Больше нет спасения от людей. Ушли чудовища, Ушли святые, Ушла гордость. Остались только люди. Сартр
Полиция — пустая видимость того, что всё в порядке. Ничего не в порядке. Если они отпускают таких как я на свободу, занимаясь всякой прочей дребеденью. Рождественские каникулы — пустая видимость того, что в мире всё прекрасно. Праздники ничего не значат, если в твоей душе нет достаточного счастья для них. Любовь — пустая видимость того, что этот мир не такой отвратительный, каким является на самом деле. Но все эти клятвы, признания и прочее ничего не значат. Рано или поздно это уйдет, и ты останешься с еще большей болью и разочарованием. Я вышел из полицейского участка, потому что у этих идиотов не было достаточных оснований для моего ареста. А еще потому, что Майкл подсунул им отличный предлог для освобождения в виде залога. Я официально не был убийцей. Черная Audi остановилась у выхода, и я сел на пассажирское сидение, даже не взглянув на водителя. Он знал, что я не буду с ним разговаривать, да и вообще ни с кем. Я не собирался ничего обсуждать. Мне было все равно. Нет ничего хуже безразличия. Апатии. Нет ничего хуже, когда ты мертв, будучи живым. Жизнь сама по себе самая долгая и мучительная смерть. Я не вслушивался в музыку по радио, не смотрел на мелькающие мимо дома. Я все еще видел его стекленевшие глаза. Слышал его хриплое дыхание во сне. И я ненавидел то, что он не умер тогда. Мы остановились у «культа», и я вышел. Они снова заперли меня, и надели наручники. Говорили, что я не могу больше контролировать себя. Я потерял ориентир, все сбилось. Мой жизненный компас дал сбой. Я не знал больше, что правильно, а что нет. Они запутали меня. Я чуть не убил человека, которого любил больше всего на свете. Я почти сделал это. Я был готов сделать это. Я видел, как он почти достиг грани невозврата. Наручники были из хорошего материала. Не знаю, что это. Но меня удерживало. Я стер свои запястья, но они заживали за мгновения. Легкая боль шла мне только на пользу. Я потерялся в том, когда был день, а когда ночь. Занавески в комнате были задернуты. И я почти не чувствовал голода. Мои мысли были так хаотичны и беспорядочны, что о голоде я думал лишь в последний момент. Только тогда, когда вспоминал его. Его дрожащие руки, его губы, то, как он подставлял мне свою шею, упирался мне в плечи руками, когда мы занимались сексом. Его голос, просящий меня остановиться. Я ненавидел то, что он все еще был жив, и он был не со мной. Их лица сменялись один за другим. Даллон, Джорджиана, Джерард, Майкл. Даже Элиот и Джон. С Джоном было легче всего. Он не разговаривал со мной. Обычно сидел рядом, читал что-нибудь и изредка посматривал на меня с оттенком жалости и сочувствия. — Что они говорят тебе? — спросил я, наконец, спустя несколько дней. — Они хотят придумать тебе наказание. Он выдохнул с разочарованием и перевернул страницу. Как он мог не ненавидеть меня, когда все остальные вокруг ненавидели? Я предал их, я провалил всё дело. Я не убил того, кто угрожал нам. Я облажался. Но он лишь сочувствовал мне. Как будто мне было нужно его сочувствие. — Интересно, что это будет. — Если ты придешь в норму, то, возможно, ничего. Я хмыкнул. — Неужели? — Тебе повезло, что Даллон твой создатель. Они его побаиваются, а он смотрит так, будто убьет любого, кто прикоснется к тебе. Ты везучий, Росс. — С трудом могу согласиться. Я не решался спрашивать. Не хотел знать ответ, но это было сильнее меня. — Ты что-нибудь слышал о Брендоне? — Мальчишке? — он оторвался от книги, но на меня по-прежнему не смотрел. — Он сбежал. С Йеном. — Знаю. Я имею в виду… Где он? Он жив? — Конечно, он жив, — закатил глаза Джон. — Ты идиот, Росс, твой парень оказался умнее тебя. Он ничего не уничтожил. Все доказательства у него на руках. Слова, что я собирался произнести, застряли у меня в горле. — Это блеф. Я знаю… — Послушай, Райан, — спокойно сказал он. — Я не знаю, что было. Эта история никак не касается меня. Но я забочусь о своих братьях и сестрах. Я забочусь обо всех, кто приходит сюда. Мне жаль, что все так вышло, но он обманул тебя. Я слышал о том, что Йен все устроил. Я не имею понятия, что сейчас происходит. Я здесь лишь для того, чтобы ты не наделал глупостей. Не перегрыз себе запястья, чтобы вырваться или еще чего похуже. Я сглотнул ком в горле, думая о том, что Брендон мог обмануть меня. Он любил меня, он не мог. Но я любил его тоже, и, несмотря на это, довел его до полусмерти. — Какое наказание они сделают, если мне не станет лучше? Костёр? — Мы не в средневековье, Росс. И старых вампиров не наказывают такими варварскими способами. — Но мы сожгли тех детей в лесу. — Они не были тобой, Райан. Да, в этом и дело. Здесь не было равноправия. Здесь была иерархия. И так уж вышло, что волей судьбы я был где-то повыше. — Если они решат убить меня, скажешь? Он кивнул, снова уставившись в свою книгу.***
