Мафия.

Нежно-карие, похожие на орех глаза безжизненно уставились взглядом в стену, неровно размалеванную каким-то кислотно-зеленым, где-то цвет уже стерся, а штукатурка осыпалась, открывая унылость светло-серого оттенка стены, столь повседневного и надоедливого. Не было никаких особых эмоций, не быстро страха, не было боязни. Не было и ярости, и злости, которая столь часто разъедает людей, которые всеми силами стараются не сдаться, даже в убыток своему характеру, держась чисто на эмоциях. Она чувствовала, что еще немного, и по очереди, но все равно неминуемо, как чума, без устали по поселению распространится болезнь полного отчаяния. Да, Листвичке очень не хотелось верить, что жители возьмут и сдадутся, но медленно все приходило именно к этому, ожидая лишь нужного градуса безнадежности в деревне. Они уже долгое время назад застряли тут, и она уже потеряла счет времени - когда каждую ночь кто-то умирает, запоминать еще и подобные мелочи становится невозможным. Непонятно как, но девушка была уверенна, что это или последняя, или предпоследняя ночь, проведенная тут. Беспокойство наравне с ожиданием непрестанно грызло ее, заставляя метаться по дому, словно в мучительной и долгой лихорадке, которую никак не получалось извести. То, что, скорее всего, абсолютно все жители, а не только она не могут даже нормально поспать, опасаясь за собственную жизнь, всеми силами цепляясь даже за столь мелкий шанс выжить - да, жители должны были осознавать, что маньяк оснащен лучшим оружием, чем какой-то столовый нож, но для некоторых даже подобный способ защиты был спасительным - они выходили из депрессии, концентрируясь на том, чтобы не заснуть, и, если что, постараться отбить нападение. "Вот только возможно ли это вообще?..." Листвичка фыркнула, и тряхнула головой, отгоняя мысли. Часовая стрелка уже достигла отметки в десять, а ей еще надо было позавтракать перед тем, как идти на обычный сбор на площади... Пусть она и сомневается, что ее не вырвет, пополнить силы жизненно необходимо. *** Уже почти все законченно. Так быстро?... Мафия заняла менее двух недель, и это скорее удивляло, чем огорчало. Его губы искривились в неприятную ломаную усмешку, смеющуюся над оставшимися в живых участников этой игры. Откуда-то из горла вырвался какой-то булькающий звук, хрип, похожий на скрип не смазанный петель, словно неизвестный засмеялся, от силы, превозмогая неприятные ощущения захохотал. Из рта по подбородку стекла струйка крови, которую он небрежно, словно убирая вещь, которая показывает его слабость, стер, оставив смутный бледно-багровый развод на потрескавшихся губах. Усмешка переросла в какую-то немного грустную, насколько это возможно у такого человека ухмылку. Он, конечно, знал, что это тело не слишком долговечно - несмотря на его относительную живость, гниль смерти медленно захватывала эту оболочку. Он был уверен - вскоре ему прийдется вернуться обратно, в заточение... В причудливую тюрьму разума, где на удивление есть некая свобода действий, пусть и свобода, глоток чистого воздуха для заключенных - редкость. Впрочем, этому телу осталось продержаться совсем недолго - еще чуть-чуть, и оно более не понадобится. Ему сказали провести только одну игру, только первую мафию. На лице незнакомца появился кровожадный оскал, присущий маньякам, которые убивают для собственного же удовольствия. Всем, кто попал сюда, было достаточно всего лишь легкого толчка, чтобы они подчинились правилам, спокойно пошли на поводу у "мафии". Как же это... Глупо. Скоро конец... *** Излишне свободная площадь напрягала, все выжившие, которых осталось всего пятеро сгрудились в одном месте, негромко переговариваясь, лишь бы не начинать заново голосование, причем вслепую - маньяка угадать было чрезвычайно трудно, особенно, если учитывать, что из одиночек тут только... Коршун. Остролистая с Воробьем общается, Листвичка, пусть и сейчас стоит чуть-чуть, совсем немного поодаль, все равно поддерживает с ними хорошие отношения, мать как-никак. Пеплогривка же, несмотря на замкнутость иногда разговаривала с Воробьем - непонятно почему, но и она там прижилась. А он, Коршун, не из их племени, пусть и дальний родственник почти всех оставшихся. С некоторой грустью он понимал, что, скорее всего, большинство укажет на него, если не будет особых причин указать на другого. Просто потому что лучше подозревать кого-нибудь левого, чем близких друзей и родственников. Так легче. Некоторый нервный осадок спал, уступив место спокойствию, пусть и с щедрой ложкой отчаяния - умирать не хотелось, как и остальным. Начать голосование предложила Пеплогривка, неожиданно мягко спросив, стоит ли затягивать решение, все еще сильнее накручивая на себя. После пары неуверенных кивков она негромко расставила людей по кругу, который оказался очень маленьким. Появился привкус горечи, напоминающий о Ветерке - то, что он сегодня был жертвой маньяка было понятно и так, но окончательно дала удостовериться об этом бумага, на которой неизвестный начеркал всего пару строчек - лень ему было, что ли? В написанном тексте говорилось