто сволочь! Знал, что я!.. Договорить она так и не успевает. Рыжая медно-ржавая подлива стекает по старому, изношенному с восьмого класса пиджаку. Чей-то кисель отлично дополняет жирные пятна на серой блузке. Рис комочками отлипает от тканевой юбки-карандаша, ниспадая приятной волной к туфлям преподавательницы. Поднос грохается рядом с двумя щербатыми прежде тарелками. Ну хоть не разбились. Чего не скажешь про стеклянный стакан. Жалко, конечно, но что поделаешь? – Давыдова! – визг ее еще долго эхом стоит в столовой. А я вот стакан пытаюсь разбитый собрать, пока физик-теоретик с рисом на груди вываливается из помещения. Кто-то даже посмеялся. Гомон возвращается в прежнее русло, пока я, ползая на коленях, пытаюсь собрать осколки. Странно, но ни один нерв на моем лице не дрогнул. Спасибо за «восемьдесят два» в восьмом классе, Наталья Григорьевна! Слышу, как кто-то с грохотом опускает стакан на стол. Что это такое в глазах, Глеб Максимович, восхищение или издевательство? – Какая же ты все-таки бестолочь, – не то удивленно, не то восторженно произносит Невский. И – как и полагается роковым мужчинам бальзаковских книг – бросает главную героиню в гордом одиночестве на растерзание собственных чувств. Биолог ведет себя как прежде. Холоден, циничен и беспрекословно… мудаковат.