Заблудшие овцы

Когда Ванда выбирается на крышу, внезапно оказывается, что там уже кое-кто есть. Наташа сидит на самом краю, свесив ноги в пустоту, и беспечно наклоняется, совершенно не опасаясь, что упадет. Ее рыжие волосы развеваются на ветру, словно кроваво-алый флаг. Ванде кажется, что у смертных не может быть таких волос. А еще — что не бывает таких смертных, как Наташа. Только Наташе наплевать, что кто-то думает — она сидит на краю так, словно умеет летать (Ванда даже думает о том, что, возможно, — только возможно — так и есть, но быстро отбрасывает эту мысль), смотрит в небо и делает вид, что совершенно одна на этой крыше. Ванда внезапно понимает, что совсем не удивлена — ни Наташе, ни своим мыслям. Может быть, она разучилась удивляться после того, как потеряла так много, а может, привыкла. Или просто-напросто слишком долго наблюдала за Наташей. Так что Ванда просто подходит к краю и молча садится рядом. Когда Наташа поворачивает голову, она не выглядит удивленной. Вот и хорошо: у них взаимное неудивление — почти что связь. Ванда подмечает, что в ушах у вечно холодной и неприступной агентки Романовой наушники, один из которых та медленным, почти что ленивым движением вынимает, вопросительно смотря на соседку. Ванде, вообще-то, ничего не нужно. Но Наташа все еще смотрит, и... да, Ванда придумывает очередную глупость — спрашивает у нее: — Что слушаешь? Это глупо. Нелепо. Неловко. Но Ванде, в общем-то, на многое теперь наплевать. Неожиданно Наташа протягивает ей наушник и говорит: — Хочешь послушать? Ванда берет его — чего ей, собственно, терять? В наушнике она различает слова на русском. Что ж, сегодня у нее вечер неожиданностей от русской шпионки — почему бы и нет? Наташа хрипло смеется и выключает музыку. — Удивлена? — спрашивает она. — Нет, — честно отвечает Ванда. — У тебя день ностальгии по дому? Наташа заливисто смеется, подняв лицо к небу. Замолкает. Снова поворачивается к Ванде. — Да, — совершенно спокойно говорит она. У нее серьезный взгляд. Слишком серьезный. — Что, уберешь меня как свидетельницу? — Ванда не то чтобы всерьез, но почему-то не исключает и такой возможности. Наташа может все — и убрать одну жалкую Мстительницу за то, что та подловила ее на личном, в том числе. — Не-е-ет, — тянет Наташа. — Будешь моей соучастницей. Ты ведь скучаешь по Заковии? Ванда молчит и не чувствует почти ничего. Привыкла. Или, наверное, правильнее будет сказать — свыклась? Наташа выдерживает паузу и говорит: — А хочешь, я признаюсь тебе кое в чем? — и, не дожидаясь ответа, продолжает. — Россия красивая. И люди там живут точно такие же — ни хуже, ни лучше. И... и я люблю ее. И ненавижу. Ты знаешь, это даже смешно. Щенячья привязанность. А может, привычка или промытые мозги. Или что-то еще. Иногда я мечтаю, чтобы ее не стало. Наташа снова замолкает. — Как твоей Заковии. Чтобы она исчезла за несколько мгновений — и тогда мне было бы за что любить и скучать. Тогда меня бы не осудили за такую привязанность, — она смотрит пристально, и Ванда пытается сообразить — всерьез это или просто очередная уловка хитрой лисицы? — Вот так. И шпионка снова отворачивается от Ванды, безучастно глядя на город внизу. Рыжие волосы Наташи теперь напоминают ей пламя, виденное когда-то в Заковии. Или кровь. Или алый цвет ее магии. Она смотрит на Наташу и снова думает, что смертные такими не бывают — только такие, как Тор и его брат. Ведь любовь в голове Наташи принимает настолько чудовищную форму, что Ванда легко назвала бы ее богиней.