о смерти Ветерка, и голосовании. Более ничего не было. Взгляд невольно окинул жителей, которые стояли совсем рядом, в круге - тихая Листвичка с фиолетовыми кругами под глазами от недосыпа, Воробей, нервно теребящий рукав рубашки, Остролистая, прикусившая губу, чтобы не погрузиться в мысли, и сохранять четкость ума, Пеплогривка, внешне спокойная, как безбрежное море в штиль, но внимательный взгляд Коршуна замечает обкусанные ногти, выдающие девушку с головой. Осталось слишком мало людей, чтобы кого-нибудь подозревать. На этот раз его поставили предпоследним, после него была только, собственно, Пеплогривка. После незначительной, но четко выдержанной, словно по надобности паузы голосование началось. На этот раз никто даже не пытался выставить двух подозреваемых. - Коршун. - ну, естественно. Он тут самый подозрительный, и самый чужой. Все логично, собственно. Воробей немного медлит. Его взгляд лихорадочно метается, пытается выбрать, на кого указать. Его хриплый голос звучит непривычно тихо, будто он сам опасается того, что хочет сказать. Его ответ также состоит из одного слова, обрываясь, появляется ощущение, что он недоговаривает длинную гласную: - Листвичка. Никто даже не вскрикивает, никто не удивляется - на площади какое-то умиротворение, словно они сейчас не выбирают смертника. Остролистая говорит почти сразу, будто отрубает. - Пеплогривка. Тут большинство выбирает вслепую. Зачем же скрывать свою неприязнь, если это может быть предпоследняя ночь? Если останется всего трое, маньяк не станет скрываться и просто покрошит всех. Тут или верное решение, или ошибка, которая может быть роковой. Это может быть последняя ночь мирных жителей тут, они все могут тут остаться... Навечно. Следующая его очередь, Коршуна. Цепкий взгляд оглядывает оставшихся, ищет зацепки. Он и вправду ее находит... Правда, совершенно не там, где ожидал. Но это уже может обозначит вину этого субьекта. Коршун решает положиться на интуицию. - Листвичка. Да-да, именно она. Почему? Мужчина впился взглядом в почерневшие от крови бинты на запястье девушки, которые та пыталась прятать под кофтой. Он точно знает - на кухне так порезаться нельзя. Второй вариант отметается почти сразу же - эта девушка не самоубийца, как бы о ней не говорили, и самостоятельно наносить себе увечья она не станет. Осталась только Пеплогривка, и ее решение сейчас чрезвычайно важно, да. Секунды молчания утекают сквозь пальцы словно песок, неумолимо тянется ожидание. Когда девушка наконец говорит, сердце Коршуна пропускает удар: - Воздержусь. Вердикт вынесен. Листвичка неумолимо быстро идет к виселице, даже не испугавшись случившегося. Она встает на табуретку, словно королева, пусть и непризнанная. На этот раз роль палача играет сам Коршун - он деловито, забыв о страхе, проверяет, крепко ли закреплен узел на шее смертницы, и резко, не собираясь ждать выбивает из-под хрупких ног Листвички табуретку. Она даже не сопротивляется, почти сразу подчинившись смерти, не пытается набрать в легкие воздуха и бороться до конца. Обречена, думает Коршун. К ней в дом они идут незамедлительно, и находят там... Кровью, алой кровью Листвички ею самой на бумаге написано всего несколько слов. Первое из них - "Звездолом". Жители переглядываются, в немом шоке вспомнив убийцу котят, живущего еще до Белки и Ежевики. Далее шел адрес одного из домов на окраине деревни. Под этим пергаментом оказалась карточка с надписью "Маньяк". Увидев ее, некоторые вскрикнули - даже ее смерть на них так не подействовала. Не все были готовы к этому. Воробей же тихо пробормотал: - Извините. Я был комиссаром, и узнал, кто маньяк, но... Но... Не смог. - он тихо всхлипнул, опустив голову, что совсем на него не было похоже. - Я была черным доктором. - тихо говорит Остролистая... У Коршуна появилось ощущение, будто они хотят все раскрыть, чтобы выйти из поселения чистыми сначала перед самими собой. *** Дом оказывается... Жилым. Только жил там неизвестный им человек. Коршун выдвигает единственное возможное предположения - тут жил вода этой игре, тот, кто заставил умереть шестнадцать жителей. Там почти полностью поздно, только в спешке забытый горящий свет на кухне, и несколько пустых и грязных тарелок указывает, что тут жили в то же время, что и они. Никаких бумаг найдено не было, но о них ясно говорили догорающие угли и черные скукоженные обрывки листов, на которых разобрать что-то не представлялось возможным. Мысль, что тут жил упомянутый Листвичкой Звездолом, Коршун запихал куда подальше. Ворота города, до этого запертые легко поддались. Ни один из них не стал брать что-то с собой, словно хотел забыть эти неудавшиеся каникулы. Желательно надолго забыть и не вспоминать об этом, словно о плохом сне... Их действия были понятны - они направились к ближайшей железнодорожной станции. Шли буквально вслепую, полагаясь только на интуицию и память, весело ругаясь и болтая, чтобы развеять ситуацию. Да, в этом чертовом поселении они потеряли шестнадцать человек, да, многие изменились, но четверо выжило, и это вселяло веру и надежду в сердца воителей.