Тени старых крыш

Эрвин думал, что у него все в порядке. А почему бы и нет? Служба прошла достаточно хорошо. Все-таки, за год добиться расположения командира роты и оказаться назначенным заместителем старшины – неплохой прогресс в его опыте общения с людьми, особенно с учетом того, как все обстояло с самого начала. Через полгода после присяги Эрвин повздорил с одним сослуживцем, вцепившись на почве политических взглядов и, хоть использовать силу в качестве аргумента не входило в привычки Смита, когда его товарищ полез на него с кулаками, иного варианта, кроме как дать отпор, не оставалось. В любом ином случае действия Эрвина были бы оправданы, но не в этот раз. Впрочем, Эрвин привык, что его крайне правые взгляды практически никто не разделяет среди цивилов, но не думал, что его сугубо личное мнение сыграет против него в ситуации, где должны оцениваться поступки, а не слова. За нарушение дисциплины наказывали строго и, так как в драку мог быть замешан абсолютно любой солдат (сдали нервы, с кем не бывает?), то стучать было вне правил. Но Эрвин оказался исключением по общему решению, даже несмотря на то, что наказание коснется и его несогласного товарища по непреднамеренному спаррингу. Подобный разрыв шаблона в поведении «левых» выводил Эрвина из себя: что это еще за дрянь? Так бесчестно подставлять товарища казалось ему достаточно подлым поступком, и ведь суть их намерений была не в том, чтобы проучить виновного, а чтобы Эрвину досталось – вот что было для них в приоритете. И все потому, что Смиту взбрело сказать, что до народной власти народ не дорос ни культурно, ни морально. – То есть, ты хочешь сказать, что мы тупые? Эрвин устало вздохнул – что бы он сейчас ни сказал, его неправильно поймут в любом случае. До чего же люди ранимые, стоит им хоть издалека намекнуть на их никчемность перед огромной системой государства. – Я хочу сказать, что, в виду естественного социального неравенства, которое мы еще не в состоянии преодолеть, масса не может взять власть в свои руки. Иначе наступит хаос. – Ну, ты же вроде панком на гражданке был, ты разве не за хаос? Анархия – мать порядка и все такое. – Анархия – это утопия, я за национал-социализм. – Фашист, что ли?! – Ну, почему сразу фашист? Но для оправданий было уже поздно: парень летел на Эрвина с криком «мой дед воевал!», ну а тот не мог не среагировать: увернулся и, пока второй солдат разворачивался, чтобы попытаться ударить вновь, Эрвин свел чужие руки за спину и прижал парня лицом в пол. Вот только перестарался немного: товарищ при ударе здорово вписался носом в плитку, размазав по ней кровь. В кабинете командира роты Эрвина ждал задушевный разговор, где, впрочем, его не столько отчитывали, как пытались донести образ мыслей срочников. – Разумеется, люди между собой неравны, – спокойно говорил товарищ капитан, поставив перед Смитом алюминиевую кружку с горьким чаем. – Но, согласись, если мы допустим, чтобы бойцы так думали, то какая это будет армия? Хреновая, не так ли? Если ты так хорошо, как ты думаешь, понимаешь поведение массы, то должен понять, что в каждой группе есть своя система. И это не очень-то умно с твоей стороны озвучивать аргументы в пользу идеологии, вроде твоей, в таком кругу. Даже если ты не намеревался кого-то в этом убеждать, даже если ты всего лишь хотел поддержать разговор – не нужно. Я не осуждаю твои взгляды – думай, как тебе нравится, только держи рот на замке. Учись оставлять свое мнение при себе, иначе проблем не оберешься. Хоть разговор прошел гладко, одними нарядами Эрвин не отделался. Ему приходилось выполнять дополнительные поручения от старшины, притом гораздо чаще, чем это случалось делать другим солдатам время от времени, и парень понимал, что так перед взводом офицеры создают видимость того, что якобы Эрвина проучивают, дабы не рушить местные стереотипы. И, чтобы поощрить его послушность, Смита на второй год службы перевели в другую военную часть на обучение на автомеханика после срочки и, к счастью, в новом строю не было никого из прежних товарищей. У Эрвина появилась возможность дослужить в относительном спокойствии. Однако приобретенная за год пассивность в общении с людьми приглушила одну из его основных привычек: Эрвин стал говорить гораздо меньше, и больше слушать. А слышал он порой такие вещи, от которых сносило крышу от ярости, но внешне парень оставался спокойным, хоть и напряженным слегка. Люди, служившие с ним как первый, так и второй год, на гражданке были теми, кого Эрвин привык называть «пролетарием», смягчая подразумевающееся слово «быдло». У него не было личной неприязни к людям такого класса, но ощущал он себя выше них. Дело было совершенно не в материальном положении, а лишь в интеллектуальном: у