Экзамен на раздевание

Неделя проходит однообразно. Апрель завершается на стадии «спасибо, что живой». Подготовка к экзаменам занимает большую часть моего свободного времени, факультативы в лицее становятся все более частым явлением, а репетиторы услужливо переносят занятия, когда Невский в очередной раз ставит свой предмет восьмым уроком. Большая часть просто отсеивается, а остаются только те, кому эту чертову биологию сдавать. Своего долгожданного «спасибо» от Невского, между делом, я так и не дождалась. Хотя страдала от этого мало. Под кабинетом «двадцать три», помимо нашего класса, толпится еще и класс правоведов. Смежные занятия вроде отдушины – забьешься на последнюю парту, наденешь наушники и спи до конца этого адского факультатива, пока громогласный вой звонка тебя не разбудит. Яся мнется рядом, собираясь сказать: – Я ухожу, – помогаю ей, – и я не против. Глаза подруги загораются в предвкушении бурного вечера. – Просто у нас с Кирюшей полгода, а мы, знаешь же, отмечаем все эти сопливые даты. Все равно на вечер ты моя жертва. – Иди уже, пока гнев Невского не настиг тебя. И это предостережение, наконец, срабатывает. Подруга выхватывает ладонь Кирюши, которая и череп без особых проблем размозжит, и уносится вниз к черному входу. Странно, но в последнее время Егорова особо не воздыхала по прежней пассии в виде «прЭкрасного» биолога с голубыми глазами. Более того, оставила в покое и мое настырное «ненавижу» к сему субъекту, ссылаясь на недостачу оценок и его внимания во время уроков. Махнув на это рукой, пришлось согласиться с ее версией, хотя дело обстояло куда масштабнее. Наконец, дверь кабинета открывается, Глеб Максимович коротко приветствует учеников, впуская их внутрь. Захожу вместе с двоечниками, словно террорист, пытающийся слиться с толпой. Усаживаюсь, как и предполагалось, на последнюю парту. Первую часть факультатива слушаю вполуха. Эту тему мы разобрали с недоучителем на том самом тет-а-тет факультативе, когда дурацкая кличка окончательно привязалась ко мне. Уже ближе к концу понимаю, что меня окончательно смаривает сон. Опускаюсь на сумку, выставленную на парте, словно щит, прикрывая глаза. Пономарева в очередной раз что-то спрашивает, а Невский в очередной раз шутит на тему ее некомпетентности, вызывая у аудитории прилив небывалого счастья. Что-то не больно он углубляется в биологию, в основном трется у первых парт со своим нагловатым лицом. Становится все сложнее концентрировать внимание на отвратном, грубовато-нахальном голосе преподавателя. Слишком душно и жарко в крохотной аудитории, не рассчитанной на двадцать человек. Душно. Жарко. До одурения хочется спать. Монотонный голос Невского. Жарко. Душно. –… и она еще на золотую медаль метит! – голос Пономаревой выводит меня из коматозного состояния. – Подожди, Алина, – прерывает второй, более грубый голос, – пусть человек выспится. Ну, это уже традиция, как будто я сама подсознательно нарывалась на грубость Невского. Уж не мазохистка ли я, часом? Глаза-льдины уставляются на меня в привычном насмехающемся безразличии. – Как спалось, Давыдова? По классу разносится хохот. Но вместе со здравым умом сон, по всей видимости, выбил из меня столь необходимое наедине с новым биологом чувство самосохранения, потому что я, широко зевнув, парирую: – В самый раз. – Ну вот, Пономарева, – вдруг бросает биолог разочарованно, – ты все испортила. Пока спала, она хотя бы не огрызалась. Экскурс в биологию, которую ты так усердно пытаешься завалить, Давыдова. Млекопитающее семейства хищных сумчатых, единственный вид рода Sarcophilus, есть идеи, что это может быть? Не стесняемся, вопрос