Вивисектор

Последний день своей жизни Тияки провела мирно. Никто больше не заходил к ней, никто не допрашивал. Изредка она ловила на себе цепкий взгляд охранника в коридоре, но тот продолжал неподвижно стоять на своем месте и, в конце концов, она перестала обращать на него внимание. Наркотический дурман понемногу отпускал. Зеркала в камере, естественно, не было, и Тияки краем глаза рассматривала призрачный силуэт на зеленоватом ударопрочном стекле. Отражение плыло и двоилось, но даже в неверных бликах люминесцентных ламп она видела, насколько оно не похоже на то, которое обычно смотрело на нее из зеркала. Тияки разглядывала свои пальцы. Непривычный маникюр, который она делала для работы в клубе остался таким же аккуратным, как в первый день пленения — только у основания ногтей появились тонкие розовые полоски. Сколько времени она провела в этом ужасном месте? Тияки опять перевела взгляд на свое блеклое отражением. Она сама отказалась от своей прежней внешности в попытке сбежать от прошлой жизни — а теперь от нее не осталось даже оболочки. Ее отдали другой женщине. Кукле, поправила она себя. Эта же кукла должна получить и ее воспоминания. И личность — Жан и его спутник говорили, что ей имплантируют личность. По сути дела, получится новая Тияки. Тияки посетила глупая надежда, что эта новая женщина сможет cделать лучшие выборы, чем делала она. Эта надежда против воли завладела ей и быстро переросла в иррациональную веру, что копия получит право на настоящую жизнь. А с нее хватит. Осознание близкого конца оказалось на удивление успокаивающим. Ее мысли уходили от событий последних дней и месяцев все дальше и дальше: во времена студенчества, потом в детство. Как фотографии в старом альбоме, перебирала она свои ранние воспоминания: семейные ужины, прогулки с матерью, первое и последнее большое путешествие — в Шанхай, — посольская школа... Лезло в голову и другое: вспышки ярости отца, страхи матери и ее обиды, когда она уходила в свою комнату и отказывалась разговаривать с дочерью, сколько бы та не стучалась к ней и не просила прощения... Тияки изгнала эти воспоминания из головы: ей не хотелось отравлять свои последние часы горечью. Да и какое это имело значение теперь? Вместо этого она воскрешала в памяти самые счастливые моменты: как отец на плечах несет ее к храму Асакуса Каннон, как он поднимается на ноги и по-взрослому пожимает ей руку, услышав, что она получила приз на юношеской конференции по физике. Как в собранной матерью коробке с обедом неизменно оказывается пирожок с сюрпризом — всегда новый, каждое утро, изо дня в день. Тияки внезапно стало легко — словно она наконец решилась исправить совершенную давным-давно ошибку. Десять лет назад она должна была умереть вместе с родителями и всегда знала это. Она только не могла разобраться, что воспрепятствовало ей тогда: собственная ли трусость или чье-то извращенное милосердие. Контракторы... Тияки обхватила себя руками, не то пытаясь защититься, не то воссоздать ощущение утешительных объятий. Мысль, что Луи был контрактором, не укладывалась у нее в голове. Хотелось поверить, что над ней просто-напросто жестоко поиздевались в последние часы её жизни, сказав неправду. Но Тияки понимала, что у этих людей резона лгать не было. Она прижала колени к груди так сильно, что ослабленное тело отозвалось болью под рёбрами. “Луи — контрактор, контрактор — Луи”, — повторяла себе Тияки на манер народного причитания до тех пор, пока слова не утратили смысла и не превратились в обыкновенный набор букв. Если человек, которого она любила, оказался контрактором, если контрактор пытался спасти её с риском для своей жизни… Значит ли это, что все результаты её исследований были ошибочными? Нет. Перед глазами один за другими вставали графики и расчеты, однозначно показывающие, что принципиально контракторы ничем не отличаются от людей. Все-таки