***
Окна были открыты нараспашку, в комнате стоял лютый холод. Сегодня причиной моего пробуждения выступал насморк и ледяные ноги, высунувшиеся из-под одеяла. На подоконник села крохотная птичка и завела свою тихую песню. Мне хотелось свернуть ей шею. Пришлось отодрать присохшее кровью и спермой одеяло от собственного тела, чтобы встать. Я еле дошел до заветной комнаты. Чувствовал себя, как Русалочка… Каждый шаг — как по ножам, горящим углям да иглам. Стоило мне лечь в ванну, как горячая вода окрасилась в розовый цвет, и я скривился, пытаясь не закричать. Болело все, но особенно — спина, потому как кое-кто отчаянно втирал меня в ковер, не обращая внимания на то, что от этого сдирается кожа. Я нырнул с головой и лучше бы я этого не делал. И это не метафора. У меня была здорово рассечена бровь прямо на середине. Неудивительно, что мне казалось, будто бы у меня вытек глаз. Я смывал кровь с волос, лица, шеи, рук и, главное, бедер. С каждой минутой пар, исходящий от горячей воды, все больше по запаху напоминал Адама, и я к чертям сорвал зеленую занавеску, осознав, что задыхаюсь. Встал. Не дойдя по полотенца, прислонился спиной к белой плитке стен и скатился вниз, сев на холодный кафель. Прохлада ненадолго унимала боль в горящей от воспаления коже. Я обхватил голову руками и закрыл глаза. Что. Мне. Теперь. Делать. Просидев так не меньше получаса, я, собрав последние остатки сил, поднялся и подошел к зеркалу. Выглядело это не так страшно, как ощущалось. Бровь опухла совсем немного, что удивительно. Но вот нижняя губа была почти лиловой, а на шее живого места не было. Казалось, будто она не белая в красную крапинку, а наоборот. Взгляд выражал неестественную, несвойственную живому отстраненность. Это глаза мертвого человека. За ними не было ни эмоций, ни чувств. За ними ничего не было. Легкая щетина напоминала мне о том, что стоило бы побриться, но, взяв в руки новое лезвие, я задумчиво уставился на него. Одного я не понимаю. Какой смысл… В чем-либо, если кто-то банально сильнее тебя физически, вправе делать с твоим телом все, что ему захочется, а ты способен лишь беспомощно слышать, видеть и чувствовать происходящее, не в силах на что-либо повлиять? Хотелось стереть себе кожу до костей, настолько грязным мне казалось мое мерзкое, изувеченное тело. От жалости к себе я впал в настоящую истерику, и я не припомню, чтобы хоть раз в жизни до этого мои рыдания были настолько громкими и отчаянными, как в то самое утро. Вытерев влагу с лица тыльной стороной ладони, я обнаружил, что пальцы все еще сжимают лезвие, приятно впивающееся в кожу. Я могу одним движением лишить Адама возможности повторить это. И избавиться от необходимости смотреть матери в глаза, делая вид, что ничего не произошло. Боже, моя мама… Я не могу поступить так с ней. Только не с ней. Она уже потеряла отца, ей не пережить моего ухода, мне нельзя быть таким эгоистом. И в тоже время это бесчеловечно, по-настоящему бесчеловечно — заставлять человека ощущать весь спектр боли от занозы в руке, пойманной на ступеньке в беседке, до внутренних повреждений, сопровождаемых кровотечением и болью в самых непредсказуемых местах. Дрожащей рукой я провел лезвием по запястью, едва касаясь кожи, чисто на пробу. Клин клином вышибают, как говорится. Боль притупляла другую боль и мешала думать о том, о чем я так отчаянно мечтал не думать. Немного поразмыслив, я нацепил свой бежевый халат (будет неудобно, если меня найдут здесь совсем голым), и, сделав глубокий вдох, закрыл глаза. Путь к отсутствию боли, стыда и страха лежит через пару косых штрихов на запястье. В дверь постучали. Я не шевельнулся. Постучали снова. Довольно тихо. Слишком тихо для кого-либо в этом проклятом доме. — Черт. Черт! — выпалил я, после чего, поколебавшись, кинул лезвие в раковину. Накинув халат, я подошел к двери и уже даже взялся за ручку, но что-то остановило меня. — Кто это? — мой охрипший голос пугал даже меня самого. — П-простите, я лишь хотела сказать, что обед готов.– женский голос, больше похожий на птичью песнь, ввел меня в ступор. Я открыл. Передо мной стояла девушка среднего роста в длинной униформе служанки. Опасности она, вроде, не представляла, поэтому я немного расслабился. — Меня з-зовут Рин, — вспомнила она, — это мой первый день. Ох, конечно же, вы знаете, что это первый день, вы же здесь живете, я пр-росто… Извините. — Марк, — представился я, — только не на «вы», пожалуйста. Где мой… Слова внезапно застряли в горле, и я не мог ничего сказать, будто Адам все еще сжимал мое горло. Он кто угодно, но не мой брат. Мы больше не можем стать семьей. — Ваш брат, — пришла она мне на помощь, — обедает в столовой вместе с родителями. От удивления я даже забыл напомнить ей о том, что просил обращаться ко мне не на «вы». — С какими родителями? Это невозможно. Я все-таки умер тогда, да? Смерть встретила меня в коридоре, сломленного и разбитого, и забрала, не дожидаясь, пока я встану. — С