касается всех. Класс повисает в неловком молчании, а когда следует одно предположение с первой парты, шум накрывает аудиторию в вариациях различных предположений. Правоведы особенно напряглись. Многие из них сидели здесь за хорошую оценку в аттестате, наивно полагая, что Глеб Максимович обратит на их присутствие какое-либо внимание. Может, биолог и сволочь редкая, но лизоблюдов не любил явно. На первом ряду активизировались отличники, претендующие на золотую медаль вместе со мной. Прислушиваюсь и понимаю, что они даже близко не подобрались к истине. Жаль, я-то знаю ответ. – Тасманийский дьявол, – бросаю я, не совсем понимая, к чему задан этот вопрос. В тот момент триумфа, казалось, будто каждый в классе посчитал своим долгом обернуться в мою сторону. В том числе и Глеб Максимович. Знаете то редкое чувство, когда ты совершил настоящий подвиг, а похвалить тебя некому? – Правильно же? Но ответить биолог не успевает, потому что дверь класса с грохотом открывается. На пороге оказывается Надежда Лукьяновна с шарами в руках, и настроена она, казалось, решительно. Завидев количество учащихся, классная удивленно моргнула, а после перевела взгляд с Невского на подавившуюся желчью главную сучку класса. – Пономарева, что сидим? Зал кто украшать будет? – Надежда Лукьяновна, у нас же факультатив, – ноет она тут же, – как я могу уйти? – И что ты мне предлагаешь? Сдернуть кого-то другого для оформления мероприятия, за которое ты ручалась, как староста, лично? – Я же на медаль иду, Надежда Лукьяновна, – снова канючит Силикон. И ей приходится сдаться. – Глеб Максимович, я приношу свои извинения, конечно, но это просто хамство какое-то. Взялись устраивать свою дискотеку – руки в ноги и вперед. Можно хотя бы нескольких олухов забрать? Невский многострадально качает головой. – Вы поймите меня, Надежда Лукьяновна. Скоро же экзамены, а у нас и конь не валялся, – качая головой, заявляет он, а затем, переведя взгляд на кого-то в толпе учащихся, продолжает: – Думаю, вам будет достаточно одного энергичного экземпляра? – Только если энергичного, Глеб Максимович. – Давыдова. Сволочь оборачивается ко мне, сладко улыбнувшись. – Она и выспалась, и активничала – лучшей кандидатуры и быть не может. Мое долгожданное «спасибо» настигает меня в самый неподходящий момент, но поспорить с Лукьяновной не решаюсь, потому и плетусь по коридору к спортивному залу.

***

Маме приходится отменить историю, когда я, пытаясь не свалиться с шаткого стула и привязать за натянутую вокруг окон сетку шарики, объясняю, почему именно придется пропустить занятие. Она слушает меня, но вместо крика слышу только краткое «хорошо», что говорит лишь о том, что дома дела обстоят не лучшим образом. На радостях выпрашиваю ночевку у Яси, и, получая такое же краткое одобрение, вешаю трубку, пока до матери не дойдет смысл сказанных слов. Неутешительно гляжу на тухнущий экран. Цифры неумолимо приближаются к шести часам, а зал остается полупустым спортивным залом, а не танцплощадкой. А чего они хотели? После факультатива Пономарева, сославшись на недомогание, свалила домой наносить слои штукатурки вместе со своей четой фрейлин. Парни бросились за гаражи, успешно догоняясь перед вечерним вавилонским столпотворением. Дежурные ушли в начале пятого, а Надежда Лукьяновна развела руками, в очередной раз призывая меня набрать Егорову. Вот только сосущейся сладкой полугодовалой парочки мне здесь и не хватало. Обещали прислать кого-то из группы продленного дня, но это бестолковые дети, и особой помощи ждать было не от кого. Успокаиваю себя мыслью о том, что все это вскоре кончится. Лицей останется позади, а я