тех не было никакого стремления к достижению каких-либо духовных высот, ограничивались банальными животными удовольствиями. Не говоря уже об их странном стремлении демонстрировать псевдостатус богатства за счет дешевых побрякушек и дорогих машин, взятых в кредит. Эрвин мог бы и не быть столь высокомерным по отношению к таким людям, если бы не их вечное ворчание о якобы дискриминационном строе государственной системы, социальном неравенстве и прочих «несправедливостях». Если ты считаешь себя достойным чего-то большего, так докажи это. «Каждому по его труду» – с грустью вспоминал часть цитаты Эрвин, сверяя количество принятого белья с отданным на стирку. Сидя в коптерке, он уже не слышал, как в очередной вечер перед отбоем сослуживцы обсуждают, в каком образе каждый ждет свою халяву. Но здесь, в принципе, ему было все равно: у него есть чай и личное пространство. Увалы Эрвин получал почти каждую неделю, но ему некуда было бежать от службы: товарищи постоянно тащили его с собой на пьянки, пару раз даже попали на неформальные вписки, но и там Смит не нашел себе хотя бы временного собеседника-единомышленника. Да и чувствовал он себя здесь лишним: в камуфляжной форме и с бритой головой, с навязчивой мыслью, что в восемь вечера нужно быть как штык на построении. Эрвин уже ехал в поезде домой, большими глотками пил горький черный чай и заедал безвкусными галетами, бездумно глядя в широкое окно. Монотонный стук железных колес поддерживал мысли в чистоте. Эрвин чувствовал себя опустошенным, будто его существо было уничтожено еще в первый год службы, когда принудили к безмолвию, и теперь домой ехала пустая видоизмененная оболочка. Все окружающие его предметы были лишены всякого смысла, никакие думы не приходили на ум, как прежде, не завлекали собой, не воодушевляли, не зажигали в нем пламя амбиций и целеустремленности. Он наслушался слишком многого лишнего во время собственного молчания, и пока его слова звучали лишь в его голове, они будто начинали терять свою ценность. В самом деле, чем же он лучше большинства? Пару лишних вычитанных книжек не давали ему и капли тех вещей, о которых он мечтал, а его «особое мнение» никакое не особенное – самый обычный юношеский максимализм, какой бывает у многих в его возрасте. Может, на самом деле, социализация – это не так плохо, как он думал? Все же, если он такая же часть системы, ничем не выделяющаяся личность, почему он должен нарушать общий строй и избегать общечеловеческие традиции? Работа, жена, семья, дети. Трехкомнатная квартира, машина, загородный дом. Никаких правых партий, никакой чистки, никаких «панки хой». И уж никаких связей с парнями – ошибка школьных лет, о которой лучше забыть и никогда не вспоминать вновь. В конце концов, он связался с Леви из любопытства и отчаяния. Организации по чистке и продвижению правых взглядов не могли бы реализоваться, если бы не отец Нила, друга детства. Господин Доук был начальником районной полиции, уважал и доверял Эрвину, и дела наци-панков, впрочем, были ему на руку. Большая часть несовершеннолетних правонарушителей достаточно хорошо шифровались, и вычислить маленьких нефоров обычным патрульным было не по силам. Дела Эрвина замечательно помогали выполнению квартального плана полиции. К тому же, когда сам Эрвин оказывался в отделении за очередную драку (по иным делам он там и не оказывался), господин Доук всегда выручал его. Эрвин был готов в любой момент отдать ему должное, ведь для родителей он был примерным сыном, хоть и внешне не был похожим на такового. И было бы не очень хорошо, если бы отцу пришлось забирать своего добропорядочного сына из отдела. Господин Доук не особо тянул с платой за свою помощь. Тогда Эрвин еще встречался с Мари – хоть и цивилка, да и на арийку не похожа, но очень милая и приятная девушка. Она не разделяла мысли Эрвина, но времяпровождение с ней было очень славным, пусть и чересчур целомудренным для Смита – время от времени мысли так и уходили налево, но в руках парень себя держал. Однако со временем напряжение возрастало, а сами отношения начали остывать. У Мари все меньше было времени для прогулок, а Эрвин все чаще приходил на свидания побитый, и приходилось ему выслушивать любимый монолог отца, только в исполнении его девушки: – Эрвин, тебе не кажется, что эти твои… увлечения уже выходят за грани обычной игры? – спросила как-то Мари. Эрвин встретил ее после занятий в музыкальной школе и повел в кафе, где девушка заказала себе большую чашку ванильного мороженого. Смит ограничился стаканом воды – во рту пересохло, пока он на жаре стоял, ждал Мари. Внутрь территории школы его охранник не пускал из-за ненадлежащего внешнего вида. Впрочем, Смит и не спорил особо. Его джинсы были разодраны на