вашими, конечно же, — она посмотрела на меня, как на тупого. Быть не может. Еще минимум неделя, я не мог так ошибиться в расчетах. — Точно. Мои родители. Как раз те, что… Меня родили, — я просто не мог перестать убеждать горничную в том, что я умственно-отсталый, — скоро подойду. Девушка кивнула и удалилась, а я еще с минуту стоял и обдумывал дальнейшие действия. Как мне теперь говорить с матерью? Как вести себя? Они уже все знают? Размышляя о судьбе Томаса, я решил, что увольнение — пожалуй, самая гуманная кара по меркам Адама. Хотелось бы верить, что он жив, здоров, и ушел с работы не потому, что кто-то убил его в приступе ревности. Ревности. Что я несу… Пока я шел до своей комнаты, я обернулся минимум десять раз, и чувство, будто за мной следят, не покидало меня ни на секунду. Чтобы скрыть засосы, я надел черный свитер с высоким горлом (благо, погода как раз располагала к теплым уютным вещам). С лицом было поздно делать что-либо. Раны не придавали мне мужественности, с ними я походил на побитого жизнью воробушка. — Нет. Копии хранятся в офисе, дома я ничего не держу. Если ты хотел ознакомиться… — голос Адама, доносящийся из столовой, заставил меня сбавить скорость. Я шел медленно, стараясь подобрать слова и предугадать любой исход этой беседы. Первым, кого я увидел, был мужчина лет тридцати, задумчиво размешивающий нерастаявший сахар в чашке. По одну сторону с ним сидела женщина, которая была заметно старше его. Но какая она была красивая! Вырез платья целомудренно открывал только ключицы, в то время, как длинна позволяла увидеть невероятно стройные ноги. Ее лицо… Я уже видел эти глаза. — Ты, наверное, и есть Марк? — спросил мужчина, вежливо улыбнувшись. Он и вправду обедает с родителями. Только не с моими. Все трое смотрели на меня. Женщина изучала меня глазами, мужчина ждал ответа на его вопрос. Адам смотрел на меня так, будто ничего интересного вчера не происходило. Будто у него не разбита нижняя губа, будто белок его голубых глаз не окрашен в розовый. Будто я все такой же нелепый сводный брат, каким был в первую нашу встречу. Ни больше, ни меньше. — Да, — ответил я, садясь за стол. В присутствии взрослых бояться мне нечего. Так что, пусть Адам и сидел рядом со мной, никакого страха я не испытывал. — Мистер и Миссис Милтон. Мои родители, — прохрипел Адам. — Просто Джон, — махнул рукой, вероятно, отчим Адама, — как тебе живется с Адамом? Я молчал, ковыряя ложкой куриный суп с буквами. «Очень хорошо. Он избил меня, потому что от меня пахло сигаретами, которые курит дворецкий. Он — психопат. Помогите» — Только честно. Это он тебя ударил? Что с твоим лицом? Только не говори, что упал. Что-то не поделили? Или он просто набросился безо всякого повода, и- — С Адамом бывает непросто, — подала голос миссис Милтон, — не начинай, Джон. — Не я это начал. Он мне нос разбил, или ты забыла?! — вскипел Джон. Искусанные пальцы Адама переплелись у него под подбородком, и он с особой нежностью смотрел на мать, не удостаивая взглядом ее нового мужа. Я отодвинул свою тарелку в сторону, предвкушая новые подробности о жизни этого парня. — Потому что ты тюфяк. Даже я могла бы тебе что-нибудь сломать, — она устало потерла переносицу, — только не ной. Он уже не маленький и сам знает что ему пить, а что нет. Его рука под столом будто случайно коснулась моей, и меня передернуло от ужаса. Я судорожно сглотнул и повторил себе, что Адам не нападет на меня при родителях. Не при матери. — Я пью все таблетки, что мне прописал доктор, — сказал он, с вызовом уставившись на отчима. На Адаме тоже свитер с высоким воротом. Только белый. — Хорошо, если так, — Джон явно остался недоволен, — у меня есть друг, он работает в очень хорошей лечебнице. С таких, как ты, там быстро спесь сбивают. Адам подвинул ко мне свою тарелку и крепко сжал мою ладонь под столом. — Подходящие у тебя друзья, — усмехнулся он. — Марк, — внезапно эта женщина обратилась ко мне, и я удивился мягкости ее голоса, — это ведь… Не Адам тебя так? Я опустил глаза. В тарелке буквы сложились в самую неожиданную фразу, которую я только мог сейчас прочесть. «Помоги мне»Помоги мне
25 августа 2017 г. в 15:56
— Почему он так на тебя пялится? — прошептала моя девятилетняя кузина, повернувшись ко мне.
Меня одолевали смешанные чувства. Повторный брак родителей. Да, мать не обязана до конца жизни нести траур по отцу, но смотреть на эту церемонию мне все равно было тяжело.
— О чем ты?
— Тот мальчик. Он что-то замышляет, — ее слова сочились искренним негодованием, таким чистым, на которое способны только дети.
Пахло сиренью. (Не)молодые клялись друг другу в вечной любви. Тень от церковных витражей красным цветком падала ему на лицо, выделяя его среди толпы сидевших гостей.
Очевидно, что ему, как и мне, не хотелось смотреть на новобрачных. Адам ничего не говорил, не переводил взгляд и даже не шевелился. В тот момент мне было по-настоящему жаль его. И, клянусь, он жалел меня в ответ.