устремлюсь в какое-то неизведанное, но заранее любимое будущее. Человек зависим от этого самого желания идти вперед. Без него – замирает, топчется на месте и вконец путается в собственных меркантильных желаниях. Мама говорила, что нужно задумываться о будущем без розовых сопливых надежд. Но как можно было существовать без них, если и настоящее-то особо не радует? – Все мечтаешь, Давыдова? – Да чтоб тебя, – хрипло выдыхаю, вздрагивая. Надеюсь, радость от встречи взаимна. Невский топчется у входа в спортзал, глядя на то, как я вишу на сетке, словно коала, балансируя одной ногой на стуле. – Вы, Глеб Максимович, мазохист, – говорю я, вставая со стула за новым шаром, – сами сюда отправили, сами же пришли помогать. В чем подвох? – Кто сказал, что я пришел помогать? – ухмыляется он. Молчу, прекрасно понимая, что учитель просто наслаждается моим проигравшим видом. Не давая ему возможности поддеть меня, возвращаюсь на свое «рабочее» место. Не знаю, что именно заставляет его подойти ближе и с упоением разглядывать рабочий процесс, только сердцем чую, не за горами шутка про «три вещи, на которые можно смотреть вечно». Негодующе оборачиваюсь к Невскому, но тот – по необъяснимым причинам – уже выуживает шарик, дабы криво-косо прицепить его на сетку. Я тут пыхтела почти час, чтобы кто-то за мной всю работу доделывал? И все лавры на радости себе приписал? У меня голова ходуном ходит от кислородного голодания, а он улыбается. Вот уж сволочь. – Поставил тебе модуль автоматом, но смотри сама, конечно… Замираю на месте, сжимая в руках цветастый шар. Мне не послышалось? – Какой еще модуль? – Который мы писали за десять минут до конца урока. Задачи на селекцию. По-моему, у меня из-под ног выбили шаткую опору. Невский отправил меня сюда не в воспитательных целях? Он поставил мне автомат, закрыв глаза на мою наглость? Кажется, я пялюсь на безразличного преподавателя больше нужного. Странно видеть пафосного грубого альфонса за таким по-настоящему невинным занятием. У него черные, как будто измазанные мазутом волосы, а на апрельском солнце они обретают цвет платинового золота. Этот странный подмеченный мною факт отпечатывается в сознании, хотя не подкрепляется никаким логическим объяснением. Зачем мне нужно это знать? Зачем я вообще смотрю на биолога так долго? Дольше дозволенного. Мотнув головой, возвращаюсь к своему занятию. Надо же, какое мне одолжение сделал. А мне ваших одолжений не надо – задачи эти я решаю на раз, а вот шары дуть, как идиотка последняя, мне как-то совсем не улыбалось. Не нарываясь больше на неприятности, коротко обрываю то самое «спасибо», которое преподаватель сказать так и не удосужился. На этом наш разговор себя исчерпывает. Не знаю, почему этого не показывают в фильмах. Почему молчание считается чем-то неправильным или напряженным. По мне, оно еще лучше бессмысленных разговоров, которые засоряют память. С некоторыми людьми удобно, а главное, несложно молчать, и, к моему удивлению, биолог был одним из таких людей. Мне не интересно, как дела у Невского, не интересно, почему он ушел вчера не попрощавшись, не интересно, почему вообще напряг меня с этой идиотской вечеринкой. Или у него неожиданно появилось желание пообщаться со мной тет-а-тет? Даже хмыкаю в голос, когда подобные мысли приходят в голову. – Не люблю оставаться у кого-то в долгу, – бросает он, когда я картинно оступаюсь, вступая в типичные шаблоны голливудских мелодрам. Перевожу взгляд на преподавателя, который, придерживая меня за локоть, помогает удержать равновесие. Даже тошно. – Приму к сведению, – в тон ему отвечаю я, опуская взгляд в истрескавшийся старой краской пол.