она была права. Она всегда это подспудно это знала, и теперь получила последнее подтверждение своей теории. По щекам опять покатились слезы, но Тияки не стала их вытирать. *** Видимо, она все-таки задремала, потому что звук отпирающегося замка стал для нее полной неожиданностью. На пороге ее камеры стояли два шкафообразных охранника, а за их спинами мялся тот самый низенький французский доктор, которого она видела раньше. Как его называл напарник — Рене? Он упорно избегал встречаться с ней взглядом, и она внезапно поняла, зачем они здесь. Ужас парализовал ее не хуже транквилизаторов. Один из охранников кинул ей на постель платье, в котором она работала в клубе, белье и чулки. Когда Тияки не отреагировала, он поставил ее на ноги и, стащив с нее больничную робу, принялся обряжать в принесенную одежду, словно большую шарнирную куклу. Второй помогал ему. Тияки послушно поднимала руки и поворачивалась, когда ее поворачивали, не облегчая охранникам задачу, но и не мешая. Они вывели ее на улицу — сотня шагов, не больше, по освещенному аварийными лампочками коридору — и усадили на заднее сиденье неприметной малолитражной “Тойоты”. Сами устроились по бокам, зажав ее плечами. На переднее пассажирское место сел все тот же доктор. Машина тронулась. Со своего места Тияки могла видеть, как доктор вертит головой, безуспешно пытаясь рассмотреть ее в зеркалах заднего вида, но не решаясь в открытую обернуться. Почему-то от того, что в чьих-то глазах она все еще человеческое существо, а не просто помеха в хитроумной разведывательной операции или объект исследования, она почувствовала облегчение. — Скажите, — спросила Тияки едва слышно, — вы тоже контрактор? — Нет, — быстро ответил доктор. Сбоку на Тияки навалилась тяжесть и дышать стало совсем нечем: мордоворот, сидящий по правую руку от нее пытался развернуться в маленькой машине. — Тихо! — рявкнул он. Рене заерзал на своем сиденье — она видела только его плечо — и добавил, обращаясь скорее к себе, чем к ней: — Хотел бы я им быть... В машине, несмотря на тесноту, было почти уютно. Тияки подумала, что она бы согласилась вечно так сидеть, зажатой между двумя тяжелыми костлявыми мужчинами, лишь бы ничего не менялось. Но ярко освещенные городские улицы за окном машины скоро превратились в мрачные заброшенные районы — прилегающая к Вратам территория, формально не закрытая, но давно покинутая людьми. Наконец машина плавно замедлилась и встала рядом с каналом Фуруусиба, в десятке шагов от старого лодочного причала. Неужели здесь? Тияки выволокли из машины и поставили на ноги. Колени у нее подгибались, поэтому охраннику пришлось ее поддерживать. Следом из машины вылез Рене. Пару секунд он постоял, сгорбившись, а потом наконец поднял на нее глаза. — Прости, дочка, — тихо сказал он. Отчего-то даже такое ни к чему не обязывающее выражение человеческого сочувствия придало ей сил. Один из мордоворотов позади бросил что-то на французском, Рене коротко ответил ему. Тияки ощутила грубый толчок в спину и сделала шаг вперёд. Под воду уходила заросшая водорослями каменная лесенка. Холодная вода, лизнувшая стопы, обострила все чувства до предела. Тияки оглянулась на своих тюремщиков, и один из них коротким жестом приказал ей идти вперед. Шаг. Другой. Вода уже доходила до бедер. Тияки остановилась. Охранники стояли неподвижно у края воды. Ярость и отчаяние, подстегнутые жаждой жизни, придала ей сил. Она кинулась вперед в нелепой попытке убежать, уплыть от своих убийц, но в ту же секунду ощутила волну, расходящуюся от спрыгнувшего в воду амбала. Дно ушло из-под ног, и она бессильно попыталась разжать руки человека, давящего ей на плечи. Несколько рефлекторных вдохов, разрывающих легкие болью от проникнувшей в них воды. Темнота. Этим кончилась короткая и бестолковая жизнь Шиноды Тияки, женщины, жившей прошлым, к которой настоящее оказалось так немилосердно.