Фрэнк однажды приходил ко мне и сказал: «Нет наказания более сурового, чем провести вечность с ними, в этой дыре». С этим сложно было не согласиться. Дни сменялись на недели. А они все еще не знали, что делать со мной. Они паниковали. Они боялись Брендона и Йена, которые укатили неизвестно куда. — Заключение с создателем, — наконец восторженно произнесла Джорджиана, сидя напротив меня в мрачных апартаментах, ставших мне временной тюрьмой. — Заключение с создателем? Я посмотрел то на неё, то на Элиота. Они были серьезны. Они собирались оставить меня в этой дыре навечно, привязав к Даллону как утопающего к камню. Я не хотел возвращаться туда снова. В мою старую жизнь, из которой я так отчаянно пытался выбраться. Они хотели сделать меня кем-то вроде Фрэнка, только не пускать по кругу как баночку с кровавым соком. После того, как они оставили меня снова на несколько дней, прозябать в моей темнице, мне было уже все равно. Все что угодно, лишь бы вырваться, наконец, отсюда. Я не мог перестать думать о Брендоне. О том, что он чувствовал в тот момент, когда я вырубил его, когда связал, когда уничтожал капля за каплей. Мы оба были на грани, но что если бы я ее перешел. Было бы мне легче, если бы я думал, что его больше нет, или эта мысль убила бы меня куда сильнее, чем мысль о пожизненном заключении? Я ослаб. Они не давали мне крови почти две недели. Они ждали, когда я стану беззащитным и не буду сопротивляться. После этого я знал, что произойдет. Снова лицемерные клятвы, слова о преданности «культу» о нашей взаимной любви и поддержке. Все это ложь. Все это лишь пафос. Способ удерживать нас вместе. Ничто из этого больше не работало для меня. Он сжал мою руку в своей. Я казался самому себе таким беспомощным, потому что ничего не мог сделать. Моя рука была безвольной массой, а его твердым кремнем. И это была некая аллегория того, что мы теперь будем представлять под собой. Огонь позади меня отражался в его светло-голубых глаза. Тишина леса была почти невыносима. Я ненавидел теперь это место. Это было нашим с Брендоном местом, где он дал мне уверенность, где он заставлял меня перестать их бояться. И в один миг они просто все это перечеркнули. Заставили меня стоять там перед ними и клясться в том, что я больше никогда не посмею их предать. — Со смирением я вручаю тебе свою душу, — кто бы ни придумал эти слова тысячу лет назад, я ненавидел этого вампира. Каждое слово теперь звучало неестественно, ненатурально. Слишком много пафоса для тех, кто не испытывает чувств. — Я принимаю твой дар и вновь открываю для тебя моё сердце. Его улыбка была улыбкой победителя. Он знал, что рано или поздно я ошибусь, что рано или поздно мне придется вернуться к нему. Я снова был заключенным. Он снова управлял мной. Никто из них не видел, как сильно я ненавидел всё это. Никто из них не представлял, что просыпалось внутри меня. Был лишь один человек, и он теперь был, возможно, на другом конце света. Все это злило меня, и я хотел лишь одного — сбежать, но, в конце концов, я все еще был там, в том лесу, и стоял напротив человека, которого ненавидел всем сердцем, в окружении чудовищ, что забрали у меня все, что только можно забрать. И я думал о мальчике, что забрался в мой дом несколько месяцев назад. И я очень надеялся, что однажды этот мальчик умрет в возрасте семидесяти лет, где-нибудь в Австралии, от естественной смерти. Иначе все тогда это было просто зря. Потом у меня начался озноб от холодного Питтсбургского ветра, и я съежился, желая, наконец, уйти оттуда. И только тогда я понял, как я ненавижу холод. Поскорее бы наступила весна, и вышло солнце, потому что теперь мое тело научилось ощущать температуру.