коленях, белые шнурки на кедах почернели от крови, а футболка с зеркально изображенным словом «Хуй»… впрочем, какая разница, что с ней – одной надписи было достаточно. Лицо Эрвина не пострадало, а растрепанные волосы он уже старательно уложил в туалете кафе, намочив их немного, чтобы охладиться. Мари же выглядела замечательно: густые каштановые волосы свободно ложились на светлые плечи, платье с цветочным узором казалось на ней воздушным, и тонкие ручки аккуратно орудовали десертной ложечкой. – Какой игры, ты о чем? Это все серьезно, – без тени улыбки произнес Эрвин, внимательно глядя на подругу. Та молча вздохнула, но тему развивать не стала. Эрвин тоже не настаивал, но неприятная тревога не покидала его еще несколько дней, пока однажды ему не позвонил господин Доук и не позвал в гости. За чашкой прохладного чая он оповестил Эрвина о том, что Нилу очень нравится Мари, притом давно. И ненавязчиво попросил, чтобы Эрвин уступил ее Нилу. – Понимаешь, сынок, – протянул господин Доук, склонившись вперед в кресле, глядя на Эрвина исподлобья, – Мари – девушка умная, серьезная, с серьезными взрослыми желаниями и намерениями, понимаешь? А ты… не в обиду, но как будто стоишь на месте. Согласен, в твоей затее что-то есть, но, сам должен понимать, насколько это… ненадежно. А ей, Мари, нужна стабильность, как любой другой женщине. Вот Нил такой – никаких заморочек, четкие планы на будущее, все с ним ясно. А что насчет тебя? Тебя, вон, сегодня здоров, завтра – фингал под глазом. В понедельник шел себе целехенький, а во вторник уже нос тебе кто-то сломал! Не дай Бог, конечно, Эрвин, но так можно доиграться и до белых тапочек. Эрвин не ожидал подобной подставы, но обещание сдержал: уступил Нилу, и вечером того же дня выполнил последнее поручение Доука, спалив вписку эмарей, доставших марихуану по неизвестному каналу. Тогда же он и встретил Леви возле подъезда. Точней, возле мусорки. Тогда как раз шел мелкий дождик, и эмобой выглядел как выброшенный котенок. Еще в школе Эрвин заметил, какими глазами на него смотрит этот парень. Подумал, что Леви не откажет ему, и оказался прав. С парнями в этом плане было намного проще, чем с девушками, хоть и опыта с первыми у Эрвина почти не было, интуиция подсказывала, как себя лучше вести. Все-таки, после нескольких месяцев недотраха и мозгоебства с замечательным концом в виде предательства, показавшаяся возможность отыграться была чересчур привлекательной. Так Эрвин целый год утешался Леви, но и не оставался в долгу: этот парень не был похож на тех бесполых существ, которых столь беспощадно пиздили быдло-скины, потому Смит проникся к нему уважением и благодарностью. Ему действительно нравилось проводить время с Леви, нередко оставался на ночь и сам вытаскивал нелюдимого совенка на прогулку, когда того требовала погода. Иногда даже помогал с домашним заданием по истории: у Леви с этим было все очень плохо, а у Эрвина – очень хорошо. Но это не могло долго продолжаться, и повестка в армию была тем естественным и справедливым концом, которого требовала ситуация. Эрвин хлебнул последний глоток чая и чуть скривился, невольно вспомнив, что в гостях у Леви всегда был вкусный чай, не горький, в меру сладкий, с насыщенным вкусом и запахом. – Ты че, пьешь чай в пакетиках? Больной ублюдок, – спросил он как-то Эрвина, когда они вместе пошли в кафе после школы, чтобы согреться. Была глубокая зима, снежная, но Эрвину это было нипочем: «стилы» его замечательно защищали от холода, а вот Леви мерз всегда, во что бы ни оделся. – Заварной в чайнике здесь дорогой, – нахмурился Смит, выжимая пакетик на ложке. – Так чего мы тогда сюда приперлись? Дома бы попили. И пожрали бы. Бесплатно. Эрвин улыбнулся. Действительно. В окне поезда пейзаж зеленой равнины сменился длинным рядом гаражей, изрисованных разноцветным граффити. Старый посеревший кирпич был переплетен ползучими сорняками, и краска выбивалась из-за мелких зеленых листочков всевидящими глазами и различными лозунгами из ярко-красных букв на черном фоне. Как-то на прогулке по подобным местам Эрвин использовал небольшой кусочек чистого кирпича, чтобы написать фломастером «Все менты – пидорасы», на что Леви только усмехнулся. – Я думал, ты что-то умное напишешь, а не такую банальную херню. – Зато от души. Эрвин, довольный, выпрямился и глянул на друга: тот уже ходил по рельсам, балансируя на скользкой подошве кед, вытянув руки по сторонам. Эрвин шел рядом, не спеша, готовый поймать Леви, если тот оступится и упадет. Воспоминания немного согрели душу: все-таки, ближе Леви у Эрвина никого не было, и больше никого он не смог бы честно назвать другом. Но время оставило все это позади, и у Смита теперь новая жизнь – прежнюю лучше оставить в прошлом.